вещахъ преимущество и тѣмъ славиться, — Платовъ сказалъ себѣ:
— Ну, ужъ тутъ шабашъ. До этихъ поръ еще я терпѣлъ, а дальше нельзя. Сумѣю я или не сумѣю говорить, а своихъ людей не выдамъ.
И только онъ сказалъ себѣ такое слово, какъ государь ему говоритъ:
— Такъ и такъ, завтра мы съ тобою ѣдемъ ихъ оружейную кунсткамеру смотрѣть. Тамъ, говоритъ, такія природы совершенства, что какъ посмотришь, то уже больше не будешь спорить, что мы, русскіе, со своимъ значеніемъ никуда не годимся.
Платовъ ничего государю не отвѣтилъ, только свой грабоватый носъ въ лохматую бурку спустилъ, а пришелъ въ свою квартиру, велѣлъ денщику подать изъ погребца фляжку кавказской водки—кислярки[1], дерябнулъ хорошій стаканъ, на дорожній складень Богу помолился, буркой укрылся и захрапѣлъ такъ, что во всемъ домѣ англичанамъ никому спать нельзя было.
Думалъ: утро ночи мудренѣе.
На другой день, поѣхали государь съ Платовымъ въ кунсткамеры. Больше государь никого изъ русскихъ съ собою не взялъ, потому что карету имъ подали двухсѣстную.
Пріѣзжаютъ въ небольшое зданіе — подъѣздъ неописанный, коридоры до безконечности, а комнаты одна въ одну, и, наконецъ, въ самомъ главномъ залѣ разные огромадные бюстры и посрединѣ подъ валдахиномъ стоитъ Аболонъ полведерскій.
Государь оглядывается на Платова: очень ли онъ удивленъ и на что смотритъ, а тотъ идетъ, глаза опустивши, какъ будто ничего не видитъ — только изъ усовъ кольца вьетъ.
Англичане сразу стали показывать разныя удивленія, и пояснять, что къ чему у нихъ приноровлено для военныхъ обстоятельствъ: буреметры морскіе, мерблюзьи мантоны пѣшихъ полковъ, а для конницы смолевые непромокабли. Государь на все это радуется — все кажется ему очень хо-
- ↑ Кизлярки.
вещах преимущество и тем славиться, — Платов сказал себе:
— Ну, уж тут шабаш. До этих пор еще я терпел, а дальше нельзя. Сумею я или не сумею говорить, а своих людей не выдам.
И только он сказал себе такое слово, как государь ему говорит:
— Так и так, завтра мы с тобою едем их оружейную кунсткамеру смотреть. Там, говорит, такие природы совершенства, что как посмотришь, то уже больше не будешь спорить, что мы, русские, со своим значением никуда не годимся.
Платов ничего государю не ответил, только свой грабоватый нос в лохматую бурку спустил, а пришел в свою квартиру, велел денщику подать из погребца фляжку кавказской водки-кислярки[1], дерябнул хороший стакан, на дорожний складень Богу помолился, буркой укрылся и захрапел так, что во всем доме англичанам никому спать нельзя было.
Думал: утро ночи мудренее.
На другой день, поехали государь с Платовым в кунсткамеры. Больше государь никого из русских с собою не взял, потому что карету им подали двухсестную.
Приезжают в небольшое здание — подъезд неописанный, коридоры до бесконечности, а комнаты одна в одну, и, наконец, в самом главном зале разные огромадные бюстры и посредине под валдахином стоит Аболон полведерский.
Государь оглядывается на Платова: очень ли он удивлен и на что смотрит, а тот идет, глаза опустивши, как будто ничего не видит — только из усов кольца вьет.
Англичане сразу стали показывать разные удивления, и пояснять, что к чему у них приноровлено для военных обстоятельств: буреметры морские, мерблюзьи мантоны пеших полков, а для конницы смолевые непромокабли. Государь на все это радуется — все кажется ему очень хо-
- ↑ Кизлярки.
