Говорят, что любовь требует жертв, но часто она заставляет и делать усилия, и заниматься тем, к чему мы не имеем никакой склонности, ни способности, ставить нас в смешные положения, толкает нас на преступления, — вообще, это — такой господин (по-русски выходит даже — госпожа, так как слово «любовь» женского рода), который очень похож на капризного тирана. А, между тем, какое чувствительное и по-настоящему благородное сердце не признаёт этого господства?
Что, как не любовь, заставило барышню Куртинину, милейшую Антонину Петровну, никогда не исполнявшую что-нибудь серьёзнее романса Чайковского «Средь шумного бала», — петь песни Дебюсси? Что одело её в зелёное платье, которое ей шло, как игумену шёл бы гусарский мундир? Что научило её игре в шахматы? Что Заставило её полюбить русские иконы и сухарный квас? Одна любовь.
А, между тем, Антонина Петровна вовсе не бесхарактерна, умна, не красавица, но весьма привлекательна, — в чём же дело? Дело в том, что у неё в груди находилось необыкновенно нежное, горячее и упорное, несмотря на свою чувствительность, сердце. Кроме того, Антонина Петровна была не то что любопытна, но романтична, и её привлекали события, книги и люди, в которых заключалось что-нибудь таинственное, непонятное. Конечно, на наш взгляд, в Викторе Андреевиче Ивине таинственного было очень мало, но барышня Куртинина полагала иначе.
Это было на даче. Вероятно, Ивин жил, как и все, с конца мая или начала июня, но для Антонины Петровны обнаружился только в августе.
Куртинина принадлежала к семейству, которые, к счастью, при всеми признанном распаде семьи, ещё не перевелись. Я имею в воду большие семьи с массой домашней молодёжи, с постоянными гостями, приезжими родственниками, детьми, большим (сравнительно) штатом прислуги, без экономии в еде, без забот и сомнений, что отец, сидящий где-то там в кабинете, всё раздобудет, всё устроит, на всё достанет денег, на всё нужное, а мать выпросит у него для детей же и на ненужное. Такие семейства очень любят разные поставщики и лавочники. Конечно, вполне развернуться такому житью удобнее всего где-нибудь в имении, в деревне, — но и на даче, где всё гораздо теснее и скареднее, можно прожить весело, тем более, что скука как-то не выносить молодого воздуха и улетает оттуда, где сосредоточено много молодёжи. Не думайте, что я описываю какое-нибудь необыкновенное по своей привлекательности и достоинствам семейство. Нет, дом Куртининых был довольно обыкновенным домом. Единственная его особенность, что люди там жили большим гнездом, довольно дружным. И молодая компания ничем не отличалась от других молодых компаний и была на взгляд многих, вероятно, довольно банальной. Ну, что же особенного и оригинального в студентах, гимназистах, юнкерах и молодых офицерах? Девицы тоже были такие, каких тысячи: кто на курсах, кто в театральной школе, кто в консерватории; та пела, одна танцевала, другая рисовала. И всё понемногу, без таланта, покуда замуж не вышли. Но весело, шумно и молодо.
Антонина Петровна просто жила у родителей, читала и ходила в театры. Лицо у неё было бы совсем обыкновенным (как по паспорту) русским лицом, если бы не брови. Дело в том, что правая бровь у неё лежала ровно над глазом, а другая, расширяясь к концу, как хвост кометы, лезла куда-то вверх, на висок. От этого казалось, что и левый глаз её — выше и больше правого, и вообще всё лицо приобретало некоторую несимметричность, которая любителю могла бы показаться пикантной. И нравом своим, и поведением Тонечка тоже мало отличалась от своих подруг: так же смеялась, так же играла в теннис, носила белое короткое платье и по вечерам ходила со всеми на недалёкие прогулки.
В сону из таких прогулок и открылось для неё существование г. Ивина. Как всегда, все шли одна группа за другой, переговариваясь не очень оживлённо, так как за лето успели друг другу понадоесть, а все дачные романы находились в наиболее элегической «передотъездной» стадии. Вечер был тёмным и холодным, даже звёзды казались осенними, и только неровно алеющие папиросы и вдруг освещённые губы около них казались ещё более тёплыми и уютными.
Временами можно было подумать, что уже настала осень и сейчас подмёрзнет. Земля была твёрдой и гулкой, особенно это было заметно, когда по ней стучали палкой. Даже на нашу непритязательную и не очень чувствительную компанию холодный вечер произвёл впечатление, — все как-то притихли, замедлили шаг и даже, казалось, прижались друг к другу. Дачи были уже на-половину пусты, другие — не освещены. Вдруг ив одного окна небольшой двухэтажной дачи послышались нежные и странные звуки, слоено кто пересыпал серебряной лопаточкой стеклянные бусы, а они разбегались и сбегались, образуя еле уловимый, зыблющийся узор.
Куртинина остановилась, человека три из её компании тоже прислушались. Можно было разобрать, что мужской голос поёт (скорее страстно и тихо говорит нараспев):
«Je tremble, en voyant ton visage
Flotter avecque mes désirs».
К окну, которое, несмотря на прохладный воздух, было открыто, подошла женщина и сказала:
— Витя, я закрою окно, — холодно! — И звуки совсем заглушились.
Куртинина пошла дальше, уже задумавшись, словно мечтая, при чём музыка, только что ею слышанная, вовсе не была причиною этого её настроения. Антонина Петровна плохо поняла странные звуки, но думала, как оказалось, о них.
— Как странно! — сказала она тихо, ни к кому, по-видимому, не обращаясь.
— Что странно, Антонина Петровна? — спросил в темноте один из сопровождавших.
Куртинина ответила не тотчас и будто не то, что думала:
— Странную музыку играл этот господин.
— Он вообще чудак.
— Кто — «он»?
— Ивин, Виктор Андреевич. Он подаёт на этой даче, мимо которой мы только что проходили.
— Вы его знаете?
— Кланяюсь. Особенно не знаком. Положим, между нами нет ничего общего.
— Ничего общего? — повторила Тонечка рассеянно, но с волнением, относившимся, казалось, вовсе не к разговору. Молодой человек, польщённый, что Куртинина с ним так долго говорит и что его сведения на что-то годятся, отвечал охотно и торопливо. Чувствовалось, что он весь красный и, несмотря на холод, вспотел.
— Ничего общего! Мы просто учились вместе и потом иногда встречались в знакомом доме. Ивин — большой орта тал. Он, конечно, образованный человек, нелюдим и любит разные экстравагантности: то собирает иконы и всякий старый хлам, то ударится в модернизм, — только и говорит, что с последних французских музыкантах, чуть ли не о футуристах. И не то, что у него это случалось полосами, то одно, то другое. Нет у него всё это как-то совмещается. Вообще — ненормал…
Молодой человек умолк и, кажется, застыдился, что так долго занимал собою внимание своей спутницы. Но та, невидимому, не тяготилась его рассказом, внимательно прослушала и опросила просто:
— Он брюнет или блондин?
— Право, не знаю.
— Значит вы его не видали!
— Как же не видал! Сто раз видел, но не обратил внимания, какие у него волосы. Нужно у сестры опросить.
— Бритый, по крайней мере?
— Да, да, это — да. Ни бороды, ни усов. Кажется, даже голова бритая.
— Ну, уж это лишнее.
— Может быть, голова и не бритая! — охотно согласился молодой человек.
— Вы всё путаете!
— Право же не путаю. Уверяю вас, Антонина Петровна!
Куртинина казалась несколько рассерженной, но простилась съ молодым человеком душевнее, чем с другими, так что тот готов был уже чувствовать себя героем вечера. Вообще, он, кажется, был скор на преждевременные и несколько легкомысленные выводы.
Вскоре Куртининой представился случай самой убедиться, что у Ивина далеко не бритая голова, и хотя у него не было, как, может быть, ей хотелось бы, поэтической шевелюры, однако волосы росли плотно без всяких рединок. Был он брюнетом, довольно небольшого роста, с матовым лицом и правильными, невыразительными чертами. Усов и бороды, действительно, не носил.
Всё это, как добрый сыщик, заметила Антонина Петровна, когда, наконец, гуляя ежедневно в разные часы дня мимо долга, занимаемого Ивиным, увидела Виктора Андреевича выходившим из калитки. Его провожала женщина или девушка в тёмном платье, с печальным и серьёзным лицом. Когда сна заговорила, Антонина Петровна сразу по голосу узнала в ней ту особу, которая тогда вечером закрывала окно. Кто она: сестра, любовница, жена? Ведь Антонина Петровна не знала даже: женат или холост Виктор Андреевич.
После всех расспросов и рассказов Куртининой достаточно было взглянуть одну минуту на Ивина, чтобы сердце её забилось не совсем так, как при игре в горелки. Её сердце стремилось к таинственному и необыкновенному, хотя понятие об этом таинственном Антонина Петровна имели очень обыкновенное, будучи, и вообще, девушкой обыкновенной, единственная странность которой была только косо посаженная бровь.
Одной минуты было довольно, чтобы понять, что это «он», таинственный, интересный нелюдим, любящий странные вещи. Кроме того, Куртинина смутно поняла, что он какой-то другой породы и что получить его любовь придётся не без труда, кто знает, не бесполезного ли?
Дама подымалась уже одна по ступеням балкона в лом. На пороге она остановилась, поправила какой-то цветок у перил, вздохнула и скрылась за стеклянной дверью. Антонине Петровне показалось, что) порвалась последняя связь между нею и Викторам Андреевичем. Она уже любила и эту даму, кто бы она ни была. Она даже думала, что эта печальная и серьёзная женщина скорее поймёт её и чем-то поможет. Может быть, Антонима Петровна свои чувства считала тоже серьёзными и даже печальными. А может быть, ею руководила очень практическая и достаточно догадливая мысль — познакомиться с этой дамой, которая, очевидно, была очень близка Ивину, и проникнуть в дом.
Как бы то ни было, но Куртинина дёрнула за звонок, а сама побледнела и опёрлась рукой о решётку сада. Вышедшая служанка нашла у дверей незнакомую барышню в полуобморочном состоянии, которая не могла или не хотела отвечать ни на какие вопросы.
Горничная так растерялась, что, оставив незнакомку без помощи, бросилась обратно в дом. Вскоре она вернулась с дамой в чёрном платье, и обе помогли бледной Антонине Петровне войти по четырём ступенькам.
Дама дала ей воды и молча хлопотала, ни о чём не расспрашивая. Гостья скоро очнулась и, по-видимому, успокоилась, потому что, довольно весело оглянувшись, произнесла любезно, будто пришла к приятельнице с визитом:
— У вас тут очень мило!
Дама тоже обозревала комнату и участливо спросила:
— Как вы себя чувствуете?
— Благодарю вас. Вы — сестра Виктора Андреевича?
Куртинина вдруг почувствовала храбрость отчаяния и говорила по вдохновению, думая, что естественность и даже наивность смогут послужит хоть небольшим оправданием её поведения.
— Вы знаете брата? Может быть, вы его желали сидеть? Его нет дома.
Антонина Петровна встала и ходила по комнате, осматривая висевшие снимки с картин, ряд икон на полке, ноты на раскрытом пюпитре и книги на круглом столе.
— Вот это-то самое! — воскликнула она, беря одну из тетрадок и прочла медленно:
Je tremble en voyant ton visage.
Flotter avecque mes désirs».
Перевернув обложку, она енота прочла: «Дебюсси»? и, вздрогнув, добавила: — Я совсем не знаю этой музыки.
Дама молчала и с удивлением наблюдала Куирти идоу. — Вдруг та, улыбнувшись, обратилась к ней:
— Как вас зовут?
— Зоя.
— Зоя Андреевна?
— Да.
— И ваша фамилия тоже Ивина?
— Да, я не замужем.
— Вы мне очень понравились. Меня зовут Антонина Петровна Куртинина. Позвольте мне заходить к вам, когда, конечно, Виктора Андреевича не будет дома.
Зоя улыбнулась.
— К чему такая таинственность? — Вы можете приходить и при брате.
— Ах, нет, нет. Ваш брат — такой странный человек и, кажется, недолюбливает гостей.
— Откуда у вас такие сведения?
— Мне говорил Петя Бобков. Вы его знаете?
— Не помню. Но дело в том, что мы послезавтра уезжаем в город, так что уж милости просим на Сапёрный.
— Ах, вы уезжаете!
— Это ничего не меняет. Приходите.
— Почему у вас мебель и занавески ярко-зелёного цвета?
— Брат любит этот цвет. Это тоже — странно по вашему?
— Не смейтесь, что я так глупа.
— Что вы, милая Антонина Петровна! Я и не думаю этого. Я просто пошутила.
— Ваш брат тоже любит шутить?
— Ещё больше меня, так что вы берегитесь.
— Я тогда лучше не приду.
— Нет, приходите, пожалуйста, и непременно при Викторе. Вы увидите, что он вовсе не такой бука и чудак, как вам кажется. Он просто человек со вкусом.
Куртинина вздохнула. Но Зоя Андреевна была так ласкова, что скоро Антонина Петровна совершенно освоилась и не торопилась бы уходить, если б не думала, что Виктор Андреевич может с минуты на минуту вернуться. Прощаясь с Зоей, записала их городской адрес, заглавия некоторых книг, которые заметила в шкафу и вдруг спросила:
— Дорогая Зоя Андреевна, у вас, наверное, большая трагедия в прошлом!
Та рассмеялась превесело, а Куртинина надула губы.
— Чему вы смеётесь?
— Простите. Почему вы думаете, что у меня какое-то несчастье, а потом кто вас научить так смешно выражаться? «Трагедия в прошлом».
— Я же говорила, что я очень глупа!
— Простите меня. Вы вовсе не глупы, вы очень милая девушка, но у вас смешные слова и смешные мысли. Простите меня.
Новые подруги скоро помирились и расстались, взяв обещания видеться.
С этого и началось переустройство Антонины Петровны. Она пылала любовью. Была счастлива, что видится с Ивиным, слушает, как он поёт, разговаривает с ним. У Ивиных, действительно, бывало очень мало гостей, и визиты влюблённой и простодушной Куртининой вносили уют и тепло в их гармоничное, но холодноватое существование. Зоя Андреевна чаще улыбалась и думала:
«Всё-таки всякая женщина в глубине души сваха!»
Она давно уже знала о любви Антонины и, казалось, покровительствовала ей слегка. Одного она не знала, да и никто не подозревал.
Тайком ото всех Антонина Петровна разучивала песни Дебюсси, брала уроки английского языка, практиковалась в шахматы, сшила себе зелёное платье и накупила целый угол ткан. Как это было трудно, одной любви известно! Но Куртинина хотела сделаться женщиной со вкусом и быть достойной своего избранника, чтобы ничто не стояло между ними.
Всеми этими новостями сна собиралась поразить Ивина у себя на вечере, который откладывала со дня на день, чтобы лучше подготовиться.
Наконец наступил и самый вечер. Антонина Петровна, красная, взволнованная, принимала тех же гостей, которые бывали у них и летом. Зелёное платье удивительно не шло к ней и делало лицо её ещё более воспалённым. Все переглядывались, когда она вставляла в разговор английские фразы, но верх удавления был, когда на просьбу спеть что-нибудь, она подошла к роялю и начала не «Средь шумного бала», а романс Дебюсси. Пела она тщательно и добросовестно, но тяжело и деревянно.
— Ну, что это! Тонечка, спой что-нибудь из прежнего! — раздались голоса. — «То было раннею весной!» «Ямщик, не гони».
Антонина Петровна заявила, что больше петь не будет, и, проходя мимо Ивина, не удержалась, чтобы не шепнут:
— Вы довольны?
— Я очень люблю этот романс! — ответил тот уклончиво, но вообще смотрел добродушно и весело. Наклонясь к собеседнице, он уже шёпотом сказал:
— Мне нужно поговорить с вами.
Антонина Петровна торопливо взяла его под руку и они прошли в столовую.
Наконец, раздались такие обыкновенные, всегда волнующие слова признания. Ивин выражался именно, как всегда творят в таких случаях.
Куртинина шептала, восторженно глядя в потолок.
— Что вы шепчете? — удивился Виктор Андреевич.
— Я так ждала этой минуты, что сочинила ваши слова заранее и теперь говорю их.
— И что же они совпадают с моими настоящими словами?
— Вполне!
Оба рассмеялись.
— А знаете, я тоже сочинил ваш ответ.
— Какой же он?
— Я согласна, поговорите с папой. Совпадает?
— Вполне!
Куртинина мечтательно начала:
— Я так старалась переделать себя, свои вкусы, быть достойной вас, и вы оценили, это. Я полюбила то, что вы любите, стала другой, совсем другой, и вы полюбили меня.
— Простите, Антонина Петровна. Я вам очень благодарен за ваши старанья, но если вы думаете, что это как-нибудь повлияло на моё решение предложить вам стать моей женой, то вы ошибаетесь.
— Что же на вас повлияло? Не то же, что я девушка из хорошей семьи?
— Отчасти и это. Но нужен был толчок, что бы я постарался узнать в вас добрую и милую девушку. Толчок любви дала мне ваша косая бровь.
— Какая косая бровь?
— У вас одна бровь лежит выше другой, и это придаёт необыкновенно милую пленительность вашему лицу. Это меня привлекало, заставило вас полюбит, узнать, искать вашей руки.
— Такая мелочь!
— Мелочь, которую я благодарю от души. Ведь я люблю вас! А Дебюсси вы спели прескверно. И столько труда.
Антонина Петровна подошла к зеркалу и долю смотрела на свою бровь.
— Вы находите это красивым?
— Очаровательным.
— А если бы вы знали, сколько я плакала из-за этой самой косой брови!
