Когда императоръ Александръ Павловичъ окончилъ вѣнскій совѣтъ, то онъ захотѣлъ по Европѣ проѣздиться и въ разныхъ государствахъ чудесъ посмотрѣть. Объѣздилъ онъ всѣ страны и вездѣ черезъ свою ласковость всегда имѣлъ самые междоусобные разговоры со всякими людьми, и всѣ его чѣмъ-нибудь удивляли и на свою сторону преклонять хотѣли, но при немъ былъ донской казакъ Платовъ, который этого склоненія не любилъ и, скучая по своему хозяйству, все государя домой манилъ. И чуть если Платовъ замѣтитъ, что государь чѣмъ-нибудь иностраннымъ очень интересуется, то всѣ провожатые молчатъ, а Платовъ сейчасъ скажетъ: такъ и такъ, и у насъ дома свое не хуже есть, — и чѣмъ-нибудь отведетъ.
Англичане это знали, и къ пріѣзду государеву выдумали разныя хитрости, чтобы его чужестранностью плѣнить и отъ русскихъ отвлечь, и во многихъ случаяхъ они этого достигали, особенно въ большихъ собраніяхъ, гдѣ Платовъ не могъ по-французски вполнѣ говорить; но онъ этимъ мало и интересовался, потому что былъ человѣкъ женатый и всѣ французскіе разговоры считалъ за пустяки, которые не стоятъ воображенія. А когда англичане стали звать государя во всякіе свои цейхгаузы, оружейные и мыльно-пильные заводы, чтобы показать свое надъ нами во всѣхъ вещахъ преимущество и тѣмъ славиться, — Платовъ сказалъ себѣ:
— Ну, ужъ тутъ шабашъ. До этихъ поръ еще я терпѣлъ, а дальше нельзя. Сумѣю я или не сумѣю говорить, а своихъ людей не выдамъ.
И только онъ сказалъ себѣ такое слово, какъ государь ему говоритъ:
— Такъ и такъ, завтра мы съ тобою ѣдемъ ихъ оружейную кунсткамеру смотрѣть. Тамъ, говоритъ, такія природы совершенства, что какъ посмотришь, то уже больше не будешь спорить, что мы, русскіе, со своимъ значеніемъ никуда не годимся.
Платовъ ничего государю не отвѣтилъ, только свой грабоватый носъ въ лохматую бурку спустилъ, а пришелъ въ свою квартиру, велѣлъ денщику подать изъ погребца фляжку кавказской водки—кислярки[1], дерябнулъ хорошій стаканъ, на дорожній складень Богу помолился, буркой укрылся и захрапѣлъ такъ, что во всемъ домѣ англичанамъ никому спать нельзя было.
Думалъ: утро ночи мудренѣе.
На другой день, поѣхали государь съ Платовымъ въ кунсткамеры. Больше государь никого изъ русскихъ съ собою не взялъ, потому что карету имъ подали двухсѣстную.
Пріѣзжаютъ въ небольшое зданіе — подъѣздъ неописанный, коридоры до безконечности, а комнаты одна въ одну, и, наконецъ, въ самомъ главномъ залѣ разные огромадные бюстры и посрединѣ подъ валдахиномъ стоитъ Аболонъ полведерскій.
Государь оглядывается на Платова: очень ли онъ удивленъ и на что смотритъ, а тотъ идетъ, глаза опустивши, какъ будто ничего не видитъ — только изъ усовъ кольца вьетъ.
Англичане сразу стали показывать разныя удивленія, и пояснять, что къ чему у нихъ приноровлено для военныхъ обстоятельствъ: буреметры морскіе, мерблюзьи мантоны пѣшихъ полковъ, а для конницы смолевые непромокабли. Государь на все это радуется — все кажется ему очень хорошо, а Платовъ держитъ свою ажидацію, что для него все ничего не значитъ.
Государь говоритъ:
— Какъ это возможно — отчего въ тебѣ такое безчувствіе? Неужто тебѣ здѣсь ничто не удивительно?
А Платовъ отвѣчаетъ:
— Мнѣ здѣсь то одно удивительно, что мои донцы-молодцы безъ всего этого воевали и дванадесять языкъ прогнали.
Государь говоритъ:
— Это безразсудокъ.
Птатовъ отвѣчаетъ:
— Не знаю, къ чему отнести, но спорить не смѣю и долженъ молчать.
А англичане, видя между государя такую перемолвку, сейчасъ подвели его къ самому Аболону полведерскому и берутъ у того изъ одной руки Мортимерово ружье, а изъ другой пистолю.
— Вотъ, говорятъ, какая у насъ производительность, — и подаютъ ружье.
Государь на Мортимерово ружье посмотрѣль спокойно, потому что у него такія въ Царскомъ Селѣ есть, а они потомъ даютъ ему пистолю и говорятъ:
— Это пистоля неизвѣстнаго, неподражаемаго мастерства, — ее нашъ адмиралъ у разбойничьяго атамана въ Канделабріи изъ-за пояса выдернулъ.
Государь взглянулъ на пистолю и наглядѣться не можетъ.
Взахался ужасно.
— Ахъ, ахъ, ахъ! — говоритъ, — какъ это такъ… какъ это даже можно такъ тонко сдѣлать! — И къ Платову по-русски оборачивается и говоритъ: — вотъ если бы у меня былъ хотя одинъ такой мастеръ въ Россіи, такъ я бы этимъ весьма счастливый былъ и гордился, а того мастера сейчасъ же благороднымъ бы сдѣлалъ.
А Платовъ на эти слова въ ту же минуту опустилъ правую руку въ свои большія шаровары и тащитъ оттуда ружейную отвертку. Англичане говорятъ: это не отворяется, а онъ, вниманія не обращая, ну, замокъ ковырять. Повернулъ разъ, повернулъ два — замокъ и вынулся. Платовъ показываетъ государю собачку, а тамъ, на самомъ сугибѣ, сдѣлана русская надпись: «Иванъ Москвинъ во градѣ Тулѣ».
Англичане удивляются и другъ дружку поталкиваютъ:
— Охъ-де, мы маху дали!
А государь Платову грустно говоритъ:
— Зачѣмъ ты ихъ очень сконфузилъ, мнѣ ихъ теперь очень жалко. Поѣдемъ.
Сѣли опять въ ту же двухсѣстную карету и поѣхали, и государь въ этотъ день на балѣ былъ, а Платовъ еще бо̀льшій стакань кислярки выдушилъ и спалъ крѣпкимъ казачьимъ сномъ.
Было ему и радостно, что онъ англичанъ оконфузилъ, а тульскаго мастера на точку вида поставилъ, но было и досадно: зачѣмъ государь подъ такой случай англичанъ сожалѣлъ!
«Черезъ что это государь огорчился? — думалъ Платовъ, — совсѣмъ того не понимаю,» и въ такомъ разсужденіи онъ два раза вставалъ, крестился и водку пиль, пока насильно на себя крѣпкій сонъ навелъ.
А англичане же въ это самое время тоже не спали, потому что и имъ завертѣло. Пока государь на балѣ веселился, они ему такое новое удивленіе подстроили, что у Платова всю фантазію отняли.
На другой день, какъ Платовъ къ государю съ добрымъ утромъ явился, тотъ ему говоритъ:
— Пусть сейчасъ заложатъ двухсѣстную карету и поѣдемъ въ новыя кунсткамеры смотрѣть.
Платовъ даже осмѣлился доложить, что: не довольно ли, молъ, чужеземные продукты смотрѣть, и не лучше ли къ себѣ въ Россію собираться? но государь говоритъ:
— Нѣтъ, я еще желаю другія новости видѣть: мнѣ хвалили, какъ у нихъ первый сортъ сахаръ дѣлаютъ.
Поѣхали.
Англичане все государю показываютъ: какіе у нихъ разные первые сорта, а Платовъ смотрѣлъ-смотрѣлъ, да вдругъ говоритъ:
— А покажите-ка намъ вашихъ заводовъ сахаръ молво?
А англичане и не знаютъ: что это такое молво? Перешептываются, перемигиваются, твердятъ другъ дружкѣ: «молво, молво», а понять не могутъ, что это у насъ такой сахаръ дѣлается, и должны сознаться, что у нихъ всѣ сахара есть, а «молва» нѣтъ.
Платовъ говоритъ:
— Ну, такъ и нечѣмъ хвастаться. Пріѣзжайте къ намъ, мы васъ напоимъ чаемъ съ настоящимъ молво Бобринскаго завода.
А государь его за рукавъ дернулъ и тихо сказалъ:
— Пожалуйста, не порть мнѣ политики.
Тогда англичане позвали государя въ самую послѣднюю кунсткамеру, гдѣ у нихъ со всего свѣта собраны минеральные камни и нимфозоріи, начиная съ самой огромнѣйшей египетской керамиды до закожной блохи, которую глазамъ видѣть невозможно, а угрызеніе ея между кожей и тѣломъ.
Государь поѣхалъ.
Осмотрѣли керамиды и всякія чучелы и выходятъ вонъ, а Платовъ думаетъ себѣ:
«Вотъ, слава Богу, все благополучно — государь ничему не удивляется.»
Но только пришли въ самую послѣднюю комнату, а тутъ стоятъ ихъ рабочіе въ тужурныхъ жилеткахъ и въ фартукахъ и держатъ подносъ, на которомъ ничего нѣтъ.
Государь вдругъ и удивился, — что ему подаютъ пустой подносъ.
— Что это такое значитъ? — спрашиваетъ; а аглицкіе мастера отвѣчаютъ: это вашему величеству наше покорное поднесеніе.
— Что же это?
— А вотъ, говорятъ, изволите видѣть сориночку?
Государь посмотрѣлъ и видитъ, точно лежитъ на серебряномъ подносѣ самая крошечная соринка.
Работники говорятъ:
— Извольте пальчикъ послюнить и ее на ладошку взять.
— На что же мнѣ эта соринка?
— Это, отвѣчаютъ, не соринка, а нимфозорія.
— Живая она?
— Никакъ нѣтъ, отвѣчаютъ, — не живая, а изъ чистой изъ аглицкой стали въ изображеніи блохи нами выкована и въ серединѣ въ ней заводъ и пружина. Извольте ключикомъ повернуть: она сейчасъ начнетъ дансе танцовать.
Государь залюбопытствовалъ и спрашиваетъ:
— А гдѣ же ключикъ?
А англичане говорятъ:
— Здѣсь и ключъ передъ вашими очами.
— Отчего же, — государь говоритъ: — я его не вижу?
— Потому, отвѣчаютъ, — что это надо въ мелкоскопъ.
Подали мелкоскопъ, и государь увидѣлъ, что возлѣ блохи, дѣйствительно, на подносѣ ключикъ лежитъ.
— Извольте, говоритъ, — взять ее на ладошечку, — у нея въ пузичкѣ заводная дырка, а ключъ семь поворотовъ имѣетъ, и тогда она пойдетъ дансе…
Насилу государь этотъ ключикъ ухватилъ и насилу его въ щепоткѣ могъ удержать, а въ другую щепотку блошку взялъ и только ключикъ вставилъ, какъ почувствовалъ, что она начинаетъ усиками водить, потомъ ножками стала перебирать, а, наконецъ, вдругъ прыгнула и на одномъ лету прямое дансе и двѣ вѣрояціи въ сторону, потомъ въ другую, и такъ въ три вѣрояціи всю кадриль станцовала.
Государь сразу же велѣлъ англичанамъ милліонъ дать какими сами захотятъ деньгами, — хотятъ серебряными пятачками, — хотятъ мелкими ассигнаціями.
Англичане попросили, чтобы имъ серебромъ отпустили, потому что въ бумажкахъ они толку не знаютъ; а потомъ сейчасъ и другую свою хитрость показали: блоху въ даръ подали, а футляра на нее не принесли: безъ футляра же ни ея, ни ключика держать нельзя, потому что затеряются, и въ сору ихъ такъ и выбросятъ. А футляръ на нее у нихъ сдѣланъ изъ цѣльнаго брильянтоваго орѣха — и ей мѣстечко въ серединѣ выдавлено. Этого они не подали, потому что футляръ, говорятъ, будто казенный, а у нихъ насчетъ казеннаго строго, хоть и для государя, нельзя жертвовать.
Платовъ было очень разсердился, потому что, говоритъ:
— Для чего такое мошенничество! — даръ сдѣлали и милліонъ за то получили и все еще недостаточно! Футляръ, говоритъ, всегда при всякой вещи принадлежитъ.
Но государь говоритъ:
— Оставь, пожалуйста, это не твое дѣло, — не порть мнѣ политики. У нихъ свой обычай, — и спрашиваетъ: — Сколько тотъ орѣхъ сто̀итъ, въ которомъ блоха мѣстится?
Англичане положили за это еще пять тысячъ.
Государь Александръ Павловичъ сказалъ: «выплатить», а самъ спустилъ блошку въ этотъ орѣшекъ, а съ нею вмѣстѣ и ключикъ, а чтобы не потерять самый орѣхъ, опустилъ его въ свою золотую табакерку, а табакерку велѣлъ положить въ свою дорожную шкатулку, которая вся выстлана перламутомъ и рыбьей костью. Аглицкихъ же мастеровъ государь съ честью отпустилъ и сказалъ имъ: вы есть первые мастера на всемъ свѣтѣ, и мои люди супротивъ васъ сдѣлать ничего не могутъ.
Тѣ остались этимъ очень довольны, а Платовъ ничего противъ словъ государя произнести не могъ. Только взялъ мелкоскопъ, да, ничего не говоря, себѣ въ карманъ спустилъ, потому что онъ сюда же, говоритъ, принадлежитъ, а денегъ вы и безъ того у насъ много взяли.
Государь этого не зналъ до самаго пріѣзда въ Россію, а уѣхали они скоро, потому что у государя отъ военныхъ дѣлъ сдѣлалась меланхолія, и онъ захотѣлъ духовную исповѣдь имѣть въ Таганрогѣ у попа Ѳедота[2]. Дорогой у нихъ съ Платовымъ очень мало пріятнаго разговора было, потому они совсѣмъ разныхъ мыслей сдѣлались: государь такъ соображалъ, что англичанамъ нѣтъ равныхъ въ искусствѣ, а Платовъ доводилъ, что и наши на что взглянутъ — все могутъ сдѣлать, но только имъ полезнаго ученья нѣтъ. И представлялъ государю, что у аглицкихъ мастеровъ совсѣмъ на все другія правила жизни, науки и продовольствія, и каждый человѣкъ у нихъ себѣ всѣ абсолютныя обстоятельства передъ собою имѣетъ, и черезъ то въ немъ совсѣмъ другой смыслъ.
Государь этого не хотѣлъ долго слушать, а Платовъ на каждой станціи выйдетъ и съ досады квасной стаканъ водки выпьетъ, соленымъ бараночкомъ закуситъ, закуритъ свою корешковую трубку, въ которую сразу цѣлый фунтъ Жукова табаку входило, а потомъ сядетъ и сидитъ рядомъ съ царемъ въ каретѣ молча. Государь въ одну сторону глядитъ, а Платовъ въ другое окно чубукъ высунетъ и дымитъ на вѣтеръ. Такъ они и доѣхали до Петербурга, а къ попу Ѳедоту государь Платова уже совсѣмъ не взялъ.
— Ты, говоритъ, къ духовной бесѣдѣ невоздерженъ и такъ очень много куришь, что у меня отъ твоего дыму въ головѣ копоть стоитъ.
Платовъ остался съ обидою и легъ дома на досадную укушетку, да такъ все и лежалъ да покуривалъ Жуковъ табакъ безъ перестачи.
Удивительная блоха изъ аглицкой вороненой стали оставалась у Александра Павловича въ шкатулкѣ подъ рыбьей костью, пока онъ скончался въ Таганрогѣ, отдавъ ее попу Ѳедоту, чтобы сдалъ послѣ государынѣ, когда она успокоится. Императрица Елисавета Алексѣевна посмотрѣла блохины вѣрояціи и усмѣхнулась, но заниматься ею не стала.
— Мое, говоритъ, теперь дѣло вдовье, и мнѣ никакія забавы не обольстительны, а, вернувшись въ Петербургъ, передала эту диковину со всѣми иными драгоцѣнностями въ наслѣдство новому государю.
Императоръ Николай Павловичъ по началу тоже никакого вниманія на блоху не обратилъ, потому что при восходѣ его было смятеніе, но потомъ одинъ разъ сталъ пересматривать доставшуюся ему отъ брата шкатулку и досталъ изъ нея табакерку, а изъ табакерки брильянтовый орѣхъ, и въ немъ нашелъ стальную блоху, которая уже давно не была заведена и потому не дѣйствовала, а лежала смирно, какъ коченѣлая.
Государь посмотрѣлъ и удивился.
— Что это еще за пустяковина и къ чему она тутъ у моего брата въ такомъ сохраненіи!
Придворные хотѣли выбросить, но государь говоритъ:
— Нѣтъ, — это что-нибудь значитъ.
Позвали отъ Аничкина моста изъ противной аптеки химика, который на самыхъ мелкихъ вѣсахъ яды взвѣшивалъ, и ему показали, а тотъ сейчасъ взялъ блоху, положилъ на языкъ и говоритъ: «чувствую хладъ, какъ отъ крѣпкаго металла». А потомъ зубомъ ее слегка помялъ и объявилъ:
— Какъ вамъ угодно, а это не настоящая блоха, а нимфозорія, и она сотворена изъ металла, и работа эта не наша, не русская.
Государь велѣлъ сейчасъ разузнать: откуда это и что такое означаетъ?
Бросились смотрѣть въ дѣла и въ списки, — но въ дѣлахъ ничего не записано. Стали того, другого спрашивать, — никто ничего не знаетъ. Но, по счастью, донской казакъ Платовъ былъ еще живъ и даже все еще на своей досадной укушеткѣ лежалъ и трубку курилъ. Онъ какъ услыхалъ, что во дворцѣ такое безпокойство, сейчасъ съ укушетки поднялся, трубку бросиль и явился къ государю во всѣхъ орденахъ. Государь говоритъ:
— Что тебѣ, мужественный старикъ, отъ меня надобно?
А Платовъ отвѣчаетъ:
— Мнѣ, ваше величество, ничего для себя не надо, такъ какъ я пью—ѣмъ, что хочу, и всѣмъ доволенъ, а я, говоритъ, пришелъ доложить насчетъ этой нимфозоріи, которую отыскали: это, говоритъ, такъ и такъ было, и вотъ какъ происходило при моихъ глазахъ въ Англіи, — и тутъ при ней есть ключикъ, а у меня есть ихъ же мелкоскопъ, въ который можно его видѣть, и симъ ключомъ черезъ пузичко эту нимфозорію можно завести и она будетъ скакать, въ какомъ угодно пространствѣ, и въ стороны вѣрояціи дѣлать.
Завели, она и пошла прыгать, а Платовъ говоритъ:
— Это, говоритъ, ваше величество, точно, что работа очень тонкая и интересная, но только намъ этому удивляться съ однимъ восторгомъ чувствъ не слѣдуетъ, а надо бы подвергнуть ее русскимъ пересмотрамъ въ Тулѣ или въ Сестербекѣ, — тогда еще Сестрорѣцкъ Сестербекомъ звали, — не могутъ ли наши мастера сего превзойти, чтобы англичане надъ русскими не предвозвышались.
Государь Николай Павловичъ въ своихъ русскихъ людяхъ былъ очень увѣренный и никакому иностранцу уступать не любилъ, онъ и ответилъ Платову:
— Это ты, мужественный старикъ, хорошо говоришь, и я тебѣ это дѣло поручаю повѣрить. Мнѣ эта коробочка все равно теперь при моихъ хлопотахъ не нужна, — а ты возьми ее съ собою и на свою досадную укушетку больше не ложись, а поѣзжай на тихій Донъ и поведи тамъ съ моими донцами междоусобные разговоры насчетъ ихъ жизни и преданности, и что имъ нравится? А когда будешь ѣхать черезъ Тулу, покажи моимъ тульскимъ мастерамъ эту нимфозорію, и пусть они о ней подумаютъ. Скажи имъ отъ меня, что братъ мой этой вещи удивлялся и чужихъ лодей, которые дѣлали нимфозорію, больше всѣхъ хвалилъ, а я на своихъ надѣюсь, что они никого не хуже. Они моего слова не проронятъ и что-нибудь сдѣлаютъ.
Платовъ взялъ стальную блоху и, какъ поѣхалъ черезъ Тулу на Донъ, показалъ ее тульскимъ оружейникамъ и слова государевы имъ передалъ, а потомъ спрашиваетъ:
— Какъ намъ теперь быть, православные?
Оружейники отвѣчаютъ:
— Мы, батюшка, милостивое слово государево чувствуемъ и никогда его забыть не можемъ за то, что онъ на своихъ людей надѣется, а какъ намъ въ настоящемъ случаѣ быть, того мы въ одну минуту сказать не можемъ, потому что аглицкая нацыя тоже не глупая, а довольно даже хитрая, и искусство въ ней съ большимъ смысломъ. Противъ нея, говорять, надо взяться подумавши и съ Божьимъ благословеніемъ. А ты, если, твоя милость, какъ и государь нашъ, имѣешь къ намъ довѣріе, поѣзжай къ себѣ на тихій Донъ, а намъ эту блошку оставь, какъ она есть, въ футлярѣ и въ золотой царской табакерочкѣ. Гуляй себѣ по Дону и заживляй раны, которыя пріялъ за отечество, а когда назадъ будешь черезъ Тулу ѣхать — остановись и спосылай за нами: мы къ той порѣ, Богъ дастъ, что-нибудь придумаемъ.
Платовъ не совсѣмъ доволенъ былъ тѣмъ, что туляки такъ много времени требуютъ и притомъ не говорятъ ясно: что такое именно они надѣются устроить. Спрашивалъ онъ ихъ такъ и иначе и на всѣ манеры съ ними хитро по-донски заговаривалъ, но туляки ему въ хитрости нимало не уступили, потому что имѣли они сразу же такой замыселъ, по которому не надѣялись даже, чтобы и Платовъ имъ повѣрилъ, а хотѣли прямо свое смѣлое воображеніе исполнить, да тогда и отдать.
Говорятъ:
— Мы еще и сами не знаемъ, что учинимъ, а только будемъ на Бога надѣяться, и авось слово царское ради насъ въ постыжденіи не будетъ.
Такъ и Платовъ умомъ виляетъ, и туляки тоже.
Платовъ вилялъ, вилялъ да увидалъ, что туляка ему не перевилять, подалъ имъ табакерку съ нимфозоріей и говоритъ:
— Ну, нечего дѣлать, пусть, говоритъ, будетъ по вашему; я васъ знаю, какіе вы, ну, одначе, дѣлать нечего, — я вамъ вѣрю, но только смотрите, брильянтъ чтобы не подмѣнить и аглицкой тонкой работы не испортьте, да недолго возитесь, потому что я шибко ѣзжу: двухъ недѣль не пройдетъ, какъ я съ тихаго Дона опять въ Петербургъ поворочу, — тогда мнѣ чтобъ непремѣнно было, что государю показать.
Оружейники его вполнѣ успокоили:
— Тонкой работы, говорятъ, мы не повредимъ и брилліанта не обмѣнимъ, а двѣ недѣли намъ времени довольно, а къ тому случаю, когда назадъ возвратишься, будетъ тебѣ что-нибудь государеву великолѣпію достойное представить.
А что именно, этого такъ-таки и не сказали.
Платовъ изъ Тулы уѣхалъ, а оружейники три человѣка, самые искусные изъ нихъ, одинъ косой лѣвша, на щекѣ пятно родимое, а на вискахъ волосья при ученьи выдраны, — попрощались съ товарищами и съ своими домашними, да, ничего никому не сказывая, взяли сумочки, положили туда что нужно съѣстного и скрылись изъ города.
Замѣтили за ними только то, что они пошли не въ Московскую заставу, а въ противоположную Кіевскую сторону, и думали, что они пошли въ Кіевъ почивающимъ угодникамъ поклониться или посовѣтовать тамъ съ кѣмъ-нибудь изъ живыхъ святыхъ мужей, всегда пребывающихъ въ Кіевѣ въ изобиліи.
Но это было только близко къ истинѣ, а не самая истина. Ни время, ни разстояніе не дозволяли тульскимъ мастерамъ сходить въ три недѣли пѣшкомъ въ Кіевъ, да еще потомъ успѣть сдѣлать посрамительную для аглицкой націи работу. Лучше бы они могли сходить помолиться въ Москву, до которой всего «два девяносто верстъ», а святыхъ угодниковъ и тамъ почиваетъ не мало. А въ другую сторону, — до Орла такіе же «два девяносто», да за Орелъ до Кіева снова еще добрыхъ пять сотъ верстъ. Этакого пути скоро не сдѣлаешь, да и сдѣлавши его не скоро отдохнешь, — долго еще будутъ ноги остекливши и руки трястись.
Инымъ даже думалось, что мастера набахвалили передъ Платовымъ, а потомъ какъ пообдумались, то и струсили и теперь совсѣмъ сбѣжали, унеся съ собою и царскую золотую табакерку, и брильянтъ, и надѣлавшую имъ хлопотъ аглицкую стальную блоху въ футлярѣ.
Однако, такое предположеніе было тоже совершенно неосновательно и недостойно искусныхъ людей, на которыхъ теперь почивала надежда націи.
Туляки, люди умные и свѣдущіе въ металлическомъ дѣлѣ, извѣстны также какъ первые знатоки въ религіи. Ихъ славою въ этомъ отношеніи полна и родная земля, и даже святой Аѳонъ: они не только мастера пѣть съ вавилонами, но они знаютъ какъ пишется картина «вечерній звонъ», а если кто изъ нихъ посвятитъ себя бо̀льшему служенію и пойдетъ въ монашество, то таковые слывутъ лучшими монастырскими экономами, и изъ нихъ выходятъ самые способные сборщики. На святомъ Аѳонѣ знаютъ, что туляки — народъ самый выгодный, и если бы не они, то темные уголки Россіи навѣрно не видали бы очень многихъ святостей отдаленнаго Востока, а Аѳонъ лишился бы многихъ полезныхъ приношеній отъ русскихъ щедротъ и благочестія. Теперь «аѳонскіе туляки» обвозятъ святости по всей нашей родинѣ и мастерски собираютъ сборы даже тамъ, гдѣ взять нечего. Тулякъ полонъ церковнаго благочестія и великій практикъ этого дѣла, а потому и тѣ три мастера, которые взялись поддержать Платова и съ нимъ всю Россію, не дѣлали ошибки, направясь не къ Москвѣ, а на югъ. Они шли вовсе не въ Кіевъ, а къ Мценску, къ уѣздному городу орловской губерніи, въ которомъ стоитъ древняя «камнесѣченная» икона св. Николая, приплывшая сюда въ самыя древнія времена на большомъ каменномъ же крестѣ по рѣкѣ Зушѣ. Икона эта вида «грознаго и престрашнаго», — святитель Миръ-Ликійскихъ изображенъ на ней «въ ростъ», весь одѣянъ сребропозлащенной одеждой, а лицомъ теменъ и на одной рукѣ держитъ храмъ, а въ другой — мечъ — «военное одолѣніе». Вотъ въ этомъ «одолѣніи» и заключался смыслъ вещи: св. Николай вообще покровитель торговаго и военнаго дѣла, а «мценскій Николай» въ особенности, и ему-то туляки и пошли поклониться. Отслужили они молебенъ у самой иконы, потомъ у каменнаго креста и, наконецъ, возвратились домой «нощію» и, ничего никому не разсказывая, принялись за дѣло въ ужасномъ секретѣ. Сошлись они всѣ трое въ одинъ домикъ къ лѣвшѣ, двери заперли, ставни въ окнахъ закрыли, передъ Николинымъ образомъ лампадку затеплили и начали работать.
День, два, три сидятъ и никуда не выходатъ, все молоточками потюкиваютъ. Куютъ что-то такое, а что куютъ — ничего неизвѣстно.
Всѣмъ любопытно, а никто ничего не можетъ узнать, потому что работающіе ничего не сказываютъ и наружу не показываются. Ходили къ домику разные люди, стучались въ двери подъ разными видами, чтобы огня или соли попросить, но три искусника ни на какой спросъ не отпираются, и даже чѣмъ питаются — неизвѣстно. Пробовали ихъ пугать, будто по сосѣдству домъ горитъ, — не выскочутъ ли въ перепугѣ и не объявится ли тогда, что ими выковано, но ничто не брало этихъ хитрыхъ мастеровъ: одинъ разъ только лѣвша высунулся по плечи и крикнулъ:
— Горите себѣ, а намъ некогда, — и опять свою щипаную голову спряталъ, ставню захлопнулъ и за свое дѣло принялися.
Только сквозь малыя щелочки было видно, какъ внутри дома огонекъ блеститъ, да слышно, что тонкіе молоточки по звонкимъ наковальнямъ вытюкиваютъ.
Словомъ, все дѣло велось въ такомъ страшномъ секретѣ, что ничего нельзя было узнать, и притомъ продолжалось оно до самаго возвращенія казака Платова съ тихаго Дона къ государю, и во все это время мастера ни съ кѣмъ не видались и не разговаривали.
Платовъ ѣхалъ очень спѣшно и съ церемоніей: самъ онъ сидѣлъ въ коляскѣ, а на козлахъ два свистовые казака съ нагайками по обѣ стороны ямщика садились и такъ его и поливали безъ милосердія, чтобы скакалъ. А если какой казакъ задремлетъ, Платовъ его самъ изъ коляски ногою ткнетъ, и еще злѣе понесутся. Эти мѣры побужденія дѣйствовали до того успѣшно, что нигдѣ лошадей ни у одной станціи нельзя было удержать, а всегда сто скачковъ мимо остановочнаго мѣста перескакивали. Тогда опять казакъ надъ ямщикомъ обратно сдѣйствуетъ, и къ подъѣзду возворотятся.
Такъ они и въ Тулу прикатили, — тоже пролетѣли сначала сто скачковъ дальше Московской заставы, а потомъ казакъ сдѣйствовалъ надъ ямщикомъ нагайкою въ обратную сторону, и стали у крыльца новыхъ коней запрягать. Платовъ изъ коляски не вышелъ, а только велѣлъ свистовому какъ можно скорѣе привести къ себѣ мастеровыхъ, которымъ блоху оставилъ.
Побѣжалъ одинъ свистовой, чтобы шли какъ можно скорѣе и несли ему работу, которою должны были англичанъ посрамить, и еще мало этотъ свистовой отбѣжалъ, какъ Платовъ вдогонку за нимъ разъ за разомъ новыхъ шлетъ, чтобы какъ можно скорѣе.
Всѣхъ свистовыхъ разогналъ и сталъ уже простыхъ людей изъ любопытной публики посылать, да даже и самъ отъ нетерпѣнія ноги изъ коляски выставляетъ, и самъ отъ нетерпѣливости бѣжать хочетъ, а зубами такъ и скрипитъ. — все ему еще не скоро показывается.
Такъ въ тогдашнее время все требовалось очень въ аккуратѣ и въ скорости, чтобы ни одна минута для русской полезности не пропадала.
Тульскіе мастера, которые удивительное дѣло дѣлали, въ это время какъ разъ только свою работу оканчивали. Свистовые прибѣжали къ нимъ запыхавшись, а простые люди изъ любопытной публики, тѣ и вовсе не добѣжали, потому что съ непривычки по дорогѣ ноги разсыпали и повалилися, а потомъ отъ страха, чтобы не глядѣть на Платова, ударились домой, да гдѣ попало спрятались.
Свистовые же какъ проскочили, сейчасъ вскрикнули и какъ видятъ, что тѣ не отпираютъ, сейчасъ безъ церемоніи рванули болты у ставенъ, но болты были такіе крѣпкіе, что нимало не подались, дернули двери, а двери изнутри заложены на дубовый засовъ. Тогда свистовые взяли съ улицы бревно, поддѣли имъ на пожарный манеръ подъ кровельную застрѣху да всю крышу съ маленькаго домика сразу и своротили. Но крышу сняли да и сами сейчасъ повалилися, потому что у мастеровъ въ ихъ тѣсной хороминкѣ отъ безотдышной работы въ воздухѣ такая потная спираль сдѣлалась, что непривычному человѣку съ свѣжаго повѣтрія и одного раза нельзя было продохнуть.
Послы закричали:
— Что же вы, такіе-сякіе, сволочи, дѣлаете, да еще этакою спиралью ошибать смѣете! Или въ васъ послѣ этого Бога нѣтъ!
А тѣ отвѣчаютъ:
— Мы сейчасъ, послѣдній гвоздичекъ заколачиваемъ и, какъ забьемъ, тогда нашу работу вынесемъ.
А послы говорятъ:
— Онъ насъ до того часу живьемъ съѣстъ и на поминъ души не оставитъ.
Но мастера отвѣчаютъ:
— Не успѣетъ онъ васъ поглотить, потому вотъ пока вы тутъ говорили, у насъ уже и этотъ послѣдній гвоздь заколоченъ. Бѣгите и скажите, что сейчасъ несемъ.
Свистовые побѣжали, но не съ увѣркою, — думали, что мастера ихъ обманутъ; а потому бѣжатъ-бѣжатъ, да оглянутся; но мастера за ними шли и такъ очень скоро поспѣшали, что даже невполнѣ какъ слѣдуетъ для явленія важному лицу одѣлись, а на ходу крючки въ кафтанахъ застегиваютъ. У двухъ у нихъ въ рукахъ ничего не содержалось, а у третьяго, у лѣвши, въ зеленомъ чехлѣ царская шкатулка съ аглицкой стальной блохой.
Свистовые подбѣжали къ Платову и говорятъ:
— Вотъ они сами здѣсь!
Платовъ сейчасъ къ мастерамъ:
— Готово ли?
— Все, отвѣчаютъ, готово.
— Подавай сюда.
Подали.
А экипажъ уже запряженъ и ямщикъ, и форейторъ на мѣстѣ. Казаки сейчасъ же рядомъ съ ямщикомъ усѣлись и нагайки надъ нимъ подняли, и такъ замахнувши и держатъ.
Платовъ сорвалъ зеленый чехолъ, открылъ шкатулку, вынулъ изъ ваты золотую табакерку, а изъ табакерки брильянтовый орѣхъ, — видитъ: аглицкая блоха лежитъ тамъ какая была, а кромѣ ея ничего больше нѣтъ.
Платовъ говоритъ:
— Это что же такое? А гдѣ же ваша работа, которою вы хотѣли государя утѣшить.
Оружейники отвѣчали:
— Тутъ и наша работа.
Платовъ спрашиваетъ:
— Въ чемъ же она себя заключаетъ?
А оружейники отвѣчаютъ:
— Зачѣмъ это объяснять? Все здѣсь въ вашемъ виду, — и предусматривайте.
Платовъ плечами вздвигнулъ и закричалъ:
— Гдѣ ключъ отъ блохи?
— А тутъ же, отвѣчаютъ; гдѣ блоха, тутъ и ключъ, въ одномъ орѣхѣ.
Хотѣлъ Платовъ взять ключъ, но пальцы у него были куцапые, ловилъ-ловилъ, — никакъ не могъ ухватить ни блохи, ни ключика отъ ея брюшного завода, и вдругъ разсердился и началъ ругаться словами на казацкій манеръ.
Кричалъ:
— Что вы, подлецы, ничего не сдѣлали, да еще, пожалуй, всю вещь испортили! Я вамъ голову сниму!
А туляки ему въ отвѣтъ:
— Напрасно такъ насъ обижаете, — мы отъ васъ, какъ отъ государева посла, всѣ обиды должны стерпѣть, но только за то, что вы въ насъ усумнились и подумали, будто мы даже государево имя обмануть сходственны, — мы вамъ секрета нашей работы теперь не скажемъ, а извольте къ государю отвезти — онъ увидитъ: каковы мы у него люди, и есть ли ему за насъ постыжденіе.
А Платовъ крикнулъ:
— Ну, такъ врете же вы, подлецы, я съ вами такъ не разстануся, а одинъ изъ васъ со мною въ Петербургъ поѣдетъ, и я его тамъ допытаюся, какія есть ваши хитрости.
И съ этимъ протянулъ руку, схватилъ своими куцапыми пальцами за шиворотокъ косого лѣвшу, такъ что у того всѣ крючечки отъ казакина отлетѣли, и кинулъ его къ себѣ въ коляску въ ноги.
— Сиди, говоритъ, здѣсь до самаго Петербурга въ родѣ пубеля, — ты мнѣ за всѣхъ отвѣтишь. А вы, говоритъ свистовымъ, теперь гайда! Не зѣвайте, чтобы послѣзавтра я въ Петербургѣ у государя былъ.
Мастера ему только осмѣлились сказать за товарища, что какъ же, молъ, вы его отъ насъ такъ безъ тугамента увозите? ему нельзя будетъ назадъ слѣдовать! А Платовъ имъ вмѣсто отвѣта показалъ кулакъ, такой страшный — бугровый и весь изрубленный, кое-какъ сросся, — и, погрозивши, говоритъ: вотъ вамъ тугаментъ!
А казакамъ говорить:
— Гайда, ребята!
Казаки, ямщики и кони, — все вразъ заработало, и умчали лѣвшу безъ тугамента, а черезъ день, какъ приказалъ Платовъ, такъ его и подкатили къ государеву дворцу, и даже, разскакавшись какъ слѣдуетъ — мимо колоннъ проѣхали.
Платовъ всталъ, подцѣпилъ на себя ордена и пошелъ къ государю, а косого лѣвшу велѣлъ свистовымъ казакамъ при подъѣздѣ караулить.
Платовъ боялся къ государю на глаза показаться, потому что Николай Павловичъ былъ ужасно какой замѣчательный и памятный — ничего не забывалъ. Платовъ зналъ, что онъ непремѣнно его о блохѣ спроситъ. И вотъ онъ, хоть никакого въ свѣтѣ непріятеля не пугался, а тутъ струсилъ: вошелъ во дворецъ со шкатулочкою, да потихонечку ее въ залѣ за печкой и поставилъ. Спрятавши шкатулку, Платовъ предсталъ къ государю въ кабинетъ и началъ поскорѣе докладывать, какіе у казаковъ на тихомъ Дону междоусобные разговоры. Думалъ онъ такъ: чтобы этимъ государя занять и тогда, если государь самъ вспомнитъ и заговоритъ про блоху, надо подать и отвѣтствовать, а если не заговоритъ, то промолчать, шкатулку кабинетному камердинеру велѣть спрятать, а тульскаго лѣвшу въ крѣпостной казаматъ безъ сроку посадить, чтобы посидѣлъ тамъ до времени, если понадобится.
Но государь Николай Павловичъ ни о чемъ не забывалъ, и чуть Платовъ насчетъ междоусобныхъ разговоровъ кончилъ, онъ его сейчасъ же и спрашиваетъ:
— А что же, какъ мои тульскіе мастера противъ аглицкой нимфозоріи себя оправдали?
Платовъ отвѣчалъ въ томъ родѣ, какъ ему дѣло казалось.
— Нимфозорія, говоритъ, ваше величество, все въ томъ же пространствѣ, и я ее назадъ привезъ, а тульскіе мастера ничего удивительнѣе сдѣлать не могли.
Государь отвѣтилъ:
— Ты — старикъ мужественный, а этого, что ты мнѣ докладываешь, быть не можетъ.
Платовъ сталъ его увѣрять и разсказалъ, какъ все дѣло было, и какъ досказалъ до того, что туляки просили его блоху государю показать, Николай Павловичъ его по плечу хлопнулъ и говоритъ:
— Подавай сюда. Я знаю, что мои меня не могутъ обманывать. Тутъ что-нибудь сверхъ понятія сдѣлано.
Вынесли изъ-за печки шкатулку, сняли съ нея суконный покровъ, открыли золотую табакерку и брильянтовый орѣхъ, — а въ немъ блоха лежитъ, какая прежде была и какъ лежала.
Государь посмотрѣлъ и сказалъ:
— Что за лихо!— но вѣры своей въ русскихъ мастеровъ не убавилъ, а велѣлъ позвать свою любимую дочь Александру Николаевну и приказалъ ей:
— У тебя на рукахъ персты тонкіе — возьми маленькій ключикъ и заведи поскорѣе въ этой нимфозоріи брюшную машинку.
Принцесса стала крутить ключикомъ, и блоха сейчасъ усиками зашевелила, но ногами не трогаетъ. Александра Николаевна весь заводъ натянула, а нимфозорія все-таки ни дансе не танцуетъ и ни одной вѣрояціи, какъ прежде, не выкидываетъ.
Платовъ весь позеленѣлъ и закричалъ:
— Ахъ, они, шельмы собаческія! теперь понимаю, зачѣмъ они ничего мнѣ тамъ сказать не хотѣли. Хорошо еще, что я одного ихняго дурака съ собой захватилъ.
Съ этими словами выбѣжалъ на подъѣздъ, словилъ лѣвшу за волосы и началъ туда-сюда трепать такъ, что клочья полетѣли. А тотъ, когда его Платовъ пересталъ бить, поправился и говоритъ:
— У меня и такъ всѣ волосья при учобѣ выдраны, а не знаю теперь за какую надобность надо мною такое повтореніе?
— Это за то, — говоритъ Платовъ: — что я на васъ надѣялся и заручался, а вы рѣдкостную вещь испортили.
Лѣвша отвѣчаетъ:
— Мы много довольны, что ты за насъ ручался, а испортить мы ничего не испортили: возьмите, въ самый сильный мелкоскопъ смотрите.
Платовъ назадъ побѣжалъ, про мелпоскопъ сказывать, а лѣвшѣ только погрозился:
— Я тебѣ, — говоритъ, — такой-сякой-этакой еще задамъ. И велѣлъ свистовымъ, чтобы лѣвшѣ еще крѣпче локти назадъ закрутить, а самъ поднимается по ступенямъ, запыхался и читаетъ молитву: «Благого Царя Благая Мати, пречистая и чистая», и дальше какъ надобно. — А царедворцы, которые на ступеняхъ стоятъ, всѣ отъ него отворачиваются, думаютъ: попался Платовъ и сейчасъ его изъ дворца вонъ выгонятъ, — потому они его терпѣть не могли за храбрость.
Какъ довелъ Платовъ лѣвшины слова государю, тотъ сейчасъ съ радостію говоритъ:
— Я знаю, что мои русскіе люди меня не обманутъ, — и приказалъ подать мелкоскопъ на подушкѣ.
Въ ту же минуту мелкоскопъ былъ поданъ, и государь взялъ блоху и положилъ ее подъ стекло сначала кверху спинкою, потомъ бочкомъ, потомъ пузичкомъ, — словомъ сказать, на всѣ стороны ее повернулъ, а видѣть нечего. Но государь и тутъ своей вѣры не потерялъ, а только сказалъ:
— Привести сейчасъ ко мнѣ сюда этого оружейника, который внизу находится.
Платовъ докладываетъ:
— Его бы пріодѣть надо, — онъ въ чемъ былъ взятъ, и теперь очень въ зломъ видѣ.
А государь отвѣчаетъ:
— Ничего — ввести какъ онъ есть.
Платовъ говоритъ:
— Вотъ, иди теперь самъ, такой-этакой, передъ очами государю отвѣчай.
А лѣвша отвѣчаетъ:
— Что жъ такое, и пойду, и отвѣчу.
Идетъ въ чемъ былъ: въ опорочкахъ, одна штанина въ сапогѣ, другая мотается, а озямчикъ старенькій, крючечки не застегаются, порастеряны, а шиворотъ разорванъ; но ничего, не конфузится.
«Что же такое? — думаетъ, — если государю угодно меня видѣть — я долженъ идти; а если при мнѣ тугамента нѣтъ, — такъ я тому не причиненъ, и скажу, отчего такъ дѣло было.»
Какъ взошелъ лѣвша и поклонился, государь ему сейчасъ и говоритъ:
— Что это такое, братецъ, значитъ, что мы и такъ, и этакъ смотрѣли, и подъ мелкоскопъ клали, а ничего замѣчательнаго не усматриваемъ?
А лѣвша отвѣчаетъ:
— Такъ ли вы, ваше величество, изволили смотрѣть?
Вельможи ему киваютъ: «дескать, не такъ говоришь!» а онъ не понимаетъ, какъ надо по придворному съ лестью или съ хитростью, а говоритъ просто.
Государь говоритъ:
— Оставьте надъ нимъ мудрость, — пусть его отвѣчаетъ, какъ онъ умѣетъ.
И сейчасъ ему пояснилъ:
— Мы, говоритъ, вотъ какъ клали — и положилъ блоху подъ мелкоскопъ. Смотри, говоритъ, самъ — ничего не видно.
Лѣвша отвѣчаетъ:
— Этакъ, ваше величество, ничего и невозможно видѣть, потому что наша работа противъ такого размѣра гораздо секретнѣе.
Государь вопросилъ:
— А какъ же надо?
— Надо, говоритъ, всего одну ея ножку въ подробности подъ весь мелкоскопъ подвести и отдѣльно смотрѣть на всякую пяточку, которой она ступаетъ.
— Помилуй, скажи, — говоритъ государь: — это уже очень сильно мелко!
— А что же дѣлать, — отвѣчаетъ лѣвша: — если только такъ нашу работу и замѣтить можно: тогда все и удивленіе окажется.
Положили, какъ лѣвша сказалъ, и государь какъ только глянулъ въ верхнее стекло, такъ весь и просіялъ, — взялъ лѣвшу, какой онъ былъ неубранный и въ пыли неумытый, — обнялъ его и поцѣловалъ, а потомъ обернулся ко всѣмъ придворнымъ и сказалъ:
— Видите, я лучше всѣхъ зналъ, что мои русскіе меня не обманутъ. Глядите, пожалуйста: вѣдь они, шельмы, аглицкую блоху на подковы подковали!
Стали всѣ подходить и смотрѣть: блоха, дѣйствительно, была на всѣ ноги подкована на настоящія подковы, а лѣвша доложилъ, что и это еще не все удивительное.
— Если бы, говоритъ, былъ лучше мелкоскопъ, который въ пять милліоновъ увеличиваетъ, такъ вы изволили бы, говоритъ, увидать, что на каждой подковинкѣ мастерово имя выставлено: какой русскій мастеръ ту подковку дѣлалъ.
— И твое имя тутъ есть?— спросилъ государь.
— Никакъ нѣтъ, — отвѣчаетъ лѣвша: — моего одного и нѣтъ.
— Почему же?
— А потому, говоритъ, что я мельче этихъ подковокъ работалъ: я гвоздики выковывалъ, которыми подковки забиты, — тамъ уже никакой мелкоскопъ взять не можетъ.
Государь спросилъ:
— Гдѣ же вашъ мелкоскопъ, съ которымъ вы могли произвести это удивленіе?
А лѣвша отвѣтилъ:
— Мы люди бѣдные и по бѣдности своей мелкоскопа не имѣемъ, а у насъ такъ глазъ пристрѣлявши.
Тутъ и другіе придворные, видя, что лѣвши дѣло выгорѣло, начали его цѣловать, а Платовъ ему сто рублей далъ и говоритъ:
— Прости меня, братецъ, что я тебя за волосья отодралъ.
Лѣвша отвѣчаетъ:
— Богъ проститъ — это намъ не впервые такой снѣгъ на голову.
А больше и говорить не сталъ, да и некогда ему было ни съ кѣмъ разговаривать, потому что государь приказалъ сейчасъ же эту подкованную нимфозорію уложить и отослать назадъ въ Англію, — въ родѣ подарка, чтобы тамъ поняли, что намъ это не удивительно. И велѣлъ государь, чтобы везъ блоху особый курьеръ, который на всѣ языки ученъ, а при немъ чтобы и лѣвша находился, и чтобы онъ самъ англичанамъ могъ показать работу и каковые у насъ въ Тулѣ мастера есть.
Платовъ его перекрестилъ:
— Пусть, говоритъ, — надъ тобою будетъ благословеніе, а на дорогу я тебѣ моей собственной кислярки пришлю. Не пей мало, не пей много, а пей средственно.
Такъ и сдѣлалъ, — прислалъ.
А графъ Кисельвроде велѣлъ, чтобы обмыли лѣвшу въ Туликовскихъ всенародныхъ баняхъ, остригли въ парикмахерской и одѣли въ парадный кафтанъ съ придворнаго пѣвчаго, для того дабы похоже было, будто и на немъ какой-нибудь жалованный чинъ есть.
Какъ его такимъ манеромъ обформировали, напоили на дорогу чаемъ съ Платовскою кисляркою, затянули ременнымъ поясомъ какъ можно туже, чтобы кишки не тряслись, и повезли въ Лондонъ. Отсюда съ лѣвшой и пошли заграничные виды.
Ѣхали курьеръ съ лѣвшою очень скоро, такъ что отъ Петербурга до Лондона нигдѣ отдыхать не останавливались, а только на каждой станціи пояса на одинъ значокъ еще уже перетягивали, чтобы кишки съ легкими не перепутались; но какъ лѣвшѣ послѣ представленія государю, по Платовскому приказанію, отъ казны винная порція вволю полагалась, то онъ, не ѣвши, этимъ однимъ себя поддерживалъ и на всю Европу русскія пѣсни пѣлъ, только припѣвъ дѣлалъ по иностранному: — «ай люли — се тре жули».
Курьеръ, какъ привезъ его въ Лондонъ, такъ появился кому надо и отдалъ шкатулку, а лѣвшу въ гостиницѣ въ номеръ посадилъ, но ему тутъ скоро скучно стало, да и ѣсть захотѣлось. Онъ постучалъ въ дверь и показалъ услужающему себѣ на ротъ, а тотъ сейчасъ его и свелъ въ пищепріемную комнату.
Сѣлъ тутъ лѣвша за столъ и сидитъ, а какъ чего-нибудь по-аглицки спросить — не умѣетъ. Но потомъ догадался: опять просто по столу перстомъ постучитъ, да въ ротъ себѣ покажетъ, — англичане догадываются и подаютъ, только не всегда того, что надобно, но онъ что̀ ему не подходящее не принимаетъ. Подали ему ихняго приготовленія горячій студингъ въ огнѣ; — онъ говоритъ: это я не знаю, что̀ бы такое можно ѣсть, и вкушать не сталъ — они ему перемѣнили и другого кушанья поставили. Такъ-же и водки ихъ пить не сталъ, потому что она зеленая — въ родѣ какъ будто купоросомъ заправлена, а выбралъ что̀ всего натуральнѣе, и ждетъ курьера въ прохладѣ за баклажечкой.
А тѣ лица, которымъ курьеръ нимфозорію сдалъ, сію же минуту ее разсмотрѣли въ самый сильный мелкоскопъ и сейчасъ въ публицейскія вѣдомости описаніе, чтобы завтра же на всеобщее извѣстіе клеветонъ вышелъ.
— А самого этого мастера, говорятъ, — мы сейчасъ хотимъ видѣть.
Курьеръ ихъ препроводилъ въ номеръ, а оттуда въ пищепріемную залу, гдѣ нашъ лѣвша порядочно уже подрумянился, и говоритъ: вотъ онъ!
Англичане лѣвшу сейчасъ хлопъ-хлопъ по плечу и какъ ровнаго себѣ — за руки: «камрадъ, говорятъ, камрадъ — хорошій мастеръ, — разговаривать съ тобой современемъ послѣ будемъ, а теперь выпьемъ за твое благополучіе».
Спросили много вина и лѣвшѣ первую чарку, а онъ съ вѣжливостью первый пить не сталъ: думаетъ, можетъ быть отравить съ досады хотите.
— Нѣть, говоритъ, — это не порядокъ: и въ Польшѣ нѣтъ хозяина больше, — сами впередъ кушайте.
Англичане всѣхъ винъ передъ нимъ опробовали и тогда ему стали наливать. Онъ всталъ, лѣвой рукой перекрестился и за всѣхъ ихъ здоровье выпилъ.
Они замѣтили, что онъ лѣвой рукою крестится и спрашиваютъ у курьера:
— Что онъ, лютеранецъ или протестантистъ?
Курьеръ отвѣчаетъ:
— Нѣтъ, онъ не лютеранецъ и не протестантистъ, а русской вѣры.
— А зачѣмъ же онъ лѣвой рукой крестится?
Курьеръ сказалъ:
— Онъ — лѣвша и все лѣвой рукой дѣлаетъ.
Англичане еще болѣе стали удивляться и начали накачивать виномъ и лѣвшу, и курьера, и такъ цѣлые три дня обходилися, а потомъ говорятъ: «теперь довольно». По симфону воды съ ерфиксомъ приняли и, совсѣмъ освѣживши, начали разспрашивать лѣвшу: гдѣ онъ и чему учился и до какихъ поръ ариѳметику знаетъ?
Лѣвша отвѣчаетъ:
— Наша наука простая: по Псалтирю да по Полусоннику, а ариѳметики мы нимало не знаемъ.
Англичане переглянулнсь и говорятъ:
— Это удивительно.
А лѣвша имъ отвѣчаетъ:
— У насъ это такъ повсемѣстно.
— А что̀ же это, спрашиваютъ, — за книга въ Россіи «Полусонникъ»?
— Это, говоритъ, книга къ тому относящая, что если въ Псалтирѣ что-нибудь насчетъ гаданья царь Давидъ не ясно открылъ, то въ Полусонникѣ угадываютъ дополненіе.
Они говорятъ:
— Это жалко, лучше бы, если бъ вы изъ ариѳметики по крайности хоть четыре правила сложенія знали, — то бы вамъ было гораздо пользительнѣе, чѣмъ весь Полусонннкъ. Тогда бы вы могли сообразить, что въ каждой машинѣ расчетъ силы есть, а то вотъ хоша вы очень въ рукахъ искусны, а не сообразили, что такая малая машинка, какъ въ нимфозоріи, на самую аккуратную точность разсчитана и ея подковокъ несть не можетъ. Черезъ это теперь нимфозорія и не прыгаетъ, и дансе не танцуетъ.
Лѣвша согласился.
— Объ этомъ, говоритъ, — спору нѣтъ, что мы въ наукахъ не зашлись, но только своему отечеству вѣрно преданные.
А англичане сказываютъ ему:
— Оставайтесь у насъ, мы вамъ большую образованность передадимъ, и изъ васъ удивительный мастеръ выйдетъ.
Но на это лѣвша не согласился:
— У меня, говоритъ, дома родители есть.
Англичане назвались, чтобы его родителямъ деньги посылать, но лѣвша не взялъ:
— Мы, говоритъ, — къ своей родинѣ привержены и тятенька мой уже старичокъ, а родительница — старушка и привыкши въ свой приходъ въ церковь ходить, да и мнѣ тутъ въ одиночествѣ очень скучно будетъ, потому что я еще въ холостомъ званіи.
— Вы, говорятъ, обвыкнете, — нашъ законъ примете, и мы васъ женимъ.
— Этого, — отвѣтилъ лѣвша: — никогда быть не можетъ.
— Почему такъ?
— Потому, — отвѣчаетъ, — что наша русская вѣра самая правильная, и какъ вѣрили наши правотцы, такъ же точно должны вѣрить и потомцы.
— Вы, — говорятъ англичане: — нашей вѣры не знаете: мы того же закона христіанскаго и то же самое Евангеліе содержимъ.
— Евангеліе, — отвѣчаетъ лѣвша: — дѣйствительно, у всѣхъ одно, а только наши книги противъ вашихъ толще и вѣра у насъ полнѣе.
— Почему вы такъ это можете судить?
— У насъ тому, — отвѣчаетъ: — есть всѣ очевидныя доказательства.
— Какія?
— А такія, — говоритъ: — что у насъ есть и боготворныя иконы, и гроботочивыя главы, и мощи, а у васъ ничего, и даже, кромѣ одного воскресенья, никакихъ экстренныхъ праздниковъ нѣтъ, а по второй причинѣ, мнѣ съ англичанкою, хоть и повѣнчавшись въ законѣ, жить конфузно будетъ.
— Отчего же такъ? — спрашиваютъ. — Вы не пренебрегайте — наши тоже очень чисто одѣваются и хозяйственныя.
А лѣвша говоритъ:
— Я ихъ не знаю.
Англичане отвѣчаютъ:
— Это не важно суть — узнать можете: мы вамъ грандеву сдѣлаемъ.
Лѣвша застыдился.
— Зачѣмъ, — говоритъ: — напрасно дѣвушекъ морочить, и — отнѣкался. Грандеву, говоритъ, это дѣло господское, а намъ нейдетъ, и если объ этомъ дома, въ Тулѣ, узнаютъ, надо мною большую насмѣшку сдѣлаютъ.
Англичане полюбопытствовали:
— А если, говорятъ, — безъ грандеву, то какъ же у васъ въ такихъ случаяхъ поступаютъ, чтобы пріятный выборъ сдѣлать?
Лѣвша имъ объяснилъ наше положеніе.
— У насъ, говоритъ, — когда человѣкъ хочетъ насчетъ дѣвушки обстоятельное намѣреніе обнаружить, посылаетъ разговорную женщину, и какъ она предлогъ сдѣлаетъ, тогда вмѣстѣ въ домъ идутъ вѣжливо, и дѣвушку смотрятъ не таясь, а при всей родственности.
Они поняли, но отвѣчали, что у нихъ разговорныхъ женщинъ нѣтъ и такого обыкновенія не водится, а лѣвша говоритъ:
— Это тѣмъ и пріятнѣе, потому что такимъ дѣломъ если и заняться, то надо съ обстоятельнымъ намѣреніемъ, а какъ я сего къ чужой націи не чувствую, то зачѣмъ дѣвушекъ морочить?
Онъ англичанамъ и въ этихъ своихъ сужденіяхъ понравился, такъ что они его опять пошли по плечамъ и по колѣнямъ съ пріятствомъ ладошками охлопывать, а сами спрашиваютъ:
— Мы бы, говорятъ, только черезъ одно любопытство знать желали: какія вы порочныя примѣты въ нашихъ дѣвицахъ примѣтили, и за что ихъ обѣгаете?
Тутъ лѣвша имъ уже откровенно отвѣтилъ:
— Я ихъ не порочу, а только мнѣ то не нравится, что одежда на нихъ какъ-то машется, и не разобрать, что такое надѣто и для какой надобности; тутъ одно что-нибудь, а ниже еще другое пришпилено, а на рукахъ какія-то ногавочки. Совсѣмъ точно обезьяна—сапажу — плисовая тальма.
Англичане засмѣялись и говорятъ:
— Какое же вамъ въ этомъ препятствіе?
— Препятствія, — отвѣчаетъ лѣвша: — нѣтъ, а только опасаюсь, что стыдно будетъ смотрѣть и дожидаться какъ она изо всего изъ этого разбираться станетъ.
— Неужели же, — говорятъ: — вашъ фасонъ лучше?
— Нашъ фасонъ, — отвѣчаетъ: — въ Тулѣ простой: всякая въ своихъ кружевцахъ, и наши кружева даже и большія дамы носятъ.
Они его тоже и своимъ дамамъ казали, и тамъ ему чай наливали и спрашивали:
— Для чего вы морщитесь?
Онъ отвѣчалъ:
— Что мы, — говоритъ: — очень сладко не пріучены.
Тогда ему по-русски въ прикуску подали.
Имъ показывается, что этакъ будто хуже, а онъ говоритъ:
— На нашъ вкусъ этакъ вкуснѣе.
Ничѣмъ его англичане не могли сбить, чтобы онъ на ихъ жизнь прельстился, а только уговорили его на короткое время погостить, и они его въ это время по разнымъ заводамъ водить будутъ и все свое искусство покажутъ.
— А потомъ, — говорятъ: — мы его на своемъ кораблѣ привеземъ и живого въ Петербургъ доставимъ.
На это онъ согласился.
Взяли англичане лѣвшу на свои руки, а русскаго курьера назадъ въ Россію отправили. Курьеръ хотя и чинъ имѣлъ, и на разные языки былъ ученъ, но они имъ не интересовались, а лѣвшою интересовались, — и пошли они лѣвшу водить и все ему показывать. Онъ смотрѣлъ все ихъ производство и металлическія фабрики и мыльно-пильные заводы, и всѣ хозяйственные порядки ихъ ему очень нравились, особенно насчетъ рабочаго содержанія. Всякій работникъ у нихъ постоянно въ сытости, одѣтъ не въ обрывкахъ, а на каждомъ способный тужурный жилетъ, обутъ въ толстые щиглеты съ желѣзными набалдашниками, чтобы нигдѣ ноги ни на что не напороть; работаетъ не съ бойломъ, а съ обученіемъ, и имѣетъ себѣ понятія. Передъ каждымъ на виду виситъ долбица умноженія, а подъ рукою стирабельная дощечка: все, что который мастеръ дѣлаетъ, — на долбицу смотритъ, и съ понятіемъ свѣряетъ, а потомъ на дощечкѣ одно пишетъ, другое стираетъ и въ аккуратъ сводитъ: что на цифиряхъ написано, то и на дѣлѣ выходитъ. А придетъ праздникъ, соберутся по парочкѣ, возьмутъ въ руки по палочкѣ и идутъ гулять чинно-благородно какъ слѣдуетъ.
Лѣвша на все ихъ житье и на всѣ ихъ работы пасмотрѣлся, но больше всего вниманіе обращалъ на такой предметъ, что англичане очень удивлялись. Не столь его занимало, какъ новыя ружья дѣлаютъ, сколь то, какъ старыя въ какомъ видѣ состоятъ. Все обойдетъ и хвалитъ, и говоритъ:
— Это и мы такъ можемъ.
А какъ до стараго ружья дойдетъ, — засунетъ палецъ въ дуло, поводитъ по стѣнкамъ и вздохнетъ:
— Это, — говоритъ: — противъ нашего не въ примѣръ превосходнѣйше.
Англичане никакъ не могли отгадать, что такое лѣвша замѣчаетъ, а онъ спрашиваетъ:
— Не могу ли, — говоритъ: — я знать, что наши генералы это когда-нибудь глядѣли или нѣтъ?
Ему говорятъ:
— Которые тутъ были, тѣ, должно-быть, глядѣли.
— А какъ, — говоритъ: — они были: въ перчаткѣ или безъ перчатки?
— Ваши генералы, — говорятъ: — парадные, они всегда въ перчаткахъ ходятъ, значитъ и здѣсь такъ были.
Лѣвша ничего не сказалъ. Но вдругъ началъ безпокойно скучать. Затосковалъ и затосковалъ, и говоритъ англичанамъ:
— Покорно благодарствуйте на всемъ угощеніи, и я всѣмъ у васъ очень доволенъ и все, что мнѣ нужно было видѣть, уже видѣлъ, а теперь я скорѣе домой хочу.
Никакъ его болѣе удержать не могли. По сушѣ его пустить нельзя, потому что онъ на всѣ языки не умѣлъ, а по водѣ плыть не хорошо было, потому что время было осеннее, бурное, но онъ присталъ: отпустите.
— Мы на буреметръ, — говорятъ: — смотрѣли: буря будетъ, — потонуть можешь: это вѣдь не то, что у васъ Финскій заливъ, а тутъ настоящее Твердиземное море.
— Это все равно, — отвѣчаетъ: — гдѣ умереть — все единственно, воля Божія, а я желаю скорѣе въ родное мѣсто, потому что иначе я могу родъ помѣшательства достать.
Его силомъ не удерживали: напитали, деньгами наградили, подарили ему на память золотые часы съ трепетиромъ, а для морской прохлады на поздній осенній путь дали байковое пальто съ вѣтряной нахлобучкою на голову. Очень тепло одѣли и отвезли лѣвшу на корабль, который въ Россію шелъ. Тутъ помѣстили лѣвшу въ лучшемъ видѣ, какъ настоящаго барина, но онъ съ другими господами въ закрытіи сидѣть не любилъ и совѣстился, а уйдетъ на палубу, подъ презентъ сядетъ и спроситъ:
— Гдѣ наша Россія?
Англичанинъ, котораго онъ спрашиваетъ, рукою ему въ ту сторону покажетъ или головою махнетъ, а онъ туда лицомъ оборотится и нетерпѣливо въ родную сторону смотритъ.
Какъ вышли изъ буфты въ Твердиземное море, такъ стремленіе его къ Россіи такое сдѣлалось, что никакъ его нельзя было успокоить. Водопленіе стало ужасное, а лѣвша все внизъ въ каюты нейдетъ, — подъ презентомъ сидитъ, нахлобучку надвинулъ и къ отечеству смотритъ.
Много разъ англичане приходили его въ теплое мѣсто внизъ звать, но онъ, чтобы ему не докучали, даже отлыгаться началъ.
— Нѣтъ, — отвѣчаетъ: — мнѣ тутъ наружи лучше, — а то со мною подъ крышей отъ колтыханія морская свинка сдѣлается.
Такъ все время и не сходилъ до особаго случая, и черезъ это очень понравился одному полшкиперу, который на горе нашего лѣвши умѣлъ по-русски говорить. Этотъ полшкиперъ не могъ надивиться, что русскій сухопутный человѣкъ и такъ всѣ непогоды выдерживаетъ.
— Молодецъ, — говоритъ: — русъ, — выпьемъ!
Лѣвша выпилъ.
А полшкиперъ говоритъ:
— Еще!
Лѣвша и еще выпилъ, и напились.
Полшкиперъ его и спрашиваетъ:
— Ты какой отъ нашего государства въ Россію секретъ везешь?
Лѣвша отвѣчаетъ:
— Это мое дѣло.
— А если такъ, — отвѣчалъ полшкиперъ: — такъ давай держать съ тобой аглицкое парей.
Лѣвша спрашиваетъ:
— Какое?
— Такое, чтобы ничего въ одиночку не пить, а всего пить за-ровно, — что одинъ, то непремѣнно и другой, и кто кого перепьетъ, того и горка.
Лѣвша думаетъ: небо тучится, брюхо пучится, — скука большая, а путина длинная и родного мѣста за волною невидно — пари держать все-таки веселѣе будетъ.
— Хорошо — говоритъ: — идетъ!
— Только чтобъ честно.
— Да, ужъ это, — говоритъ: — не безпокойтесь.
Согласились и по рукамъ ударили.
Началось у нихъ пари еще въ Твердиземномъ морѣ и пили они до рижскаго Динаминде, но шли все наравнѣ и другъ другу не уступали, и до того аккуратно равнялись, что когда одинъ, глянувъ въ море, увидалъ, какъ изъ воды чортъ лѣзетъ, такъ сейчасъ то же самое и другому объявилось. Только полшкиперъ видитъ чорта рыжаго, а лѣвша говоритъ, будто онъ теменъ, какъ Муринъ.
Лѣвша говоритъ:
— Перекрестись и отворотись — это чортъ изъ пучины.
А англичанинъ споритъ.
— Это морской водоглазъ.
— Хочешь, — говоритъ: — я тебя въ море швырну, ты не бойся, онъ мнѣ тебя сейчасъ назадъ подастъ.
А лѣвша отвѣчалъ:
— Если такъ, то швыряй.
Полшкиперъ его взялъ на закорки и понесъ къ борту.
Матросы это увидали, остановили ихъ и доложили капитану, а тотъ велѣлъ ихъ обоихъ внизъ запереть и дать имъ рому и вина, и холодной пищи, чтобы могли и пить, и ѣсть, и свое пари выдержать, — а горячаго студингу съ огнемъ имъ не подавать, потому что у нихъ въ нутрѣ можетъ спиртъ загорѣться.
Такъ ихъ и привезли взаперти до Петербурга и пари изъ нихъ ни одинъ другъ у друга не выигралъ, а тутъ расклали ихъ на разныя повозки и повезли англичанина въ посланническій домъ на Аглицкую набережную, а лѣвшу въ кварталъ.
Отсюда судьба ихъ начала сильно разниться.
Англичанина какъ привезли въ посольскій домъ, сейчасъ сразу позвали къ нему лѣкаря и аптекаря, — лѣкарь велѣлъ его при себѣ въ теплую ванну всадить, а аптекарь сейчасъ же скаталъ гуттаперчевую пилюлю и самъ въ ротъ ему всунулъ, а потомъ оба вмѣстѣ взялись и положили на перину и сверхъ шубой покрыли и оставили потѣть, а чтобы ему никто не мѣшалъ, по всему посольству приказъ данъ, чтобы никто чихать не смѣлъ. Дождались лѣкарь съ аптекаремъ, пока полшкиперъ заснулъ, и тогда другую гуттаперчевую пилюлю ему приготовили, — возлѣ его изголовья на столикъ положили и ушли.
А лѣвшу свалили въ кварталѣ на полъ, и спрашиваютъ:
— Кто такой и откудова, и есть ли паспортъ или какой другой тугаментъ?
А онъ отъ болѣзни, отъ питья и отъ долгаго колтыханья такъ ослабѣлъ, что ни слова не отвѣчаетъ, а только стонетъ.
Тогда его сейчасъ обыскали, пестрое платье съ него сняли и часы съ трепетиромъ, и деньги обрали, а самого приставъ велѣлъ на встрѣчномъ извозчикѣ безплатно въ больницу отправить.
Повелъ городовой лѣвшу на санки сажать, да долго ни одного встрѣчника поймать не могъ, потому извозчики отъ полицейскихъ бѣгаютъ. А лѣвша все это время на холодномъ паратѣ лежалъ; потомъ поймалъ городовой извозчика, только безъ теплой лисы, потому что они лису въ саняхъ въ такомъ разѣ подъ себя прячутъ, чтобы у полицейскихъ скорѣй ноги стыли. Везли лѣвшу такъ непокрытаго, да какъ съ одного извозчика на другого станутъ пересаживать, все роняютъ, а поднимать станутъ, — ухи рвутъ, чтобы въ память пришелъ. Привезли въ одну больницу, — не принимаютъ безъ тугамента, привезли въ другую — и тамъ не принимаютъ, и такъ въ третью, и въ четвертую, — до самаго утра его по всѣмъ отдаленнымъ кривопуткамъ таскали и все пересаживали, такъ что онъ весь избился. Тогда одинъ подлѣкарь сказалъ городовому везти его въ простонародную Обухвинскую больницу — гдѣ невѣдомаго сословія всѣхъ умирать принимаютъ.
Тутъ велѣли росписку дать, а лѣвшу до разборки на полу въ коридоръ посадить.
А аглицкій полшкиперъ въ это самое время на другой день всталъ, другую гуттаперчевую пилюлю въ нутро проглотилъ, на легкій завтракъ курицу съ рысью съѣлъ, эрфиксомъ запилъ и говоритъ:
— Гдѣ мой русскій камрадъ? я его искать пойду.
Одѣлся и побѣжалъ.
Удивительнымъ манеромъ полшкиперъ какъ-то очень скоро лѣвшу нашелъ, только его еще на кровать не уложили, а онъ въ коридорѣ на полу лежалъ и жаловался англичанину.
— Мнѣ бы, говоритъ, — два слова государю непремѣнно надо сказать.
Англичанинъ побѣжалъ къ графу Клейнмихелю и зашумѣлъ:
— Развѣ такъ можно! У него, говоритъ, хоть и шуба овечкина, такъ душа человѣчкина.
Англичанина сейчасъ оттуда за это разсужденіе вонъ — чтобы не смѣлъ поминать душу человѣчкину. А потомъ ему кто-то сказалъ: сходилъ бы ты лучше къ казаку Платову, — онъ простыя чувства имѣетъ.
Англичанинъ достигъ Платова, который теперь опять на укушеткѣ лежалъ: Платовъ его выслушалъ и про лѣвшу вспомнилъ.
— Какъ же, братецъ, говоритъ, — очень коротко съ нимъ знакомъ, — даже за волоса его дралъ, — только не знаю, какъ ему въ такомъ несчастномъ разѣ помочь; потому что я уже совсѣмъ отслужился и полную пуплекцію получилъ, — теперь меня больше не уважаютъ, — а ты бѣги скорѣе къ коменданту Скобелеву, онъ въ силахъ и тоже въ этой части опытный, — онъ что-нибудь сдѣлаетъ.
Полшкиперъ пошелъ и къ Скобелеву и все разсказалъ: какая у лѣвши болѣзнь и отчего сдѣлалась. Скобелевъ говоритъ:
— Я эту болѣзнь понимаю, только нѣмцы ее лѣчить не могутъ, а тутъ надо какого-нибудь доктора изъ духовнаго званія, потому что тѣ въ этихъ примѣрахъ выросли и помогать могутъ: я сейчасъ пошлю туда русскаго доктора Мартынъ-Сольскаго.
Но только когда Мартынъ-Сольскій пріѣхалъ, лѣвша уже кончался, потому что у него затылокъ о паратъ раскололся, и онъ одно только могъ внятно выговорить:
— Скажите государю, что у англичанъ ружья кирпичомъ не чистятъ: пусть чтобы и у насъ не чистили, а то, храни Богъ войны, они стрѣлять не годятся.
И съ этою вѣрностью лѣвша перекрестился и померъ.
Мартынъ-Сольскій сейчасъ же поѣхалъ, объ этомъ графу Чернышеву доложилъ, чтобы до государя довести, а графъ Чернышевъ на него закричалъ:
— Знай, говоритъ, свое рвотное да слабительное, а не въ свое дѣло не мѣшайся — въ Россіи на это генералы есть.
Государю такъ и не сказали, и чистка все продолжалась до самой Крымской кампаніи. Въ тогдашнее время, какъ стали ружья заряжать, а пули въ нихъ и болтаются, потому что стволы кирпичомъ расчищены. Тутъ Мартынъ-Сольскій Чернышеву о лѣвшѣ и напомнилъ, а графъ Чернышевъ и говоритъ:
— Пошелъ къ чорту, плезирная трубка, — не въ свое дѣло не мѣшайся, а не то я отопрусь, что никогда отъ тебя объ этомъ не слыхалъ, — тебѣ же и достанется.
Мартынъ-Сольскій подумалъ: и вправду отопрется, такъ и молчалъ.
А доведи они лѣвшины слова въ свое время до государя — въ Крыму на войнѣ съ непріятелемъ совсѣмъ бы другой оборотъ былъ.
Теперь все это уже — «дѣла минувшихъ дней» и «преданья старины», хотя и не глубокой, но преданія эти нѣтъ нужды торопиться забывать, несмотря на баснословный складъ легенды и эпическій характеръ ея главнаго героя. Собственное имя лѣвши, подобно именамъ многихъ величайшихъ геніевъ, навсегда утрачено для потомства; но какъ олицетворенный народною фантазіею миѳъ, онъ интересенъ, а его похожденія могутъ служить воспоминаніемъ эпохи, общій духъ которой схваченъ мѣтко и вѣрно.
Такихъ мастеровъ, какъ баснословный лѣвша, теперь, разумѣется, уже нѣтъ въ Тулѣ: машины сравняли неравенство талантовъ и дарованій, и геній не рвется въ борьбѣ противъ прилежанія и аккуратности. Благопріятствуя возвышенію заработка, машины не благопріятствуютъ артистической удали, которая иногда превосходила мѣру, вдохновляя народную фантазію къ сочиненію подобныхъ нынѣшней баснословныхъ легендъ.
Работники, конечно, умѣютъ цѣнить выгоды, доставляемыя имъ практическими приспособленіями механической науки, но о прежней старинѣ они вспоминаютъ съ гордостью и любовью. Это ихъ эпосъ, и притомъ съ очень «человѣчкиной душою».
Примѣчанія
- ↑ Кизлярки.
- ↑ «Попъ Ѳедотъ» не съ вѣтра взятъ: императоръ Александръ Павловичъ передъ своею кончиною въ Таганрогѣ исповѣдывался у священника Алексѣя Ѳедотова-Чеховскаго, который послѣ того именовался «духовникомъ его величества» и любилъ ставить всѣмъ на видъ это совершенно случайное обстоятельство. Вотъ этотъ-то Ѳедотовъ-Чеховской, очевидно, и есть легендарный «попъ Ѳедотъ».