Говорятъ, что любовь требуетъ жертвъ, но часто она заставляетъ и дѣлать усилія, и заниматься тѣмъ, къ чему мы не имѣемъ никакой склонности, ни способности, ставить насъ въ смѣшныя положенія, толкаетъ насъ на преступленія, — вообще, это — такой господинъ (по-русски выходитъ даже — госпожа, такъ какъ слово «любовь» женскаго рода), который очень похожъ на капризнаго тирана. А, между тѣмъ, какое чувствительное и по-настоящему благородное сердце не признаетъ этого господства?
Что, какъ не любовь, заставило барышню Куртинину, милѣйшую Антонину Петровну, никогда не исполнявшую что-нибудь серьезнѣе романса Чайковскаго «Средь шумнаго бала», — пѣть пѣсни Дебюсси? Что одѣло ее въ зеленое платье, которое ей шло, какъ игумену шелъ бы гусарскій мундиръ? Что научило ее игрѣ въ шахматы? Что Заставило ее полюбить русскія иконы и сухарный квасъ? Одна любовь.
А, между тѣмъ, Антонина Петровна вовсе не безхарактерна, умна, не красавица, но весьма привлекательна, — въ чемъ же дѣло? Дѣло въ томъ, что у нея въ груди находилось необыкновенно нѣжное, горячее и упорное, несмотря на свою чувствительность, сердце. Кромѣ того, Антонина Петровна была не то что любопытна, но романтична, и ее привлекали событія, книги и люди, въ которыхъ заключалось что-нибудь таинственное, непонятное. Конечно, на нашъ взглядъ, въ Викторѣ Андреевичѣ Ивинѣ таинственнаго было очень мало, но барышня Куртинина полагала иначе.
Это было на дачѣ. Вѣроятно, Ивинъ жилъ, какъ и всѣ, съ конца мая или начала іюня, но для Антонины Петровны обнаружился только въ августѣ.
Куртинина принадлежала къ семейству, которыя, къ счастью, при всѣми признанномъ распадѣ семьи, еще не перевелись. Я имѣю въ воду большія семьи съ массой домашней молодежи, съ постоянными гостями, пріѣзжими родственниками, дѣтьми, большимъ (сравнительно) штатомъ прислуги, безъ экономіи въ ѣдѣ, безъ заботъ и сомнѣній, что отецъ, сидящій гдѣ-то тамъ въ кабинетѣ, все раздобудетъ, все устроитъ, на все достанетъ денегъ, на все нужное, а мать выпроситъ у него для дѣтей же и на ненужное. Такія семейства очень любятъ разные поставщики и лавочники. Конечно, вполнѣ развернуться такому житью удобнѣе всего гдѣ-нибудь въ имѣніи, въ деревнѣ, — но и на дачѣ, гдѣ все гораздо тѣснѣе и скареднѣе, можно прожить весело, тѣмъ болѣе, что скука какъ-то не выносить молодого воздуха и улетаетъ оттуда, гдѣ сосредоточено много молодежи. Не думайте, что я описываю какое-нибудь необыкновенное по своей привлекательности и достоинствамъ семейство. Нѣтъ, домъ Куртининыхъ былъ довольно обыкновеннымъ домомъ. Единственная его особенность, что люди тамъ жили большимъ гнѣздомъ, довольно дружнымъ. И молодая компанія ничѣмъ не отличалась отъ другихъ молодыхъ компаній и была на взглядъ многихъ, вѣроятно, довольно банальной. Ну, что же особеннаго и оригинальнаго въ студентахъ, гимназистахъ, юнкерахъ и молодыхъ офицерахъ? Дѣвицы тоже были такія, какихъ тысячи: кто на курсахъ, кто въ театральной школѣ, кто въ консерваторіи; та пѣла, одна танцевала, другая рисовала. И все понемногу, безъ таланта, покуда замужъ не вышли. Но весело, шумно и молодо.
Антонина Петровна просто жила у родителей, читала и ходила въ театры. Лицо у нея было бы совсѣмъ обыкновеннымъ (какъ по паспорту) русскимъ лицомъ, если бы не брови. Дѣло въ томъ, что правая бровь у нея лежала ровно надъ глазомъ, а другая, расширяясь къ концу, какъ хвостъ кометы, лѣзла куда-то вверхъ, на високъ. Отъ этого казалось, что и лѣвый глазъ ея — выше и больше праваго, и вообще все лицо пріобрѣтало нѣкоторую несимметричность, которая любителю могла бы показаться пикантной. И нравомъ своимъ, и поведеніемъ Тонечка тоже мало отличалась отъ своихъ подругъ: такъ же смѣялась, такъ же играла въ теннисъ, носила бѣлое короткое платье и по вечерамъ ходила со всѣми на недалекія прогулки.
Въ сону изъ такихъ прогулокъ и открылось для нея существованіе г. Ивина. Какъ всегда, всѣ шли одна группа за другой, переговариваясь не очень оживленно, такъ какъ за лѣто успѣли другъ другу понадоѣсть, а всѣ дачные романы находились въ наиболѣе элегической «передотъѣздной» стадіи. Вечеръ былъ темнымъ и холоднымъ, даже звѣзды казались осенними, и только неровно алѣющія папиросы и вдругъ освѣщенныя губы около нихъ казались еще болѣе теплыми и уютными.
Временами можно было подумать, что уже настала осень и сейчасъ подмерзнетъ. Земля была твердой и гулкой, особенно это было замѣтно, когда по ней стучали палкой. Даже на нашу непритязательную и не очень чувствительную компанію холодный вечеръ произвелъ впечатлѣніе, — всѣ какъ-то притихли, замедлили шагъ и даже, казалось, прижались другъ къ другу. Дачи были уже на-половину пусты, другія — не освѣщены. Вдругъ ивъ одного окна небольшой двухъэтажной дачи послышались нѣжные и странные звуки, слоено кто пересыпалъ серебряной лопаточкой стеклянныя бусы, а онѣ разбѣгались и сбѣгались, образуя еле уловимый, зыблющійся узоръ.
Куртинина остановилась, человѣка три изъ ея компаніи тоже прислушались. Можно было разобрать, что мужской голосъ поетъ (скорѣе страстно и тихо говоритъ нараспѣвъ):
«Je tremble, en voyant ton visage
Flotter avecque mes désirs».
Къ окну, которое, несмотря на прохладный воздухъ, было открыто, подошла женщина и сказала:
— Витя, я закрою окно, — холодно! — И звуки совсѣмъ заглушились.
Куртинина пошла дальше, уже задумавшись, словно мечтая, при чемъ музыка, только что ею слышанная, вовсе не была причиною этого ея настроенія. Антонина Петровна плохо поняла странные звуки, но думала, какъ оказалось, о нихъ.
— Какъ странно! — сказала она тихо, ни къ кому, повидимому, не обращаясь.
— Что странно, Антонина Петровна? — спросилъ въ темнотѣ одинъ изъ сопровождавшихъ.
Куртинина отвѣтила не тотчасъ и будто не то, что думала:
— Странную музыку игралъ этотъ господинъ.
— Онъ вообще чудакъ.
— Кто — «онъ»?
— Ивинъ, Викторъ Андреевичъ. Онъ подаетъ на этой дачѣ, мимо которой мы только что проходили.
— Вы его знаете?
— Кланяюсь. Особенно не знакомъ. Положимъ, между нами нѣтъ ничего общаго.
— Ничего общаго? — повторила Тонечка разсѣянно, но съ волненіемъ, относившимся, казалось, вовсе не къ разговору. Молодой человѣкъ, польщенный, что Куртинина съ нимъ такъ долго говоритъ и что его свѣдѣнія на что-то годятся, отвѣчалъ охотно и торопливо. Чувствовалось, что онъ весь красный и, несмотря на холодъ, вспотѣлъ.
— Ничего общаго! Мы просто учились вмѣстѣ и потомъ иногда встрѣчались въ знакомомъ домѣ. Ивинъ — большой орта талъ. Онъ, конечно, образованный человѣкъ, нелюдимъ и любитъ разныя экстравагантности: то собираетъ иконы и всякій старый хламъ, то ударится въ модернизмъ, — только и говоритъ, что с послѣднихъ французскихъ музыкантахъ, чуть ли не о футуристахъ. И не то, что у него это случалось полосами, то одно, то другое. Нѣтъ у него все это какъ-то совмѣщается. Вообще — ненормалъ…
Молодой человѣкъ умолкъ и, кажется, застыдился, что такъ долго занималъ собою вниманіе своей спутницы. Но та, невидимому, не тяготилась его разсказомъ, внимательно прослушала и опросила просто:
— Онъ брюнетъ или блондинъ?
— Право, не знаю.
— Значитъ вы его не видали!
— Какъ же не видалъ! Сто разъ видѣлъ, но не обратилъ вниманія, какіе у него волосы. Нужно у сестры опросить.
— Бритый, по крайней мѣрѣ?
— Да, да, это — да. Ни бороды, ни усовъ. Кажется, даже голова бритая.
— Ну, ужъ это лишнее.
— Можетъ быть, голова и не бритая! — охотно согласился молодой человѣкъ.
— Вы все путаете!
— Право же не путаю. Увѣряю васъ, Антонина Петровна!
Куртинина казалась нѣсколько разсерженной, но простилась съ молодымъ человѣкомъ душевнѣе, чѣмъ съ другими, такъ что тотъ готовъ былъ уже чувствовать себя героемъ вечера. Вообще, онъ, кажется, былъ скоръ на преждевременные и нѣсколько легкомысленные выводы.
Вскорѣ Куртининой представился случай самой убѣдиться, что у Ивина далеко не бритая голова, и хотя у него не было, какъ, можетъ быть, ей хотѣлось бы, поэтической шевелюры, однако волосы росли плотно безъ всякихъ рѣдинокъ. Былъ онъ брюнетомъ, довольно небольшого роста, съ матовымъ лицомъ и правильными, невыразительными чертами. Усовъ и бороды, дѣйствительно, не носилъ.
Все, это, какъ добрый сыщикъ, замѣтила Антонина Петровна, когда, наконецъ, гуляя ежедневно въ разные часы дня мимо долга, занимаемаго Ивинымъ, увидѣла Виктора Андреевича выходившимъ изъ калитки. Его провожала женщина или дѣвушка въ темномъ платьѣ, съ печальнымъ и серьезнымъ лицомъ. Когда сна заговорила, Антонина Петровна сразу по голосу узнала въ ней ту особу, которая тогда вечеромъ закрывала окно. Кто она: сестра, любовница, жена? Вѣдь Антонина Петровна не знала даже: женатъ или холостъ Викторъ Андреевичъ.
Послѣ всѣхъ разспросовъ и разсказовъ Куртининой достаточно было взглянуть одну минуту на Ивина, чтобы сердце ея забилось не совсѣмъ такъ, какъ при игрѣ въ горѣлки. Ея сердце стремилось къ таинственному и необыкновенному, хотя понятіе объ этомъ таинственномъ Антонина Петровна имѣли очень обыкновенное, будучи, и вообще, дѣвушкой обыкновенной, единственная странность которой была только косо посаженная бровь.
Одной минуты было довольно, чтобы понять, что это «онъ», таинственный, интересный нелюдимъ, любящій странныя вещи. Кромѣ того, Куртинина смутно поняла, что онъ какой-то другой породы и что получить его любовь придется не безъ труда, кто знаетъ, не безполезнаго ли?
Дама подымалась уже одна по ступенямъ балкона въ ломъ. На порогѣ она остановилась, поправила какой-то цвѣтокъ у перилъ, вздохнула и скрылась за стеклянной дверью. Антонинѣ Петровнѣ показалось, что) порвалась послѣдняя связь между нею и Викторамъ Андреевичемъ. Она уже любила и эту даму, кто бы она ни была. Она даже думала, что эта печальная и серьезная женщина скорѣе пойметъ ее и чѣмъ-то поможетъ. Можетъ быть, Антонима Петровна свои чувства считала тоже серьезными и даже печальными. А можетъ быть, ею руководила очень практическая и достаточно догадливая мысль — познакомиться съ этой дамой, которая, очевидно, была очень близка Ивину, и проникнуть въ домъ.
Какъ бы то ни было, но Куртинина дернула за звонокъ, а сама поблѣднѣла и оперлась рукой о рѣшетку сада. Вышедшая служанка нашла у дверей незнакомую барышню въ полуобморочномъ состояніи, которая не могла или не хотѣла отвѣчать ни на какіе вопросы.
Горничная такъ растерялась, что, оставивъ незнакомку безъ помощи, бросилась обратно въ домъ. Вскорѣ она вернулась съ дамой въ черномъ платьѣ, и обѣ помогли блѣдной Антонинѣ Петровнѣ войти по четыремъ ступенькамъ.
Дама дала ей воды и молча хлопотала, ни о чемъ не разспрашивая. Гостья скоро очнулась и, повидимому, успокоилась, потому что, довольно весело оглянувшись, произнесла любезно, будто пришла къ пріятельницѣ съ визитомъ:
— У васъ тутъ очень мило!
Дама тоже обозрѣвала комнату и участливо спросила:
— Какъ вы себя чувствуете?
— Благодарю васъ. Вы — сестра Виктора Андреевича?
Куртинина вдругъ почувствовала храбрость отчаянія и говорила по вдохновенію, думая, что естественность и даже наивность смогутъ послужитъ хоть небольшимъ оправданіемъ ея поведенія.
— Вы знаете брата? Можетъ быть, вы его желали сидѣть? Его нѣтъ дома.
Антонина Петровна встала и ходила по комнатѣ, осматривая висѣвшіе снимки съ картинъ, рядъ иконъ на полкѣ, ноты на раскрытомъ пюпитрѣ и книги на кругломъ столѣ.
— Вотъ это-то самое! — воскликнула она, беря одну изъ тетрадокъ и прочла медленно:
Je tremble en voyant ton visage.
Flotter avecque mes désirs».
Перевернувъ обложку, она енота прочла: «Дебюсси»? и, вздрогнувъ, добавила: — Я совсѣмъ не знаю этой музыки.
Дама молчала и съ удивленіемъ наблюдала Куірти идоу. — Вдругъ та, улыбнувшись, обратилась къ ней:
— Какъ васъ зовутъ?
— Зоя.
— Зоя Андреевна?
— Да.
— И ваша фамилія тоже Ивина?
— Да, я не замужемъ.
— Вы мнѣ очень понравились. Меня зовутъ Антонина Петровна Куртинина. Позвольте мнѣ заходить къ вамъ, когда, конечно, Виктора Андреевича не будетъ дома.
Зоя улыбнулась.
— Къ чему такая таинственность? — Вы можете приходить и при братѣ.
— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ. Вашъ братъ — такой странный человѣкъ и, кажется, не долюбливаетъ гостей.
— Откуда у васъ такія свѣдѣнія?
— Мнѣ говорилъ Петя Бобковъ. Вы его знаете?
— Не помню. Но дѣло въ томъ, что мы послѣзавтра уѣзжаемъ въ городъ, такъ что ужъ милости просимъ на Саперный.
— Ахъ, вы уѣзжаете!
— Это ничего не мѣняетъ. Приходите.
— Почему у васъ мебель и занавѣски ярко-зеленаго цвѣта?
— Братъ любитъ этотъ цвѣтъ. Это тоже — странно по вашему?
— Не смѣйтесь, что я такъ глупа.
— Что вы, милая Антонина Петровна! Я и не думаю этого. Я просто пошутила.
— Вашъ братъ тоже любитъ шутить?
— Еще больше меня, такъ что вы берегитесь.
— Я тогда лучше не приду.
— Нѣтъ, приходите, пожалуйста, и непремѣнно при Викторѣ. Вы увидите, что онъ вовсе не такой бука и чудакъ, какъ вамъ кажется. Онъ просто человѣкъ со вкусомъ.
Куртинина вздохнула. Но Зоя Андреевна была такъ ласкова, что скоро Антонина Петровна совершенно освоилась и не торопилась бы уходить, если бъ не думала, что Викторъ Андреевичъ можетъ съ минуты на минуту вернуться. Прощаясь съ Зоей, записала ихъ городской адресъ, заглавія нѣкоторыхъ книгъ, которыя замѣтила въ шкафу и вдругъ спросила:
— Дорогая Зоя Андреевна, у васъ, навѣрное, большая трагедія въ прошломъ!
Та разсмѣялась превесело, а Куртинина надула губы.
— Чему вы смѣетесь?
— Простите. Почему вы думаете, что у меня какое-то несчастье, а потомъ кто васъ научить такъ смѣшно выражаться? «Трагедія въ прошломъ».
— Я же говорила, что я очень глупа!
— Простите меня. Вы вовсе не глупы, вы очень милая дѣвушка, но у васъ смѣшныя слова и смѣшныя мысли. Простите меня.
Новыя подруги скоро помирились и разстались, взявъ обѣщанія видѣться.
Съ этого и началось переустройство Антонины Петровны. Она пылала любовью. Была счастлива, что видится съ Ивинымъ, слушаетъ, какъ онъ поетъ, разговариваетъ съ нимъ. У Ивиныхъ, дѣйствительно, бывало очень мало гостей, и визиты влюбленной и простодушной Куртининой вносили уютъ и тепло въ ихъ гармоничное, но холодноватое существованіе. Зоя Андреевна чаще улыбалась и думала:
«Все-таки всякая женщина въ глубинѣ души сваха!»
Она давно уже знала о любви Антонины и, казалось, покровительствовала ей слегка. Одного она не знала, да и никто не подозрѣвалъ.
Тайкомъ ото всѣхъ Антонина Петровна разучивала пѣсни Дебюсси, брала уроки англійскаго языка, практиковалась въ шахматы, сшила себѣ зеленое платье и накупила цѣлый уголъ тканъ. Какъ это было трудно, одной любви извѣстно! Но Куртинина хотѣла сдѣлаться женщиной со вкусомъ и быть достойной своего избранника, чтобы ничто не стояло между ними.
Всѣми этими новостями сна собиралась поразить Ивина у себя на вечерѣ, который откладывала со дня на день, чтобы лучше подготовиться.
Наконецъ наступилъ и самый вечеръ. Антонина Петровна, красная, взволнованная, принимала тѣхъ же гостей, которые бывали у нихъ и лѣтомъ. Зеленое платье удивительно не шло къ ней и дѣлало лицо ея еще болѣе воспаленнымъ. Всѣ переглядывались, когда она вставляла въ разговоръ англійскія фразы, но верхъ удавленія былъ, когда на просьбу спѣть что-нибудь, она подошла къ роялю и начала не «Средь шумнаго бала», а романсъ Дебюсси. Пѣла она тщательно и добросовѣстно, но тяжело и деревянно.
— Ну, что это! Тонечка, спой что-нибудь изъ прежняго! — раздались голоса. — «То было раннею весной!» «Ямщикъ, не гони».
Антонина Петровна заявила, что больше пѣть не будетъ, и, проходя мимо Ивина, не удержалась, чтобы не шепнутъ:
— Вы довольны?
— Я очень люблю этотъ романсъ! — отвѣтилъ тотъ уклончиво, но вообще смотрѣлъ добродушно и весело. Наклонясь къ собесѣдницѣ, онъ уже шопотомъ сказалъ:
— Мнѣ нужно поговорить съ вами.
Антонина Петровна торопливо взяла его подъ руку и они прошли въ столовую.
Наконецъ, раздались такія обыкновенныя, всегда волнующія слова признанія. Ивинъ выражался именно, какъ всегда творятъ въ такихъ случаяхъ.
Куртинина шептала, восторженно глядя въ потолокъ.
— Что вы шепчете? — удивился Викторъ Андреевичъ.
— Я такъ ждала этой минуты, что сочинила ваши слова заранѣе и теперь говорю ихъ.
— И что же они совпадаютъ съ моими настоящими словами?
— Вполнѣ!
Оба разсмѣялись.
— А знаете, я тоже сочинилъ вашъ отвѣтъ.
— Какой же онъ?
— Я согласна, поговорите съ папой. Совпадаетъ?
— Вполнѣ!
Куртинина мечтательно начала:
— Я такъ старалась передѣлать себя, свои вкусы, быть достойной васъ, и вы оцѣнили, это. Я полюбила то, что вы любите, стала другой, совсѣмъ другой, и вы полюбили меня.
— Простите, Антонина Петровна. Я вамъ очень благодаренъ за ваши старанья, но если вы думаете, что это какъ-нибудь повліяло на мое рѣшеніе предложить вамъ стать моей женой, то вы ошибаетесь.
— Что же на васъ повліяло? Не то же, что я дѣвушка изъ хорошей семьи?
— Отчасти и это. Но нуженъ былъ толчекъ, что бы я постарался узнать въ васъ добрую и милую дѣвушку. Толчекъ любви дала мнѣ ваша косая бровь.
— Какая косая бровь?
— У васъ одна бровь лежитъ выше другой, и это придаетъ необыкновенно милую плѣнительность вашему лицу. Это меня привлекало, заставило васъ полюбитъ, узнать, искать вашей руки.
— Такая мелочь!
— Мелочь, которую я благодарю отъ души. Вѣдь я люблю васъ! А Дебюсси вы спѣли прескверно. И столько труда.
Антонина Петровна подошла къ зеркалу и долю смотрѣла на свою бровь.
— Вы находите это красивымъ?
— Очаровательнымъ.
— А если бы вы знали, сколько я плакала изъ-за этой самой косой брови!
