Всего разительнее по своим проявлениям, всего тягостнее по своим последствиям и всего поучительнее в своих уроках был кризис, разразившийся во Франции вследствие операций знаменитого Лау (1715—1720)[1][2].
Редко представлялось финансисту более подходящее поле для экспериментов, чем Франция во времена регентства. С одной стороны, французы более всякой другой нации падки на новизну и охотники до быстрой наживы. С другой стороны, финансы Франции были так расшатаны непрерывными войнами и расточительностью Людовика XIV, а также вымогательствами откупщиков податей, что во второй половине царствования этого короля страна лишилась почти половины своего национального богатства, что за тридцать лет общенародный годовой доход уменьшился на сумму 1500 миллионов и что Фенелон имел право сказать: «Мы продолжаем существовать лишь каким-то чудом; государство — дряхлая негодная машина, которая ещё продолжает раскачиваться в силу прежнего сообщённого ей толчка, но при первом же ударе рухнет».
Паллиативные средства, к которым прибегнул Людовик XIV в последние годы своего царствования для наполнения пустых сундуков своего казначейства — продажа дворянских и других титулов, продажа новосозданных должностей, из которых одна другой была смешнее и бесполезнее, ухудшение монеты, выпуск бумажных денег, займы у генеральных откупщиков податей, поглотившие в скором времени бо́льшую часть доходов следующего года вперёд, — все эти паллиативные средства не могли предотвратить разорения финансов, которые «великий король» оставил в наследство своему преемнику. Расточительность регента ничего не изменила в этом печальном положении дел. Поэтому весьма естественно было ожидать, что человека, обещающего устранить зло самыми простыми финансовыми операциями и сулящего заменить нужду избытком, примут с распростёртыми объятиями. Таким человеком явился Джон Лау.
Лау, родившийся в Эдинбурге в 1671 году, был сын одного из тех золотых дел мастеров, которые в то время в Великобритании заступали место банкиров. При основании Английского банка (1694) Лау имел случай через своего земляка, Уильяма Паттерсона, ещё глубже проникнуть в тайны финансовых и банковых операций, но затем вследствие дуэли, в которой он убил своего противника, был вынужден бежать на континент. Тут он жил некоторое время попеременно то в Амстердаме, то в Италии, то в Брюсселе и ещё более расширил свои финансовые сведения. Наконец, сделавшись вторично, после одной неудавшейся попытки, обладателем состояния в 2,5 миллиона франков, он переселился в Париж с целью предложить свои услуги герцогу Орлеанскому. «Обещания Лау, — говорит И. Э. Горн, — имели тем более вероятий успеха во Франции, что идеи его ослепляли блистательною новизною и в основе заключали в себе много верного. Когда Лау восстаёт против запрещения вывозить золото и серебро как меры, не достигающей своей цели, когда он ратует против фальсификации монеты на том основании, что она повергает страну в бедность, а королю ни к чему не служит, когда он ценность монеты полагает в её внутреннем содержимом, а не в том, что на ней отпечатано, когда он в кредите ищет средства для замены недостающих денежных знаков, когда он стремится поднять мелкие капиталы через соединение их на степень великой и плодотворной силы, — во всём этом он, очевидно, стоит далеко впереди своего времени и в особенности воззрений, господствовавших при тогдашнем уровне экономического образования во Франции. Но он испортил действие своего верного понимания частью тем, что допустил в нём примесь ложных идей, частью же тем, что верные идеи довёл до преувеличения».
Он страдал тою же неясностью основных политико-экономических понятий, образчики которой нам случалось видеть ещё и в наши дни. О деньгах, правда, он имел довольно верные понятия, но он всё-таки смешивал деньги с капиталом, и эта ошибка приводила созданные им предприятия и операции, назло совершенно верной мысли, нередко лежавшей в их основании, после кажущихся блистательных успехов к конечному крушению — неизбежному следствию ложного принципа. Итак, Лау смешивал, как мы уже сказали, деньги с капиталом, и так как он по опыту знал, что бумажные знаки через кредит во многих случаях совершенно заменяют деньги, то он думал, создавая бумажные знаки, создать капитал и через это простое средство обогатить страну.
После того как с помощью регента удалось одолеть серьёзное сопротивление парламента, Лау получил прежде всего разрешение основать частный банк (май 1716), «капитал которого, — таковы были его собственные слова, — он обязуется образовать из собственных своих средств и из средств своей компании, и через который он берётся усилить обращение денег, положить конец ростовщичеству, заменить перевозку монеты между Парижем и провинциями, доставить иностранцам возможность верного помещения денег в нашей стране, а населению нашей страны — облегчить сбыт его произведений и уплату податей». Акционерный капитал состоял из шести миллионов ливров, разделённых на акции по 500 ливров каждая. Круг деятельности банка обнимал дисконтирование векселей, приём вкладов и выдачу билетов на предъявителя. Успех банка превзошёл все ожидания, и этим он был всего более обязан тому, что Лау надёжные векселя дисконтировал за 6%, между тем как обычная норма роста возросла в те времена до 20—30 процентов. Так как правительство требовало от сборщиков и от генеральных откупщиков податей, чтобы они присылали следующие с них взносы в казначейство не иначе как билетами банка, то последний вскоре получил возможность выпустить билетов на сумму, в пять раз превышавшую наличный его капитал. Но Лау не довольствовался этою скромною деятельностью: ему хотелось стать во главе всего денежного и кредитного дела страны и он добился от герцога Орлеанского эдикта, которым существовавший до сих пор контроль над банком упразднялся, выпуск билетов переходил в руки статс-секретаря и таким образом частный банк превращался в королевский банк. Если бы Лау остановился на этом, ему, по всей вероятности, удалось бы провести во Франции важную экономическую реформу, постепенно, через поднятие торговли и промышленности, поднять страну из её глубокого финансового упадка и предохранить своё творение от позднейшей гибели. Но беда в том, что проекты, беспрестанно зарождавшиеся в богатой фантазии Лау, владели человеком, а не человек владел проектами.
Лау задумал основать по примеру Англии и Голландии большую, привилегированную промышленную компанию, которая сосредоточила бы в своих руках все торговые сношения с странами, лежащими за морем. Ему вскоре удалось получить концессию на образование торгового общества, целью которого была колонизация берегов Миссисипи, незадолго перед тем поступивших во владение французов. Общество это было названо Compagnie d’Occident (Западным обществом). Капитал его был определён в весьма высокую для того времени сумму — в 100 миллионов ливров, которые долженствовали быть разделены на 200 000 акций, по 500 ливров каждая. Компания получила полное право собственности и верховной власти над всеми открытыми уже в то время или имеющими быть открытыми впоследствии землями в Луизиане, которые она разработает сама или же передаст сторонним арендаторам и вассалам. Она пользовалась монополией канадской торговли бобрами и за всё это облагалась лишь следующими обязательствами: при каждом восшествии на престол она должна была подносить в виде почётного дара золотую корону весом в тридцать марок; она должна была ежегодно ввозить не менее 6000 белых колонистов и 3000 невольников из негров (!!!); для индийцев, которых она обратит в христианство, она должна была построить достаточное число церквей и содержать достаточное количество духовенства. Вся правительственная собственность в колонии, как то: укрепления, запасы оружия, провианта и денег, уступалась компании безвозмездно; срок привилегии компании был назначен в двадцать пять лет. Сначала публика, по-видимому, как-то туго принимала участие в делах компании, невзирая на то, что взносы для образования ста миллионов основного капитала уплачивались исключительно свидетельствами государственного казначейства, которые принимались по номинальной цене, хотя курс их в то время (в августе 1717) стоял на 6% ниже номинальной цены. Дело в том, что вносимые билеты передавались государству, которое их тотчас же уничтожало и таким образом поглощало весь акционерный капитал, обязываясь ежегодной рентой в четыре миллиона ливров. Таким образом, не ранее июля 1718 года мог быть собран весь основной капитал общества. Собственно эксплуатационный капитал общества состоял всего-навсего из вышеупомянутой четырёхмиллионной ренты, причём акционерам пришлось на первый год остаться без дивиденда. Даже для того чтобы обеспечить за собою уплату этой ренты, Лау от имени общества добился уступки правительством табачной монополии на девять лет, за ежегодную арендную плату в 4 020 000 ливров. Таким образом он мог в случае неисправности в уплате ренты, которую государство обязано было платить обществу, просто удерживать четыре миллиона за табачную монополию; кроме того, он обеспечивал колониям общества некоторый сбыт главнейшего их продукта. Вдобавок к этому он приобрёл в том же году за 1 600 000 ливров привилегию и всё имущество Сенегальской компании; через это компания Миссисипи получила по дешёвой цене значительный склад товаров и одиннадцать вполне снаряжённых для плавания кораблей. Одновременно с этим оборотный капитал был увеличен с четырёх миллионов на семь, и это было достигнуто тем, что государственная рента за следующие девять месяцев, вместо того чтобы распределить её между акционерами, снова была удержана.
Весною 1719 года Западная компания, находясь в обладании двадцати одного корабля и приблизительно трёх миллионов оборотного капитала наличными деньгами, отправила зараз в Луизиану десять кораблей, с 500 колонистами, 700 солдатами и всем необходимым для основания новой колонии[3]. Когда Лау, избранный директором новой компании, счёл, что этим сравнительно неторопливым и умеренным образом действия достаточно упрочил за собою доверие публики, он начал раздувать предприятия всеми искусственными средствами, какие только могла подсказать ему его творческая фантазия. Прежде всего были выпущены брошюры, в которых богатство стран, лежавших по берегам Миссисипи, изображалось в самых ярких красках. Были выставлены публично гравюры, на которых индейцы и индианки Луизианы со всеми знаками благоговения и восторга спешили навстречу французам; подпись этих гравюр, как рассказывает Горн, гласила: «Там есть горы, наполненные золотом, серебром, медью, свинцом, ртутью. Так как эти металлы там весьма обыкновенны, и дикари не подозревают их ценности, то они выменивают слитки золота и серебра на европейские товары, как то: кожи, котлы, копья, маленькие зеркала или даже на глоток водки». Набожным людям протестант Лау показывал дикарей коленопреклонённо молящими иезуитов о крещении. «Компания, — говорит Горн, — делала вид, что серьёзно верит в существование изумрудной скалы, находящейся где-то на берегу реки Арканзаса, и за открытие этой скалы предлагала премию».
Одновременно с этим сферу деятельности компании удалось ещё более расширить: в мае 1719 года привилегия Ост-Индской и Китайской компании, пользовавшейся исключительным правом торговли во всех гаванях Тихого океана, от мыса Доброй Надежды и до Магелланова пролива, тоже перешла, невзирая на сопротивление указанной компании, к Западной компании, которая вместе с тем приняла от неё весь её пассив и актив; последний состоял из кораблей и товаров. Вскоре после того Западная компания получила также привилегию Африканской компании и таким образом в октябре 1719 года очутилась в обладании исключительным правом торговли у мыса Доброй Надежды, вдоль восточного берега Африки, вдоль берегов Красного моря, на островах Тихого океана, в Персии, в Монголии, в Сиаме, в Китае, в Японии, в Южной Америке и так далее. Всё это было не более как блестящею рекламою, не имевшею никакой действительной стоимости, но как нельзя более годилось для своей цели — служить приманкою для алчности публики.
Окончив все эти приготовления, Лау счёл, что теперь пора дать предприятию развернуться во всю его спекулятивную и прибыльную ширь. Для этого он ввёл ажиотаж во Франции и сделался основателем биржевой игры. Так, например, он покупал партии в несколько сот акций на срок, с обязательством уплатить за них звонкою монетою, невзирая на то, что в день заключения сделки их можно было иметь за ту же цену, уплачивая бумажными деньгами, представлявшими потерю пяти процентов. Или же он покупал на срок двести акций al pari и обязывался уплатить разность в 200 ливров на акцию, если в день срока она будет стоять ниже 500 ливров, и он от неё откажется. Всю сумму этой разности, то есть 40 000 ливров, он тут же представлял в обеспечение чистыми деньгами. Этим была введена спекуляция премиями, и заманчивость азартной игры не замедлила привлечь к этому делу публику.
Почти одновременно появилось королевское повеление, передававшее Западному обществу монетную регалию на девять лет за 50 миллионов, которые долженствовали быть уплачены в пятнадцать месячных взносов. С этого момента Лау начинает тот ряд роковых операций, которыми он, казалось, перенёс Эльдорадо во Францию и которые между тем подготовили такой трагический конец всем его предприятиям. Лау уже более не довольствовался эксплуатацией всех вышеперечисленных привилегий; он задумал слить всю нацию в одну громадную торговую корпорацию, управлением которой заведовала бы Западная компания, то есть сам Лау, а кассою которой служил бы королевский банк. «Лау, — говорит Горн, — понял сущность ассоциации в духе и согласно с практикой нашего времени. Он хотел по преимуществу соединить массу небольших капиталов в могущественную силу, и эту силу он не хотел ограничить одним каким-нибудь промышленным предприятием, но стремился поднять её на высоту какой-то всеобъемлющей агентуры. Что идея эта имела за себя великое будущее, и что она могла произвести во Франции значительное улучшение в плачевном положении государственной и экономической жизни, этого никто не станет отрицать, невзирая на крайности и злоупотребления, к которым эти идеи приводили именно в наши дни. Но в лихорадочном увлечении и в безграничном доверии к своему изобретению, которые свойственны всем творцам или первым распространителям великих идей, Лау преувеличил силу принципа ассоциации и слишком очертя голову поступил в его применении, точно так же как он преувеличил силу принципа кредита и слишком очертя голову действовал в его применении».
Принятием от казны монетной регалии Лау прежде всего хотел поднять кредит билетов королевского банка. Противники и соперники Лау, в особенности четыре брата Пари, сыновья бедного трактирщика в Дофине, которые, сделавшись поставщиками в армию, нажили значительное состояние и которым влияние шотландца было невыносимо, скупили билеты банка целыми массами и представили их разом в банк для обмена на звонкую монету, что причинило банку значительное затруднение. Лау тотчас выхлопотал декрет о понижении ценности луидора с 35 ливров на 34, и всё имевшееся в обращении количество звонкой монеты снова стало стекаться обратно в банк, так как этот последний в течение некоторого времени продолжал ещё принимать золото по старому курсу. Буря, таким образом, была предотвращена простым, хотя, конечно, весьма бесцеремонным средством; в этом выказался весь Лау — и с своей быстрой находчивостью и с своей необдуманностью в выборе средств.
Обстоятельство это послужило толчком, под влиянием которого величавые или, если хотите, безумные замыслы Лоу окончательно созрели. Осенью 1712 года откуп общего сбора податей остался за братьями Пари за 48,5 миллионов. Через это и через другие финансовые предприятия они стали к «Системе», как в то время выражались про финансовые проекты Лау, в систематическую оппозицию, образовали так называемую «Антисистему». Теперь Лоу предложил за откуп податей пятьдесят два миллиона; при этом он брался от имени «Западного общества» или «Компании обеих Индий», как стали теперь называть это соединение всех торговых компаний, дать правительству взаймы 1200 миллионов за три процента; сумма эта позволила бы правительству немедленно уплатить все свои долги, ренты и другие обязательства; предложение это было слишком соблазнительно, и правительство самовластным распоряжением уничтожило старый откупной контракт. Таким образом Лау разом очутился в полном водовороте своих всеобъемлющих предприятий, которые метили не на что иное, как на полное преобразование всего государственного и народного хозяйства, всей промышленной, денежной, кредитной и финансовой организации в стране. Проект удался, быть может, именно благодаря чудовищной громадности замысла; но успех этот не мог быть продолжительный. Летом 1719 года громадные массы акций были пущены в страну, но благодаря ажиотажу они не только не пали в цене, но в скором времени стали продаваться с надбавкой. Все планы Лау осуществлялись, по-видимому, каким-то колдовством. В продолжение двух лет банк развивался, начав с самой скромной точки отправления, и вдруг, в несколько месяцев, он стал силою, через руки которой проходили все деньги, требовавшиеся для государства, силою, которая одновременно освобождала государство от долгов и водворяла в стране царство такого благополучия, о каком прежде никому и во сне не снилось. С этой минуты Лау, по-видимому, окончательно уверовал в свою теорию, что деньги — капитал и что бумага — деньги. Так как для него при таком несметном богатстве какой-нибудь миллион ничего не значил, то он, желая снискать себе популярность, подарил правительству миллион, с просьбою освободить за это народ от налогов на сало, масло и карты. Между тем продажа акций продолжалась. Прежде всего компания получила разрешение для оплаты капитала Ост-Индскому и Китайскому обществам выпустить 50 000 акций, по 500 ливров каждая. Эти акции, чтобы сравнять их с акциями прежнего выпуска, должны были оплачиваться обществу с надбавкою 10% против их номинальной цены. Взносы производились не звонкой монетой, а билетами банка, которые стояли на бирже выше серебра. Таким образом уже при подписке было выиграно компанией 50 франков на акцию. Самый капитал долженствовал быть уплачен в двадцать ежемесячных взносов; это облегчение быстро приобрело новым акциям расположение публики, так как они благоприятствовали игре, принявшей вскоре более грандиозные размеры. Так как через это акции прежнего выпуска потеряли для публики прежнее значение, то было издано постановление (20 июня 1719 года), в силу которого акция нового выпуска могла быть выдаваема лишь по предъявлении четырёх старых акций. Через это старые акции снова сделались популярны. За «матерями» ухаживали, чтобы получить «дочерей», — так окрестил биржевой жаргон старые и новые акции, чему и в новейшие времена были случаи подражания, так как вообще в делах ажиотажа наше время отнюдь не может претендовать на новизну изобретений. Уже в то время третий выпуск акций, последовавший в количестве 50 000 экземпляров, 27 июня 1719 года, был окрещён «внучками». Этим выпуском компания должна была доставить себе средство для уплаты 50 000 000, следовавших с неё за откуп монетной регалии. В это время «бабушки» успели уже подняться на бирже на 100% своей номинальной цены, и потому «внучки» были пущены по курсу в 1000 ливров, благодаря чему вся сумма откупного платежа была покрыта двадцатью пятью миллионами номинального капитала. Взносы по акциям и на этот раз были рассрочены на двадцать месяцев и было объявлено, что подписка на «внучку» допускается лишь по предъявлении четырёх «матерей» и одной «дочери». Тот излишек, который остался на руках у компании, был впоследствии спущен на бирже по текущим курсам. Манёвр удался как нельзя лучше: «Акции, — рассказывает Горн, — с изумительной быстротою поднимались в гору. В течение 1718 года они едва могли держаться al pari с государственными кредитными билетами, пользовавшимися такой дурной славой. В начале 1719 они уже стояли наравне с металлическими деньгами; шесть месяцев спустя они поднялись на 150% против бумажных денег или звонкой монеты. Переход монетной регалии к компании, слияние в её лице всех компаний, торговавших в дальних морях, и ловко распущенные слухи о дальнейших блистательных успехах, предстоявших компании, — всё это вызвало теперь бешеную гонку за акциями. Все рвались получить старые акции; все осаждали Hótel de Nevres, чтобы получить новые акции. Дело в том, что благодаря Лау публика ещё ранее вошла во вкус этого дела, об этом свидетельствовал даже — и, быть может, более всего — успех антисистемы. Понятно, что в тот момент когда Лау, перебив у последней откуп налогов, сделал самый решительный шаг к устранению этой конкуренции акций, публика стала тесниться в его бюро. Акции его сначала встречали довольно холодный приём, потому что в глазах капиталиста сокровища, имевшие быть завоёванными на берегах дальнего Миссисипи, должны были казаться делом весьма гадательным. Теперь же капиталисту было очень мало дела до Миссисипи, он мог сразу разбогатеть на акциях, постоянно поднимавшихся в цене, — стоило ему только поиграть ими в улице Кенкампуа. В особенности должны были желать нового помещения своих денег владельцы ренты, кредиторы государства и обладатели купленных должностей, так как всем этим лицам грозили возвращением их капиталов. Старые и новые акции быстро поднимались на четыре, пять, шесть, семь и до 800% своей номинальной цены».
Таково было положение вещей в тот момент, когда компания взяла откуп податей и ссудила государству 1200 миллионов ливров. Ажиотаж успел уже сделать такие успехи, что новые акции, прозванные «правнучками», были пущены на рынок по 5000 ливров. Чтобы не слишком обременять рынок бумагами, общая сумма требовавшегося капитала была разделена на несколько выпусков; первый из этих выпусков состоял из 100 000 акций, взнос за которые был опять рассрочен на девять месяцев. Так как к этой подписке были допущены все, то уже в то время можно было видеть отвратительное зрелище, которому в новейшие времена мы столько раз становились свидетелями: старые и молодые, знать и простолюдины, мужчины и женщины густыми толпами теснились день и ночь перед бюро компании и в ожидании открытия подписки терпеливо выносили голод и жажду, ежеминутно рискуя быть задавленными или изувеченными в тесноте.
Самого Лау буквально осаждали в его кабинете. Самые высокопоставленные лица, не исключая и прекрасного пола, не отступали ни перед какой низостью, лишь бы снискать милость великого финансового чудодея — милость, от которой зависело получение акций. Даже его слуги и лакеи обогащались, продавая желающим подписаться доступ в кабинет своего господина или в бюро, где шла подписка. Наплыв публики был так велик, что первого выпуска новой серии акций не хватило; таков был успех, увенчавший это первое обращение ажиотажа к алчности публики, в широком значении этого слова; французское же правительство походило в то время на бездонную пропасть, которую ничем нельзя было наполнить. Чтобы удовлетворить этому голоду публики, было немедленно приступлено ко второму выпуску акций в том же количестве, а когда эта серия была разобрана нарасхват, то сделан был третий выпуск. Таким образом в три только недели на рынок было пущено 300 000 акций. И так велико было опьянение публики, что курс этой чудовищной массы акций не только не падал, но ещё поднялся до такой невероятной высоты, что 300 000 акций, представлявшие номинальную стоимость 150 миллионов ливров, дали компании 1500 миллионов, а попав во вторые руки на бирже, по текущему курсу представляли уже баснословную сумму в 3000 миллионов. Публика в своей слепой жадности так мало заботилась о доходности, о действительной ценности этих бумаг, что за акцию, которая уже компании обеих Индий была оплачена на 1000 процентов выше номинальной цены, надбавляла ещё от 1000 до 1500 процентов. Дошло до того, что для покупки «правнуков» стали сбывать во что бы то ни стало совершенно равноценные им старые акции, так что курс последних в несколько дней с 8000 пал на 4000 ливров; за эту сравнительно дешёвую цену более тонкие спекулянты скупили их, а потом опять устроили им повышение и перепродали их с барышом в 1000%. Таким образом, в эти дни бывали примеры, что люди с ничтожным капиталом в какие-нибудь 10 000—20 000 ливров наживали миллионы.
Зрелище этой биржевой наживы, фантастичные размеры которой возрастали всё более и более, вовлекло всю нацию в водоворот. Началась такая гонка за барышами, какой ни до этого, ни после этого не бывало; никто не думал о том, чем может отозваться эта гонка в будущем или что выйдет изо всего этого через месяц, через неделю, на следующий же день; думали только о настоящей минуте. Что дело не могло так долго продолжаться, это мог сообразить самый ограниченный ум в минуты спокойного размышления; что поворот неминуем — это было ясно и для слепого. Но так как никто не знал, когда именно настанет этот поворот, то всякий рассуждал так: если акции поднялись до 8000 ливров, то отчего же им не подняться и до 10 000, до 12 000, до 15 000, до 20 000 ливров? И каждый до наступления последнего часа думал обделать свои делишки и отретироваться, хотя большинство впопыхах этого обделывания так и не расслышало, как пробил последний час. Мы уже сказали выше, что никому не было никакого дела до действительной ценности акций, определяемой тем процентом, какой они могли приносить. Все помышляли только об игре. Между тем стоило остановиться хотя на минуту на итоге различных выпусков акций, чтобы тотчас же убедиться в том, что доходность их — дело невозможное. Вместо номинального капитала в 312 миллионов, представляемого акциями различных выпусков, было уплачено 1797 миллионов. Чтобы давать на этот капитал хотя бы только четыре процента, компания должна была бы получать с своих предприятий 72 миллиона чистого дохода. В общем собрании акционеров, происходившем в декабре 1719 года Лау вычислил доходы, ожидаемые в 1720 году в 91 миллион; оценка эта была крайне преувеличенная, так как оборотный капитал компании, невзирая на значительные выгоды, получавшиеся при выпуске акций, был очень незначительный, вследствие того что большая часть капитала компании была отдана правительству.
Между тем компания при подписке на «внучек» обязалась уплачивать 12% дивиденда. Так как дивиденды, само собою разумеется, рассчитывались по номинальной цене акции, то это составило бы на действительно уплаченный капитал около четырёх процентов. Но при этом надо помнить, что акции первого выпуска были оплачены al pari, акции второго выпуска только по 550 ливров, акции третьего выпуска по 1000 ливров и лишь следующие за тем по 5000 ливров. Между тем сумасшедший ажиотаж уже в последних месяцах 1719 года поднял курс акций до 15 000 и до 18 000 ливров. При курсе в 1000 ливров годовой доход компании, принимая даже преувеличенную оценку его, сделанную самим Лау, составил бы лишь 1,5%; при вышеприведённом ещё более высоком курсе доход этот дал бы не более 1% или и того менее. Быть может, в действительности оказалось бы не более 0,25%. Уже один этот простой расчёт должен бы был отрезвить публику. Но публика и не думала о нём — до такой степени охватило её головокружение биржевой игры. Правление компании, правда, начинало призадумываться над собственным своим успехом. Его страшила мысль, что настанет поворот, и оно старалось наперёд успокоить публику обещанием, что нового выпуска акций больше не будет. Чтобы доставить новые облегчения торговле акциями и иметь под рукою необходимое количество денежных знаков для совершавшихся громадных оборотов было приступлено к выпускам ассигнаций, быстро следовавшим один за другим: 10 июня 1719 года было выпущено ассигнаций на 50 миллионов ливров, 25 июля — на 240 миллионов, в сентябре — на 120 миллионов, в октябре опять на 120 миллионов и в декабре — на 360 миллионов. При этих выпусках, так быстро следовавших один за другим, не успевали даже как следует отпечатывать ассигнации по рисунку и выставлять на них подпись. Под конец ограничивались простым печатанием, что способствовало в значительной мере фабрикации фальшивых ассигнаций, которых, как уверяют, очутилось в обращении на 50 000 000.
Невзирая на это чрезмерное умножение ассигнаций, на них набрасывались и они стояли на бирже выше звонкой монеты. Рассказывают даже, что бывали примеры, что покупавший акции хотел уплатить золотом, а продавец требовал непременно бумажки. Дошло до того, что бумажные деньги почти вытеснили металл из обращения и что идеал, к которому стремился Лау, осуществился точно по мановению волшебного жезла.
Одно особое обстоятельство способствовало тому, что акции последнего выпуска получили такую же популярность, как и предшествующие. Владельцы старых рент, которых утешали тем, что их освободившиеся капиталы найдут себе ещё более выгодное помещение в акциях компании, опоздали на подписку, так как разбор акций шёл быстрее, чем уплата правительством по имевшимся у них обязательствам. Чтобы не обидеть их, было издано постановление, по которому при следующем выпуске акций бывшие кредиторы государства пользовались преимуществом. Вследствие этого на «правнуков» был ещё больший спрос, чем на «внуков».
Можно бы было наполнить целые печатные листы описанием необычайного возбуждения, господствовавшего в то время в Париже. Не только из провинций, но и из-за границы началось настоящее переселение народов, стремившееся на берега Сены. Всякий, кто только располагал хотя небольшой суммой денег, желал поживиться из неистощимого золотого дна. Таким образом, в продолжение нескольких месяцев улица Кенкампуа, где сосредоточивалась торговля акциями, была сборным пунктом для всей спекулирующей Европы, и так как среди этой пёстрой толпы неизбежно должно было находиться множество людей, не имевших ни малейшего понятия о сущности этой торговли, то ажиотёрам было раздолье. Вскоре возникла азартная игра, равной которой не бывало ни до этого, ни после. «Перемены счастья, — говорит Тьер, — были так быстры, что биржевые плуты успевали наживать барыши лишь тем, что удерживали акции в своих руках на один день. Рассказывают про одного такого плута, который, получив поручение купить акций, целые два дня пропадал. Думали, что он украл акции; ничуть не бывало. Он честно возвратил стоимость их владельцу, только в этот промежуток времени успел для самого себя нажить миллион».
Деньги давались взаймы на один час и за это брались неслыханные проценты; но те, которые занимали их, могли уплачивать этот процент, да ещё оставаться в барышах. Поэтому не удивительно, что слуги внезапно делались так же богаты, как их господа. Рассказывают про одного лакея, который, встретив на улице в ненастную погоду своего бывшего господина, велел остановить свою карету и пригласил господина сесть в неё.
Всего ужаснее была свалка у бюро компании в дни подписки на акции. Давка там была так велика, что ежедневно оказывалось несколько человек задавленными до смерти. Толпа людей из всех классов населения, притекавшая в эту улицу, была так громадна, что каждый уголок в прилегавших к ней домах оплачивался на вес золота и владельцы этих домов страшно разбогатели. Даже простые подёнщики, стоявшие на углах, наживали целые состояния тем, что подставляли свою спину вместо письменного стола[4].
Само собою разумеется, знатные лица, близко стоявшие к правлению, наживали огромные деньги. Рассказывают, что герцог Бурбонский нажил в этот период 60 миллионов, герцог Отенский — 12 миллионов, принц Конти — 4,5 миллиона. Равным образом и другие лица, бывшие в силе при дворе, считали свои барыши миллионами. Представители торгового мира тоже не были позабыты. Банкир Леблан, как говорят, выиграл около 100 000 000; Андре, разорившийся сын кожевника, нажил 50 миллионов; некто Дюпен, слуга банкира Туртона — 60 миллионов; один савояр, занимавшийся до этого чисткою сапог, — 40 миллионов; Габриель Бурдон, служивший лакеем в гостинице, — 30 миллионов; одна лавочница из Намюр по имени Шомон — 100 миллионов. Счастливы были те, которые нападали на благую мысль реализовать свои барыши и выменять на них что-нибудь годное к употреблению. Сам Лау подал в этом отношении добрый пример, накупив множество поместий во Франции. Другие покупали дома, золотую и серебряную посуду, драгоценные каменья; один маклер купил целое издание философского лексикона Бейля, а герцог де Ла-Форс приобрёл даже целые склады пряностей[5]. В тот момент, когда акции достигли самой баснословной высоты, так что дальнейшего повышения уже нельзя было ожидать, наиболее рассудительные люди стали рассчитывать и принялись закупать все ценные предметы, какие только можно было найти, кроме бумаги. Так как в это же время, вследствие лёгкости и быстроты наживы, роскошь приняла чрезвычайные размеры, то цены всех движимых и недвижимых имуществ, вследствие этого сильного спроса на них, поднялись до небывалых размеров. Должно полагать, что в этот самый момент произошёл роковой поворот в колесе счастья. От Лау, по-видимому, этот поворот не ускользнул, потому что он пустил теперь в ход новое средство, изобретённое его неистощимой фантазией и завещанное им как роковое наследие и нашему времени. Чтобы возбудить охоту покупать акции, он начал искусственно повышать и понижать курс акций попеременно; для этого он разделил своих агентов на две бригады, заставляя, смотря по обстоятельствам, одних покупать, а других продавать; это делалось с целью поддерживать страсть к биржевой игре в непрерывном лихорадочном возбуждении. Сам он, по-видимому, не понёс от этого никакого ущерба, как о том свидетельствуют многочисленные поместья, при покупке которых он сделал только одну ошибку, — купив их во Франции, а не за границей; как видно, он слишком твёрдо верил в прочность своей системы.
Самая безумная расточительность шла рука об руку с этими реализациями, которые, по наступлении страшной, вызванной ими дороговизны, казалось бы, должны бы были раскрыть глаза наиболее ослеплённым. Регент и Лау не давали гулять станкам для печатания бумаг; они разбрасывали между своими любимцами пачки ассигнаций на целые миллионы, так что в числе других свидетелей мать регента, дочь пфальцграфа Рейнского, пишет в одном письме: «Всюду только и речи, что о миллионах. Сын мой подарил мне два миллиона в акциях, которые я раздала лицам, находящимся на моей службе. Король тоже взял несколько миллионов для штата, состоящего при его особе. Все члены королевской фамилии получили тоже свою долю».
Такие порядки, конечно, не могли долго продолжаться, — они должны были рухнуть. Быстрое наживание и проживание несметных богатств не могло не оказывать глубокого деморализующего влияния на всю нацию. Там, где стоило пойти в улицу Кенкампуа, чтобы разом нажить миллионы, там, конечно, солидный труд, дающий лишь скромное вознаграждение, не имел ничего привлекательного. Мастерские опустели, трактиры были переполнены посетителями, и рядом с беспечною расточительностью шло уменьшение производительности страны.
Наконец настало требуемое уставом общее собрание акционеров 30 сентября 1719 года. Как уже было выше объяснено, обещанный двенадцатипроцентный дивиденд на номинальный капитал должен был составить не более 0,5% на действительно затраченный капитал. Лау, опасавшийся, что с оглашением такого факта всё возведённое им здание рухнет, счёл за нужное обещать 40%. Откуда компания могла взять эти сорок процентов, осталось необъяснённым, но и при них на действительно затраченный капитал пришлось бы не более 1⅔ процента. Такой результат, конечно, должен бы был отрезвить публику, но опьянение её было ещё так сильно, что именно это-то общее собрание и вызвало повышение акций, которые в следующие за тем восемь дней достигли наивысшего своего курса, именно 18 000 ливров.
Но впредь уже нельзя было удержать падения акций с этой страшной высоты, на которую подняла их спекуляция. Наиболее рассудительные были, конечно, наведены этим общим собранием на мысль проверить расчёт самим, и итог, который они получили, мог только побудить их к продаже акций. Как только первое начало было положено, падение акций пошло так же быстро, как прежде шло их повышение. Опасения продавцов сообщились другим; скоро опасения перешли в испуг, который с быстротою молнии распространился между владельцами акций. Испуг этот ещё увеличивался тем, что большинство бросилось менять свои акции и свои бумажные деньги на движимую и недвижимую собственность, и когда наконец Лау, видя, что манёвры его агентов не оказывают уже более никакого действия, сделал попытку поддержать курсы насильственными мерами, среди встревоженной публики разразилась настоящая паника, и всё бумажное здание рухнуло.
Лау начал с того, что для поддержания курса ассигнаций выхлопотал запрещение перевозить звонкую монету; он добился понижения ценности луидора, он добился декрета, повелевавшего производить обыски по домам, и у всех, у кого окажется благородных металлов стоимостью больше, чем на 500 ливров, отбирать этот излишек. Но все эти насильственные меры повели лишь к усилению паники. Тогда Лау, пользуясь своим неограниченным влиянием на регента, устроил дело так, что 22 февраля 1720 года решена была передача королевского банка компании. Но и это не помогло. Горн приводит между прочим тот факт, что с конца 1719 года по декабрь 1720 года ценность золотой монеты была изменяема двадцать восемь раз, а ценность серебряной монеты тридцать пять раз. И это не помогло. Золото, невзирая на понижение его ценности правительством, осталось в цене, потому что все хотели во что бы то ни стало сбыть свои бумаги. Торговля бумагами была запрещена и биржа закрыта. Но и это ни к чему не повело; только курс акций стал падать ещё быстрее. Лау потерял голову. Он сам распорядился понизить курс акций: паника ещё более усилилась. Курс ассигнаций был спущен до половины их номинальной стоимости; но и это не помогло. Правда, протест парламента и совета регентства вынудил взять назад это добровольное объявление себя банкротом; но когда банк снова открыл свои бюро для размена денег, господствовавшая паника произвела такой наплыв народа в банк, что до 15 000 человек дожидались всю ночь у входа, чтобы воспользоваться открывавшейся возможностью обменять свои бумажки в десять ливров на звонкую монету. Наконец сам регент официально декретировал банкротство банка, издав повеление, в силу которого лишь ассигнации в 10, 50 и 100 ливров могли быть безусловно принимаемы при уплатах, между тем как билеты высшего достоинства могли быть принимаемы лишь пополам с соответствующим им количеством звонкой монеты. Вскоре после того (10 октября 1720) банковые билеты были совсем устранены из обращения. В ту же пору можно было купить за сорок ливров акции компании, за которые несколько месяцев тому назад было заплачено 18 000 ливров.
Итак, ликвидация была неизбежна. Истощив все средства, Лау удалился. В начале своей карьеры он прибыл в Париж с 2,5 миллионами; теперь он покидал его с 800 луидорами в кармане и с пятью миллионами бумаг, утративших всякую цену. Он снова начал свою скитальческую жизнь и окончил её в 1729 году в Венеции. «До последней минуты, — говорит Горн, — он не переставал ворочать в своей голове финансовые проекты и не терял надежды, что его снова призовут во Францию». Поместья его были конфискованы.
Исследование положения банка обнаружило полнейшее банкротство. В нём оказались налицо: запас наличных денег в 21 миллион; металлов в слитках на 28 миллионов и торговых варрантов на 240 миллионов. Между тем в обращении имелось до трёх миллиардов банковых билетов; следовательно, дефицит простирался свыше 2500 миллионов. Таков был результат, до которого довели дело регент и Лау. Ликвидация была поручена братьям Пари. Одно составление описи потребовало 800, а позднее 1500 приказчиков, которые день и ночь работали в течение более полугода; расходы ликвидации составили свыше девяти миллионов. Владельцы акций должны были возвратить свои бумаги. Они были разделены на пять разрядов, смотря по средствам, которыми они приобрели свои акции. В первом разряде стояли прежние владельцы ренты. Но и они спасли из своего капитала лишь немногие проценты. В общей сложности из всего капитала уцелел лишь один процент. Так окончился этот первый финансовый кризис.
Примечания править
- ↑ Более подробные сведения об этом периоде можно найти у Тьера, а также у доктора Геймана в его «Law und sein System, ein Beitrag zur Finanzgeschichte» и у Горна в его сочинении «Jean Law, eine finanzgeschichtliche Skizze».
- ↑ Джон Ло де Лористон. См. Ло, Джон в Википедии. — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ Эта первая партия колонистов вербовалась способом, который ничем не отличается от простого разбойничьего набега. Разных бездомных бедняков хватали силою, заковывали в цепи, сажали на телеги и препровождали на корабли. Для ловли и охранения этой живой добычи, посредством которой пускалась пыль в глаза публики и предприятие выставлялось делом серьёзным, правительство регента ссудило компанию своими солдатами. Эти последние не упускали случая и с своей стороны понагреть руки около такого прибыльного предприятия; пользуясь полнейшим простором и безнаказанностью, которые самая суть дела обеспечивала всякому насилию, они вместе с бедняками, поступившими в распоряжение компании, ловили и людей со средствами, которые составляли уже их собственный барыш, так как, содрав с них приличный выкуп, они их отпускали. (См. «Les manieurs d’argent par Oscar de la Vallée, Avocat général à la cour impériale de Paris». 1859). Переводчик.
- ↑ Один горбун нажил более пятидесяти тысяч ливров своим горбом, представлявшим чрезвычайно удобную покатость для желавших писать или подписывать сделки. К этому горбуну аббат Террасон, которому духовное его звание не мешало быть в числе самых ревностных посетителей улицы Кенкампуа, обратился однажды со словами: «Supra dorsum meum fabricaverunt peccatores».
- ↑ Мемуары того времени приводят множество смехотворных анекдотов о неловкости и тщеславии лакеев и кучеров, внезапно получавших, благодаря биржевой игре, средство тягаться в роскоши с своими бывшими господами и разъезжать внутри тех карет, которые ещё недавно были им доступны лишь на козлах да на запятках. Это уравнение, которое нарождающийся дух капитализма вводил между общественными слоями, остававшимися до этого так строго разграниченными, по-видимому, всего более тревожило правящие классы тогдашней Франции и они пытались противопоставить ему плотины эдиктов. Так был издан декрет, запрещавший выскочкам носить слишком широкие галуны на одежде, а также употреблять шёлк, бархат и пуговицы из литого серебра. Другим эдиктом вводились различные ограничения в продаже золотых и серебряных изделий частным лицам и определялся максимум веса для каждого из этих изделий. Но что могли сделать подобные декреты там, где роковой, неудержимый процесс разложения уже начался в самой среде, вооружившейся ими? Те идеалы, которыми жила старая, аристократическая, рыцарская Франция, отжили своё и умирали бесславно, затопляемые тиною и пеною нахлынувшего нового течения. Напрасно там и сям раздавался ещё негодующий протест во имя этих отживших и обречённых на гибель идеалов. Герцог Бурбонский, наживший громадные барыши биржевою игрою, должен был выслушать упрёк: все ваши акции, монсиньор, не стоят и одного деяния вашего деда! (Известно, что action по-французски имеет двоякое значение: акция и деяние). Одна знатная дама, не зная, чем обратить на себя внимание великого раздавателя финансовых благ, велела опрокинуть свою карету в расчёте, что он вынужден будет поспешить к ней на помощь. Другая, проезжая мимо отеля одной дамы, у которой обедал Лау, принялась кричать: «Горим, горим!» — чтобы как-нибудь вызвать его из отеля. Несколько аристократок в одно прекрасное утро стали оспаривать друг у друга честь усесться на передке экипажа любовницы Лау. Знатные, но бедные девицы только и мечтали о том, чтобы поймать на удочку фиктивного брака какого-нибудь выскочку миссисипианца и, обеспечив себя его миллионами, гнушались носить его плебейское имя, возвращались в большой свет посредством какой-нибудь аристократической прелюбодейной связи. Сыновья самых знатных семейств искали поправить свои обстоятельства женитьбою на дочерях разжившихся миссисипианцев, и браки эти, заключавшиеся нередко даже с маленькими девочками, носили характер самой беззастенчивой купли и продажи. Так, маркиз д’Уаз сделал предложение двухлетней дочери того самого миссисипианца Андре, о котором упоминается в тексте. Был заключён контракт, обеспечивавший маркизу двадцать тысяч годового дохода впредь до того времени, когда можно будет заключить брак; после свадьбы он должен был получить 4 миллиона приданого.
Разложение коснулось и другого могущественного оплота старой Франции. Католическое духовенство ничуть не менее аристократии увлеклось поклонением золотому или, вернее, бумажному тельцу. Шум распрей с янсенистами был заглушён тем шумом, который поднимался в улице Кенкампуа. «Безумие финансовой системы, — говорит Вольтер, — способствовало более, чем думают, умиротворению церкви». Теперь духовные католические писатели изощряли своё остроумие на отражение тех нападок на ростовщичество, которые ещё раздавались там и сям в собственном их лагере; казуистическая софистика пускалась в ход для установления тонких отличий между ростовщичеством и биржевою игрою. История обращения Лау в лоно католической церкви тоже весьма характерна. Лау задумал добиться должности генерального контролёра, но он не мог получить её, не будучи натурализован, а натурализации он не мог получить, пока оставался протестантом. Знаменитая госпожа де Тансен воспользовалась этим случаем, чтобы вывести в люди своего брата, аббата де Тансен. Она пустила в ход своё влияние на аббата Дюбуа и убедила его испробовать таланты её брата, поручив ему обращение на путь истинный великого финансиста. Обращение, конечно, удалось как нельзя лучше; Лау произнес своё отречение от протестантской ереси в Мелене, из страха возбудить насмешки совершением этого обряда в Париже. Аббату де Тансену это обращение принесло весьма изрядное количество акций и банковых билетов.
Картина этого разложения была бы не полна, если бы мы не упомянули о деле графа Горна. Сын принцессы де Линь, родственник регента и десяти других владетельных домов, граф Горн прибыл из Германии в Париж, чтобы попытать счастья вместе с другими в биржевой игре. Но счастье ему не повезло. Чтобы поправить свои обстоятельства, он задумал вместе с двумя своими приятелями, дворянами родом из Пьемонта и Фландрии, следующую штуку: наметив себе некоего Лакруа, бывшего работника-обойщика, который сделался биржевым маклером для анонимных игроков, они заманили его в один кабачок. Лакруа явился, имея при себе на полтораста тысяч ценных бумаг. Приятели сначала напоили его до бесчувствия, потом набросили ему на голову салфетку и нанесли ему до десяти ран кинжалами. Порешив его, они обобрали находившиеся на нём деньги и бросились бежать. Кровь, которою был замаран один из них, выдала убийц и они были схвачены. Участь, ожидавшая их, произвела страшный переполох среди европейской знати. Все лица, могущие иметь влияние на эту участь, начиная от короля и кончая префектом полиции, осаждались ходатайствами в пользу преступников. Рассказывают, что в парижский почтамт из Германии пришло до восьми тысяч писем с просьбами о предоставлении Горну возможности бежать. Скандал, однако же, был слишком велик даже для этой утратившей стыд эпохи. Регент оказался неумолим и, говорят, на просьбы, опиравшиеся на кровные узы его с главным преступником, отвечал: «Когда у меня заводится испорченная кровь, я выпускаю её». Горн был четвертован вместе с одним из своих сообщников. Другой успел бежать.