Красотъ Италіи нечего искать въ Кампаньѣ или въ Римѣ; я насладился ими мелькомъ только въ поѣздку на озеро Неми, да на пути въ Неаполь. Поэтому красоты, открывшіяся мнѣ во время четырехдневнаго путешествія съ Фабіани и Франческою, подѣйствовали на меня еще сильнѣе, нежели на туристовъ-иностранцевъ, знакомыхъ съ красотами другихъ странъ и такимъ образомъ имѣющихъ возможность сравнивать. Въ памяти моей эта поѣздка представляется мнѣ путешествіемъ въ волшебное царство, въ міръ фантазіи, но какъ передать, какъ описать картины, которыми упивались тогда мой взоръ, вся моя душа! Красотъ природы нельзя передать словами. Слова примыкаютъ къ словамъ, какъ кусочки мозаики, и вся картина создается лишь по частямъ, постепенно, а не предстаетъ взору сразу во всей своей величавой цѣлости, какъ въ дѣйствительности. Разсказчикъ рисуетъ отдѣльныя ея части, и слушатель уже самъ долженъ составить изъ нихъ цѣлое; но сколькимъ бы лицамъ ее не описывали, всѣ представятъ ее себѣ различно. Однимъ словомъ, въ данномъ случаѣ происходитъ то же, что бываетъ, если говорятъ о какомъ-нибудь красивомъ лицѣ: описывая отдѣльныя черты его, вы все-таки не дадите о немъ настоящаго цѣльнаго представленія; только посредствомъ сравненія съ другими, извѣстными вашему собесѣднику предметами, да еще подробно перечисливъ всѣ мельчайшія уклоненія отъ этого сходства, можете вы дать ему о данномъ лицѣ мало-мальски удовлетворительное представленіе.
Если бы меня заставили импровизировать на тему «красоты Гесперійскаго царства», я бы только нарисовалъ вѣрную картину того, что видѣлъ въ это краткое путешествіе. Тотъ же, кто никогда не бывалъ въ южной Италіи, не можетъ и создать себѣ о ней вѣрнаго понятія, какъ ни напрягай онъ свою фантазію! Природа богаче всякой человѣческой фантазіи!
Мы выѣхали изъ Кастелламаре раннимъ утромъ. Погода была чудная. Я и теперь еще вижу передъ собой дымящійся Везувій, прекрасную долину, покрытую густыми виноградниками, стѣны гордыхъ замковъ, бѣлѣющія на открытыхъ зеленыхъ скалахъ или выглядывающія изъ темныхъ оливковыхъ рощъ, и древній храмъ Весты съ его мраморными колоннами и куполомъ—нынѣ церковь Санта-Маріа Маджіоре. Часть стѣны обрушилась, отверстіе заткнуто человѣческими черепами и костями, но ихъ обвиваютъ зеленыя лозы дикаго винограда, словно желающія скрыть силу и могущество смерти. Вижу я еще и причудливыя очертанія горъ, и одинокія башни, на которыхъ были развѣшены сѣти для ловли морскихъ птицъ. Глубоко подъ нами лежалъ Салерно, раскинувшійся на берегу темно-голубого моря. Намъ попалась навстрѣчу телѣга, запряженная двумя бѣлыми длиннорогими быками; въ ней лежали четверо скованныхъ разбойниковъ; злые глаза ихъ такъ и сверкали, изъ устъ вырывались безобразныя насмѣшки. Черноглазые красивые калабрійцы съ ружьями на плечахъ конвоировали телѣгу. Благодаря этой встрѣчѣ, только что описанная картина еще сильнѣе врѣзалась въ мою память.
Салерно—средоточіе науки въ средніе вѣка, былъ первою цѣлью нашего путешествія.—Фоліанты разсыпаются въ прахъ!—сказалъ Дженаро.—Позолота учености сходитъ съ Салерно, но книга природы ежегодно выходитъ новымъ изданіемъ, и Антоніо, какъ и я, думаетъ, что изъ нея можно научиться бо́льшему, нежели изъ прочаго ученаго хлама!
— Нельзя пренебрегать ни тѣмъ, ни другимъ; это—какъ хлѣбъ и вино; одно не замѣняетъ другого!—возразилъ я. Франческа нашла, что я правъ.
— Да, говорить-то онъ мастеръ!—замѣтилъ Фабіани.—А вотъ докажи-ка намъ это на дѣлѣ, когда вернешься въ Римъ!
Въ Римъ? Я долженъ вернуться въ Римъ? Этого мнѣ и въ голову не приходило. Я молчалъ, но въ душѣ живо сознавалъ, что не могу, не долженъ возвращаться въ Римъ, въ прежнюю обстановку. Фабіани продолжалъ разговоръ съ другими, и не успѣли мы оглянуться, какъ уже прибыли въ Салерно. Прежде всего мы отправились въ церковь.
— Здѣсь я могу служить вамъ чичероне!—сказалъ Дженаро.—Это капелла святого отца Григорія VII, умершаго въ Салерно. Вотъ его памятникъ предъ алтаремъ. А вотъ тутъ покоится Александръ Великій!—продолжалъ онъ, указывая на величественный саркофагъ.
— Александръ Великій?—вопросительно протянулъ Фабіани.
— Конечно! Не такъ-ли?—спросилъ Дженаро церковнаго сторожа.
— Eccellenza правъ!—отвѣтилъ онъ.
— Это недоразумѣніе!—возразилъ я, поближе присмотрѣвшись къ саркофагу.—Александръ не можетъ быть погребенъ здѣсь; это противорѣчитъ всѣмъ историческимъ даннымъ. На гробницѣ только изображено тріумфальное шествіе Александра, вотъ отчего, вѣроятно, ее и прозвали Александровой!—При самомъ входѣ въ церковь намъ уже показывали подобный же саркофагъ съ изображеніемъ тріумфа Вакха; онъ былъ взятъ изъ одного изъ древнихъ храмовъ въ Пестумѣ и теперь украшалъ могилу какого-то князя; на древнемъ саркофагѣ помѣщалась и мраморная статуя князя, изваянная современнымъ художникомъ. Разсматривая такъ называемый саркофагъ Александра, я вспомнилъ о первомъ саркофагѣ, и мнѣ пришло въ голову, что оба одинаковаго происхожденія. Соображеніе это показалось мнѣ довольно остроумнымъ, и я принялся горячо развивать свою мысль, но Дженаро отозвался на это только сухимъ «можетъ быть», Франческа же шепнула, что мнѣ некстати воображать себя умнѣе и знающѣе Дженаро. Я почтительно замолчалъ и стушевался.
Вечеромъ, незадолго до Ave Maria, мы сидѣли съ Франческой на балконѣ гостиницы. Фабіани гулялъ съ Дженаро, и мнѣ было предоставлено занимать синьору.
— Что за дивная игра красокъ!—началъ я, указывая на молочно-бѣлое море, начинавшееся у конца улицы, вымощенной широкими плитами лавы, и уходившее въ пурпурную сіяющую даль. Горы были окрашены въ темно-синій цвѣтъ; такого богатства красокъ я не видывалъ въ Римѣ.
— Облако уже пожелало намъ fellissima notte!—сказала Франческа, указывая на облачко, отдыхавшее на горѣ выше разбросанныхъ по ней виллъ и оливковыхъ лѣсовъ, но гораздо ниже древняго замка, достигавшаго зубцами своихъ башенъ почти до самой вершины горы.
— Вотъ гдѣ хотѣлъ бы я жить!—сказалъ я.—Обитать высоко надъ облаками и оттуда любоваться вѣчно измѣнчивою красою моря!
— Да, тамъ бы ты могъ импровизировать на просторѣ!—улыбаясь, отвѣтила Франческа.—Только никто не услышалъ бы тебя тамъ, а это, вѣдь, было бы для тебя большимъ лишеніемъ, Антоніо!
— О, да!—также шутливо сказалъ я.—Если ужъ быть откровеннымъ, то, по-моему, импровизатору не обойтись безъ рукоплесканій, какъ дереву безъ лучей солнца! Это лишеніе, мнѣ кажется, и угнетало Тассо въ темницѣ не меньше, чѣмъ его несчастная любовь.
— Милый мой!—прервала она меня серьезнымъ тономъ.—Мы говоримъ о тебѣ, а не о Тассо. Причемъ тутъ онъ?
— Я взялъ его для примѣра! Тассо былъ поэтъ и…
— И ты тоже воображаешь себя поэтомъ? Милый Антоніо, ради Бога, не впутывай ты именъ безсмертныхъ поэтовъ, когда дѣло идетъ о тебѣ самомъ! Не воображай себя поэтомъ и импровизаторомъ потому только, что у тебя воспріимчивая натура и ты въ состояніи увлекаться твореньями великихъ поэтовъ! Такихъ, какъ ты, тысячи! Не губи же себя такимъ самомнѣніемъ!
— Но, вѣдь, тысячи же и апплодировали мнѣ недавно!—возразилъ я, весь вспыхнувъ.—Что же мудренаго, если я вообразилъ себя… И я знаю людей, которые радуются моему счастью и признаютъ за мной кое-что хорошее!
— Я первая! Мы всѣ отдаемъ должное твоему прекрасному сердцу, твоему благородному характеру! И я ручаюсь, что за нихъ-то и Eccellenza проститъ тебѣ все! Кромѣ того, у тебя прекрасныя способности, которыя могутъ еще развиться, но ихъ непремѣнно надо развивать, Антоніо! Ничто не дается намъ само собою! Надо трудиться! У тебя есть талантъ, симпатичный талантъ, ты можешь радовать имъ своихъ друзей, но мірового значенія онъ имѣть не можетъ,—слишкомъ онъ невеликъ!
— Но, вѣдь, Дженаро, совершенно посторонній мнѣ человѣкъ, былъ въ восторгѣ отъ моего перваго дебюта!
— Дженаро!—отвѣтила она.—Я уважаю его, но какъ цѣнителя искусства ставлю очень невысоко. Что же касается до одобренія большой публики, то артисты зачастую перетолковываютъ его по своему, придаютъ ему совсѣмъ не то значеніе, какое оно имѣетъ на самомъ дѣлѣ. Но хорошо, конечно, что тебя не освистали; это огорчило бы меня. Слава Богу, что все обошлось благополучно; теперь можно надѣяться, что скоро и ты, и импровизаціи твои будутъ забыты. Къ счастью, ты и выступилъ подъ чужимъ именемъ. Черезъ три дня мы вернемся въ Неаполь, а еще черезъ день уѣдемъ въ Римъ. Смотри тогда на случившееся съ тобою въ Неаполѣ, какъ на сонъ, чѣмъ все это въ сущности и было, и докажи намъ своимъ прилежаніемъ и благоразуміемъ, что ты окончательно пробудился! Не возражай! Я желаю тебѣ добра, и я одна говорю тебѣ правду!—Она протянула мнѣ руку и позволила поцѣловать ее.
На слѣдующій день намъ предстояло выѣхать въ путь на зарѣ, чтобы успѣть провести нѣсколько часовъ въ Пестумѣ и въ тотъ же день вернуться обратно въ Салерно: ночевать въ Пестумѣ нельзя, да и дорога туда не безопасна. Насъ поэтому сопровождалъ вооруженный конвой. По обѣ стороны дороги шли апельсинные сады, вѣрнѣе—рощи; мы переправились черезъ рѣку Селу, отражающую въ зеркалѣ своихъ водъ плакучія ивы и лавровыя деревья. Тучныя хлѣбныя поля были окаймлены цѣпью горъ. По дорогѣ росли алоэ и кактусы; вообще растительность поражала своимъ богатствомъ. Наконецъ, мы завидѣли и воздвигнутые двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ величественные храмы, поражающіе красотою и чистотою стиля. Они-то, жалкій постоялый дворъ, три бѣдныхъ домика, да нѣсколько соломенныхъ шалашей и составляли теперь весь, нѣкогда знаменитый, городъ. Мы не нашли здѣсь ни одного розоваго куста, а въ древности Пестумъ славился розами; въ тѣ времена окрестности его алѣли пурпуромъ, а теперь отливали тою же синевою, какъ и цѣпи горъ. Между репейникомъ и другими кустами массами пробивались душистыя фіалки. Да, растительность здѣсь поражала своею роскошью, храмы красотой, а жители бѣдностью. Насъ обступили цѣлыя толпы нищихъ, напоминавшихъ дикарей съ острововъ южнаго океана. Мужчины ходили въ длинныхъ, вывернутыхъ шерстью наружу, овчинныхъ тулупахъ, но съ голыми ногами; густые черные волосы космами висѣли вокругъ бронзовыхъ лицъ. Стройныя, прекрасно сложенныя, дѣвушки тоже ходили полунагія, въ однѣхъ коротенькихъ рваныхъ юбкахъ; голыя плечи были прикрыты темными плащами изъ грубой матеріи, а длинные черные волосы связаны на затылкѣ въ узелъ; глаза горѣли огнемъ. Между ними я замѣтилъ дѣвушку лѣтъ одиннадцати; она не была похожа ни на Аннунціату, ни на Санту, но могла назваться самою богинею красоты. Глядя на нее, я вспомнилъ Венеру Медицейскую, которую описывала мнѣ Аннунціата. Я не могъ бы влюбиться въ нее, но готовъ былъ преклониться передъ ея красотою. Она стояла нѣсколько поодаль отъ остальныхъ нищихъ; четырехугольный кусокъ какой-то темной матеріи свободно висѣлъ на одномъ плечѣ; другое же плечо, грудь, руки и ноги были обнажены. Видно было, однако, что и она заботится о своей внѣшности: на гладко причесанныхъ волосахъ красовался вѣнокъ изъ фіалокъ, обрамлявшій ея прекрасный, чистый лобъ. Лицо дѣвушки выражало умъ, стыдливость и какую-то затаенную скорбь; глаза были опущены внизъ, словно она чего-то искала на землѣ.
Дженаро первый замѣтилъ ее и, хотя она не говорила ни слова, далъ ей монету; потомъ взялъ ее за подбородокъ и заявилъ, что она черезчуръ красива, чтобы ходить по-міру. Франческа и Фабіани были съ нимъ вполнѣ согласны. Нѣжный румянецъ разлился по смуглому лицу дѣвушки; она подняла глаза, и я увидѣлъ, что она слѣпа. Мнѣ тоже хотѣлось дать ей денегъ, но я не смѣлъ. Когда же остальное общество, преслѣдуемое толпой нищихъ, направилось въ гостиницу, я быстро вернулся назадъ и зажалъ въ руку дѣвушки скудо. Она осязаніемъ узнала стоимость монеты, щеки ея вспыхнули, она наклонилась, и ея прекрасныя свѣжія уста коснулись моей руки. Я весь вздрогнулъ, вырвалъ у нея руку и поспѣшилъ догнать остальныхъ.
Въ большомъ каминѣ, занимавшемъ чуть не всю стѣну комнаты, пылалъ огонь. Дымъ клубами взвивался къ закопченному потолку; пришлось выйти на воздухъ. Намъ стали накрывать столъ въ тѣни высокихъ плакучихъ ивъ, но мы прежде, чѣмъ позавтракать, рѣшили осмотрѣть храмы. Пришлось пробираться сквозь густую чащу кустовъ. Фабіани и Дженаро сложили руки на подобіе носилокъ и понесли Франческу.—Ужасное путешествіе!—говорила она, смѣясь.—Помилуйте, Eccellenza!—сказалъ одинъ изъ нашихъ проводниковъ.—Теперь здѣсь превосходно! А вотъ года три тому назадъ такъ и впрямь прохода не было,—одинъ тернъ! Когда же я былъ ребенкомъ, самыя колонны были покрыты землею и пескомъ.—Остальные проводники подтвердили его слова. Мы продолжали идти впередъ въ сопровожденіи толпы нищихъ, молча поглядывавшихъ на насъ. Стоило же намъ встрѣтиться съ однимъ изъ нихъ глазами, онъ тотчасъ же машинально протягивалъ руку и затягивалъ свое: «miserabile». Слѣпой дѣвушки между ними, однако, не было; она, вѣроятно, осталась сидѣть у дороги. Мы прошли мимо развалинъ театра и храма Мира.—Храмъ Мира и театръ!—сказалъ Дженаро.—Какъ они могли очутиться въ сосѣдствѣ?
Вотъ мы добрались и до развалинъ храма Нептуна, который вмѣстѣ съ такъ называемою «базиликою» и храмомъ Цереры возсталъ въ наше время изъ мрака забвенія, какъ новая Помпея. Цѣлые вѣка лежали эти храмы въ прахѣ, скрытые въ чащѣ растеній, пока одинъ художникъ-иностранецъ, въ поискахъ за сюжетами для своихъ эскизовъ, не набрелъ на это мѣсто и не замѣтилъ вершинъ колоннъ. Восхищенный ихъ красотою, онъ срисовалъ ихъ, и онѣ получили извѣстность. Чащу расчистили, и мощныя колоннады возстали въ прежнемъ своемъ великолѣпіи. Онѣ изъ желтаго травертинскаго камня; ихъ обвиваютъ лозы дикаго винограда, полъ въ храмахъ поросъ фиговыми деревьями, а изъ всѣхъ трещинъ и щелей пробиваются фіалки и темнокрасные левкои.
Мы присѣли на подножіе сломанной колонны, и Дженаро отогналъ докучливыхъ нищихъ, чтобы дать намъ возможность спокойно насладиться видомъ роскошной природы. Голубыя горы, море, красота самой мѣстности произвели на меня чарующее впечатлѣніе.
— Ну, дай же намъ теперь послушать тебя!—сказалъ Фабіани; Франческа выразила то же желаніе. Я оперся о ближайшую колонну и сталъ воспѣвать, на мотивъ одной знакомой мнѣ съ дѣтства пѣсни, красоту окружающей насъ природы и дивныхъ памятниковъ искусства. Затѣмъ мнѣ вспомнилась слѣпая дѣвушка, отъ которой все это великолѣпіе было скрыто, и я сталъ пѣть о ея убожествѣ. Она была вдвойнѣ бѣдна, вдвойнѣ несчастна! На глазахъ у меня навернулись слезы. Дженаро принялся апплодировать, а Фабіани и Франческа согласились, что у меня есть чувство. Затѣмъ они спустились по ступенямъ во внутрь храма; я медленно поплелся за ними и вдругъ за колонной, на которую сейчасъ опирался, увидѣлъ какую-то человѣческую фигуру; она сидѣла или, вѣрнѣе, лежала подъ благоухающимъ миртовымъ кустомъ, уткнувъ голову въ колѣни и крѣпко охвативъ руками затылокъ. Это была слѣпая красавица.
Она слышала мою импровизацію, слышала, что́ я пѣлъ о ея тоскѣ и желаньяхъ! Меня такъ и рѣзнуло ножемъ по сердцу. Я наклонился надъ нею; она услышала шорохъ листьевъ и подняла голову. Лицо ея показалось мнѣ еще блѣднѣе прежняго. Я не смѣлъ шевельнуться; она продолжала прислушиваться.—Анджелло!—вполголоса позвала она. Не знаю зачѣмъ, но я притаилъ дыханье. Передо мною было изображеніе самой греческой богини красоты съ ея невидящимъ и въ то же время проникающимъ въ душу взоромъ, какъ описывала ее Аннунціата. Она сидѣла на одномъ изъ камней, служившихъ фундаментомъ храма, между дикими фиговыми деревьями и душистою миртою. Вдругъ я увидѣлъ, что она, улыбаясь, прижимаетъ къ губамъ какую-то вещицу. Это была монета, которую я далъ ей. Меня это сильно тронуло, я невольно наклонился къ ней, и… мои горячіе уста обожгли ея лобъ.
Она вскрикнула. Этотъ отчаянный крикъ оледенилъ мое сердце. Какъ испуганная лань вскочила она съ мѣста и исчезла изъ моихъ глазъ. Я кинулся бѣжать въ другую сторону, ничего не видя передъ собою, не разбирая дороги, чрезъ кусты и тернъ. «Антоніо! Антоніо!» услышалъ я далеко позади себя голосъ Фабіани и тутъ только опомнился.—Что ты, за зайцами гонялся?—спросилъ онъ меня.—Или, можетъ быть, это былъ поэтическій полетъ?
— Онъ хочетъ показать намъ, что можетъ летать, тогда какъ мы можемъ только ходить!—сказалъ Дженаро.—Я, однако, готовъ поспорить съ нимъ!—И онъ сталъ рядомъ со мною, готовясь пуститься бѣжать.
— Вы думаете, мнѣ угнаться за вами съ моей синьорой на рукахъ?—сказалъ Фабіани. Дженаро остановился.
Когда мы вернулись къ гостиницѣ, я все озирался, ища бѣдную слѣпую, но напрасно. Крикъ ея не переставалъ раздаваться у меня въ ушахъ и надрывать мнѣ сердце. Мнѣ все казалось, что я совершилъ какой-то грѣхъ. Въ самомъ дѣлѣ, я, хотя и невольно, пробудилъ въ ея душѣ всѣ горестныя чувства, описывая ея несчастіе, и затѣмъ еще испугалъ ее своимъ поцѣлуемъ. Это былъ первый поцѣлуй, который я далъ женщинѣ. Если бы дѣвушка могла видѣть меня, я бы никогда не рѣшился на это; значитъ—ея несчастье, ея беззащитность ободрили меня! И я могъ такъ строго осуждать Бернардо! Я такой же грѣшникъ, какъ и онъ, какъ и всѣ. Я готовъ былъ пасть передъ дѣвушкой на колѣни и просить у нея прощенія, но ея нигдѣ не было видно.
Мы сѣли въ коляску, чтобы вернуться въ Салерно; еще разъ окинулъ я взоромъ окрестность, ища слѣпую, но не посмѣлъ спросить о ней.
— А гдѣ же слѣпая красавица?—спросилъ вдругъ Дженаро.
— Лара?—сказалъ нашъ проводникъ.—Она, вѣрно, по обыкновенію, сидитъ въ храмѣ Нептуна!
— Bella divina!—воскликнулъ Дженаро, посылая по направленію къ храму воздушный поцѣлуй. Мы тронулись въ путь.
Итакъ, ее звали Ларой! Я сидѣлъ спиной къ кучеру и смотрѣлъ, какъ все больше и больше удаляются отъ насъ колонны храма, а сердце все мучилось воспоминаніемъ о крикѣ слѣпой. На дорогѣ расположился таборъ цыганъ; въ канавѣ пылалъ большой костеръ, на которомъ они варили себѣ пищу. Старая цыганка ударила въ тамбуринъ и предложила погадать намъ, но мы проѣхали мимо. Двѣ черноглазыя дѣвушки долго бѣжали за нами. Онѣ были очень хороши собою, и Дженаро любовался ихъ легкостью, быстротою и жгучими черными глазами. Онѣ были очень хороши собою, но какое же сравненіе со слѣпой красавицей!
Къ вечеру мы прибыли въ Салерно, на слѣдующее утро рѣшено было отправиться въ Амальфи, а оттуда на Капри.
— Въ Неаполѣ мы пробудемъ еще одинъ день!—сказалъ Фабіани.—Въ концѣ же этой недѣли мы уже должны быть въ Римѣ. Тебѣ, вѣдь, не много надо времени, чтобы привести свои дѣла въ порядокъ, Антоніо?—Я не могъ и не хотѣлъ возвращаться въ Римъ, но чувство робости и страха, внушаемое мнѣ моимъ зависимымъ положеніемъ и признательностью, позволило мнѣ только возразить, что Eccellenza, вѣроятно, разсердится за мое самовольное возвращеніе.—Ну, это-то ужъ мы все устроимъ!—прервалъ меня Фабіани.
— Простите меня, но я не могу ѣхать!—настаивалъ я и схватилъ руку Франчески.—Я и такъ чувствую, чѣмъ обязанъ вамъ!..
— Объ этомъ ни слова!—отвѣтила она, прижимая свою руку къ моимъ губамъ. Въ ту же минуту доложили о какихъ-то гостяхъ, и я молча отошелъ въ сторону, глубоко сознавая, до какой степени я слабъ. Всего два дня тому назадъ я былъ свободенъ, независимъ, какъ птица, и Тотъ, безъ Чьего соизволенія не упадетъ на землю и воробей, позаботился бы также и обо мнѣ, а я далъ тонкой нити, опутавшей мои ноги, разростись въ якорный канатъ! «Въ Римѣ у тебя истинные друзья», думалъ я: «истинные, если и не такіе вѣжливые, какъ въ Неаполѣ!» Я вспомнилъ Санту, съ которою рѣшилъ больше не видѣться, Бернардо и Аннунціату, съ которыми мнѣ пришлось бы встрѣтиться здѣсь, въ Неаполѣ, вспомнилъ ихъ взаимную любовь и счастье… «Нѣтъ, скорѣе въ Римъ! Тамъ лучше!» шептало мнѣ мое сердце въ то время, какъ душа тосковала о свободѣ и независимости.