Выписка из письма купца Якова Чиликина о пребывании французов в Москве. — Получено января 2-го числа 1813 года.
| Москва, 13 ноября 1812 года. |
Милостивый государь, Григорий Петрович!
Наконец, привыкши уже к таковой сцене, нам казалось, как обыкновенным, и я стал вызывать И. Г. к выезду в Москву или до коих мест доедем; он был согласен, и мы 24-го числа, поутру, выехали из Володимира в Москву, приехали на заре 26-го числа августа; я пристал квартирою в Ипатьевском переулке к И. А. Колесову; напившись чаю, пошел к Кожевникову, звоню в колокольчик, выходит мальчик, которому говорю, чтобы доложил обо мне Петру Ивановичу; он уходит и через минуту, возвратившись, сказал, что дочь его чрезвычайно нездорова да и сам также, притом же и не время заняться; и я принужден идти обратно и таким образом навещал его каждый день, но с одинаковым успехом; наконец, 30-го числа пошел с намерением непременно увидеться с ним; прихожу, но он в это утро уехал из Москвы, со всем семейством, и я принужден остаться, не видавшись с ним; наконец, решился и сам ехать в Владимир. — И. А. Колесов выехал из Москвы 1 сентября, а я остался с тем намерением, чтобы, изготовившись, выехать во вторник, то есть третье число; итак, я субботу, воскресенье и понедельник ходил по Москве и рядам, но вид более походил на воинственный, нежели как в спокойное время; везде по улицам только и видно, что солдаты, и в эти дни все шла наша армия через Москву целыми дивизиями, а особенно в понедельник; с самого утра шла во весь день; я подумал, что и мне здесь оставаться было не для чего, и за непременное положил, чтоб выехать поутру на другой день, но как я остался в квартире один, только с приказчиком И. А. К., то сидеть дома показалось скучно; я поутру выхожу, иду по набережной, прохожу на Смоленский рынок, откуда шла наша армия; посидев тут и посмотрев, как наши солдатушки и ратники шли, лавки и кабаки ласкали, пошел в Кремль; прохожу мимо коменданта к старому арсеналу, вижу множество народу толпится около оного; я подхожу, спрашиваю причину; мне говорят, что позволено всякому сколько угодно брать орудия, а за припасом приходить на другой день, то есть третье число. С прочими и я продрался, взял два ружья и две сабли, но для чего? Право и сам не знаю, принес на квартиру; после обеда вздумалось мне еще сходить в арсенал выбрать пару пистолетов. Проходя по набережной, остановился у Москворецкого моста посмотреть на конницу, которую офицеры начали поторапливать к скорому маршу; я подбежал к одному офицеру, спрашиваю: далеко ли неприятель и куда они идут? Он сказал, что неприятель за шесть верст и направление взял в сторону, а мы идем ему навстречу; и уверял, что французу никогда не бывать в Москве; это несколько нас покуражило, и я тут, простояв до трех часов пополудни, пошел в Арсенал, вхожу в оный, выбираю саблю и пару пистолетов, вдруг сделался выстрел из пушки у самого арсенала и за оным последовал другой. Народ пришел от сего в крайнее волнение; я бросился на двор; народ бегает взад и вперед; между ими и казаки на лошадях также не знали, куда деться; прибегаю к воротам, но что же вижу? Французская конная гвардия летит, как на крыльях, мимо комендантского дома и нас к Никольским воротам; вообразите, в каком положении мы находились! Я так испугался, что руки и ноги задрожали, через великую силу добрался к уголку ворот, тут еще сделан выстрел из пушки с нашей стороны; опомнившись немного, отошел от стены и вижу двух смельчаков из солдат с ружьями, стреляющих в французов, а прочие кричали ура! ура! но французы не оставляли своего порядка, скакали с обнаженными саблями мимо нас и, несмотря на дерзость наших двух солдат, не сделали ни одного выстрела против нас. Некоторые из наших зачали говорить, что они нас не тронут; я, понадеясь на сие, вышел было из ворот и пошел на угол, чтоб пробраться в Никольские ворота, и не успел отойти десять сажен, как один французский офицер выскочил из-за угла (где бы мне должно было идти) за нашим русским, который бежал ко мне навстречу с ружьем, нагнал его и изрубил; я, увидев сие, не помню, как добрался опять до ворот; видя, что смерть неизбежная, не знаю, что делать, однако, опамятовавшись от такого испуга, побежал во внутренность Арсенала, положившись на власть божию, но не успел вбежать до половины лестницы, как последовал опять удар из пушки; я оглянулся, дым застлал весь проход в вороты; это, видно, уже французы были очень раздражены нашими пьяными смельчаками, что такого пустили в нас фолканета; признаюсь, я более не в силах был идти, и мысль, что французы, застав нас в таком месте, где брали орудия, чтобы поднять оное противу их, не выпустят ни одного живого, а изрубят или перестреляют до одного, приводила меня в отчаяние, которое, однакож, несколько придало сил для спасения жизни; собираюсь с духом, бегу во внутренность Арсенала, народ в оном бегает взад и вперед, ища каждый своего спасения, но негде, везде могут найти, да и оставаться в таком месте нет никакого резона; я бросился с некоторыми к окошку, к единственному спасению своей жизни; но железная решетка не позволяла нам выскочить; некоторые старались оную выломать, но старание их осталось тщетным; что делать и куда деться? Однакож одному тончоватому удалось пролезть сквозь решетку; подобные ему последовали за ним, а которые несколько потучнее, сунув голову, но не лезет, принуждены были остаться тут (об участи коих никому и неизвестно). Я также в свою очередь продрался к окошку, чтоб испытать последнее средство к спасению, и к счастию, хотя с крайнею нуждою, но пролез, оборвав пуговицы у сюртука, соскочив на стену, с стены на вал, с валу на землю, всего летел сажень до восьми — и от этих трех прыжков так отбил себе ноги, что насилу мог встать. Тут попался мне один московский купец, который также за мною прыгал, но, будучи поздоровее меня, помог мне подняться с земли; я прошу его, чтоб он не оставил меня; он столь добродушен, что, взяв за руку, повел, помогая идти; но куда же еще идти? Французы везде заняли дороги; с левой стороны Никитскую улицу французская колонна занимает, с правой по Тверской другая тоже занимает; что делать и куда спастись? Противу Арсенала железные ряды; мы туда потихоньку пробрались и зашли во внутренность ряда; тут был пустой трактир, мы в него и спрятались было, но, пробыв четверть часа и отдохнув, товарищ мой, который не оставлял меня, сказал, что нам в этом месте худое спасение, и мы опять вышли из оного в переулочек ряда, где набралось народу довольно; побродивши взад и вперед, не знали, как из оного выбраться; бывши в такой нерешимости, вдруг въехал к нам французский офицер и один, без обнаженной сабли, но, увидавши нас в довольном числе и всех вооруженных, у кого ружье, у другого сабля, а у иного пистолеты, и сам обнажил саблю и закричал: «Але!» — то есть, чтоб мы бросили оружие и выходили на большую улицу; мы с товарищем, видя, что дело худое, завернулись в маленькой проход из этого ряда на улицу; я подбежал к уголку и, выглядывая из-за оного, вижу, что одна колонна, проходя по Тверской, оканчивалась; кликнув товарища, решились перебежать чрез дорогу; но только что вышли на половину дороги, видим другую колонну, вступающую в Воскресенские ворота, а перед нею везут две пушки; что делать? Воротиться уже было поздно, итак пустились на власть божию потихоньку, чтоб не подать подозрения и перешли чрез дорогу, боясь оглянуться; в этом месте я бросил и саблю, чтоб не увидали, а если бы это случилось, что увидели у меня оружие, то не упустили бы из виду и непременно бы застрелили; притом же мы были так от них близки, что довольно одного пистолетного выстрела положить нас на месте; итак, пробираясь потихоньку по Трубе к яблочному ряду, завернулись из виду за оной. Тут опросил меня мой товарищ: куда вам надобно пробраться? Я говорю, что на Ильинку в Ипатьевский переулок; а мне, сказал он, надобно на Солянку в дом Коммерческой академии (ибо он накануне только переехал в оный с семейством и имением для безопасности). Я этому был очень рад, что нам обоим была дорога одна и академия была недалеко от моей квартиры и разделяли только Варварские ворота; итак, выбравшись из виду у французов, несмотря что ноги насилу несли, пустились уже бегом, пробежали Никольские и Ильинские ворота, стали подходить к академии, где нам должно было расстаться, и лишь только дошли до угла, французская конница вступает в Варварские ворота нам навстречу; какой страх! и как пройти мне до квартиры! Товарищ мой сказал: «Вам теперь никоим образом туда идти нельзя, не подвергши жизнь свою опасности», — и предложил мне с собою идти в академию; я был очень доволен его приглашением и рад что нашел такое прибежище в таких критических обстоятельствах. Пришед в оную, говорим, что француз вступил в Москву и застал нас в Арсенале и каким образом спаслись, но нам не хотели верить, а говорили, что это шла наша армия; но, вышед на двор, уверились в истине наших слов, увидя, как проходила французская армия с обнаженными саблями, и, бывши очевидными зрителями, как одного русского солдата изрубили на улице против церкви Всех святых, что на Куличках; итак, мы, избавившись от одной опасности, ожидали следующей, не зная, что с нами последует; наконец, все улицы и переулки были заняты французами, и поставлены на каждом перекрестке караулы; тут начали они скакать взад и вперед, делая саблями разные движения, что приводило нас в пущий страх; в сумерки зажгли в городе ряды и еще во многих местах по Москве; в полночь все пустились на грабеж; во втором часу и к нам пожаловали пять человек с десятью лошадьми; остановившись на дворе и разложив огонь, пришли к дверям, зачали стучать; но, видя, что долго не отпирают, изломали двери и пожаловали в покои, сначала стали просить из съестного: хлеба, масла, яиц, сыра, вина и для лошадей сена, и как все это было выполнено, зачали варить себе ужин; поевши, двоих оставили у лошадей, а трое пошли по комнатам, начали обыскивать с ног до головы и ломать кладовые и сундуки, которое получше и полегче брали, а прочее бросали; со мною было только ассигнациями семьдесят пять рублей (а прочие оставались на квартире), да серебром рублей тридцать; ассигнации до их приходу, когда еще начали стучаться, отдал я дворецкому, чтоб с их деньгами спрятать, и они были спрятаны под кирпичи, а серебро оставил при себе, опасаясь, чтоб не стали мучить. Обобравши прочих, дошла очередь и до меня, начали раба божия повертывать по своему, в минуту вышарили во всех карманах, и серебро мое очутилось в руках французов! Еще был у меня в кармане перочинный английский ножичек, купленный у Макария, за который заплатил двенадцать рублей, и тот отняли, мне его жалко было, я стал было его просить пантоминами себе, но вместо ответа, выхватил саблю и замахнулся на меня, бранясь по своему, я принужден замолчать и осторониться, думая: пропадай ты, проклятое творенье, и с ножичком; напоследок, видя, что нечего больше взять, ушли на двор и тут пробыли до рассвета; после их, попеременно, одни за другими, зачали к нам ходить и рыться по кладовым и в сундуках; таким образом, мы не знали ни дня, ни ночи покоя до среды; и не спали ни на волос; в этот день, в пять часов пополудни, зажгли во всех местах Москву; в одно время везде запылало, за нами, перед нами и со всех сторон так, что едва-едва пробрались сквозь пламя к Воспитательному дому, задыхаясь от дыму; тут экономский сын, знакомый моим товарищам, нас пригласил или, лучше сказать, велел идти к себе в комнаты; мы, оставя тут своих женщин и детей, сами пошли с прочими отстаивать дом, который был в величайшей опасности; какая ужасная картина представилась в эту ночь! Все почитали, что это преставление света; к тому же поднялась такая жестокая буря, которая срывала с домов крыши с огнем и уносила на некоторое пространство; а от жары и дыма стоять было нельзя; все почитали, что нам не спастись тут, а выйти некуда, кругом в огне; даже и к Москве-реке приступиться было нельзя по причине, что против Воспитательного дома стояло много барок с хлебом, которые также все пылали; наконец, на другой день, утром, погода стала затихать и опасность мало-помалу начала уменьшаться, нам погоревшим (так называли нас и всех, у коих дома сгорели) отвели комнату во втором этаже — в так называемой деревенской экспедиции, где нас было человек до сорока. В пятницу, когда все прогорело, а только что курилось, пошли мы в академию посмотреть и не найдем ли что из съестного припаса, ибо с самого выхода из оной куска хлеба не было во рту; к счастью, кладовая с провизиею осталась цела, потому что была со сводами; взяли муки, масла постного, крупы и еще кое-чего оставшегося из платья, а деньги спрятанные стали было искать, но не тут-то было, их какой-то добрый человек прежде нас вырыл; взяв всякий по ноше, пошли в Воспитательный дом; но лишь перешли большую улицу и только вступили в переулок, откуда ни взялись шестеро французов; остановив нас, начали раздевать и обыскивать; ко мне подошли четверо и в одно время начали скидывать кто сюртук, галстук, другой панталоны, третий сапог, четвертый другой и растянули так, что я во время их занятия около меня не дотрагивался до земли, а носили или, лучше сказать, таскали на руках, таща каждый в свою сторону. Напоследок опустили, оставя меня в одной только рубашке; опамятовавшись немного, сказал одному из них: «Мусье! как пойду?» — и показал на себя и на Воспитательный дом, но он вместо ответа выхватил саблю и сделал мах, я отсторонился, и мах миновал меня на четверть, я тут так и обмер; после меня зачали таким же образом поступать и с другими моими товарищами; я, опамятовавшись несколько, стоял, как иступленный, в одной рубашке и смотрел, как с прочими управлялись; между ними заметил одного несколько человеколюбивее, я подошел к нему и показал на себя и на Воспитательный дом, через что дал ему понять, что мне нельзя идти в одной рубашке; он, поняв мои пантомины, бросил мне на плеча шубу, которую отнял у одного из моих товарищей; итак, обобрав нас кругом, ушли, оставя нам крупу и масло постное, которого они не любят, но мы и этому были рады и что самих бог спас от смерти; — и этим хлебом питались целую неделю; потом генерал Иван Акинфиевич Тутолмин, начальник Воспитательного дома, собрав нас всех, сколько было тут, и попросив французского полковника, чтобы отпустить с нами одного жандарма в провожатые, дабы не могли нас ограбить шатающиеся по улицам французы, послал за Москву-реку в лабазы за горелою пшеницею для нашего пропитания; что делать? хоть и не так вкусно, да делать нечего, что-нибудь надобно есть, и мы натаскали, каждый для себя, сколько мог, а к лабазам, где была мука, поставлены были французские часовые, и нам ни крошки не давали; и мы во все пребывание французов питались хлебом пополам с горелою пшеницею, рыбою, икрою, которую таскали с соляного двора, картофелем и морковью, за которою ходили за заставу, и, если пойдем с жандармами, то принесем домой, они не давали нас в обиду прочим, а если без них, то все отнимут да и самого под ношу запрягут, заставят что-нибудь нести за собою, и такое было мучение, что сказать нельзя; — нельзя было выйти даже из ворот Воспитательного дома; как вышел, то и оберут да под ношу, а внутри Дома не смели тронуть, потому что Иван Акинфиевич, еще как взошли французы, то ходил к Наполеону и исходатайствовал для всего Дома французский караул; Наполеон был очень доволен тем, что пришел к нему, и велел отрядить человек до пятидесяти жандармов для охранения Дома и уверил, что Воспитательный дом будет невредим, что бы ни последовало с Москвою, и сдержал свое слово: только одно было притеснение, что велено очистить половину квадрата, где у них была (?), да еще в окружном строении госпиталь; туда каждый день привозили раненых и даже все комнаты были набиты оными; и мы, привыкши несколько, ходили поблизости Дома, только боялись проклятых их ношей, а с нас уже нечего им было взять, — кто босиком, другой в оборванном платье и лаптях, даже чиновники и первогильдейцы, оставшиеся в Москве, ходили в лапотках! Первое число октября напугало нас всех; сказали (не знаю, с чего это взяли), что с этого числа будет Наполеон набирать из нас к себе в полки, что встревожило весь народ, и мы не знали куда деваться: бежать если, то, может быть, попадешься на разъезд или пикет французской, которые либо отправляли обратно в Москву, либо умерщвляли; но мы, положась на власть божию, остались на произвол судьбе; чему быть, того не миновать. — Однако первое число прошло благополучно и второе также, и мы успокоились, не зная, что впредь с нами последует, — наконец, седьмого числа жандармы наши вдруг собрались и в полдень уехали, а на место их пришла пехотная гвардия; после жандармов начали вывозить раненых из дому, а десятого числа к вечеру караулы все были сняты у Воспитательного дома и куда убрались — не знаем; в этот вечер всем нам был приказ от г-на Тутолмина, чтоб никто во всю ночь не спал, а были б в предосторожности, ибо нам известно было (да я и сам видел), как копали рвы около стен, что с Кремлем должно быть чему-нибудь. Я с вечера, походив довольно около дома, пришел к себе в комнату; поужинав, хотел было опять идти на двор, но такой сон навалился на меня, что как лег, так и уснул; в одиннадцать часов меня разбудили, чтоб посмотреть, как в Кремле дворец загорелся; я, встав, пошел в коридор и смотрел в окошко, как пылал дворец; через час дошел огонь и до Грановитой палаты; мне показалось, что из этого окошка не так видно, пошел в третий этаж, подошел к окну, смотрел, как внутренность Грановитой палаты выгорала; вдруг в правой стороне сделалось большое освещение, и в то же мгновение последовал такой жестокий удар, что стоявшие за мною попадали на пол, а меня каким-то самым горячим духом отбросило от окошка, и я чрез упавших и сам уже перевернулся, бывши как ровно опален и оглушен; я сначала думал, что из-за Воспитательного lома начали из пушек стрелять в нас, но каков был удар, совсем не походил на пушечный; опомнясь немного, вскочил, бросился вниз по лестнице, прибегаю в свои покои, вижу всех в равном же страхе; наконец, уверились, что это взорвало в Кремле Арсенал; тут стали ожидать вторичных ударов, я пошел на двор, походил с народом, опять пошел в коридор второго этажа к окошку и лишь только что подошел к нему, как вдруг опять сделалось освещение и с левой стороны; я бросился опрометью от окошка и не успел отбежать двух сажен, как и удар последовал, равный первому; прибежав в комнату, насилу опомнился; наши все собрались к выходу из дома, а, собравшись, вышли на парадное крыльцо, где собралось человек до ста. Но г-н Тутолмин приказал, чтоб все шли по своим комнатам и не выходили, а я пошел на площадку двора и стоял с прочими туда вышедшими, — вдруг в третий раз осветило и удар в одну секунду за оным последовал; мы все, как варом поварены, повалились на землю; и не успели встать, как четвертый, а чрез секунду и пятый раз последовали в один раз; в это время пошел очень порядочной дождик; я пошел в комнату, где нашел всех в величайшем страхе; притом же и о себе думали, что может быть, как и под Воспитательный дом подкачено несколько бочек, то и нас на воздух подымет; а на меня такой сон опять навалился, что где ни хожу или присяду, так и клонит. Вышедши из терпения, помолился богу, лег с теми мыслями: что ни случится, так тому и быть, и проспал до самого утра, не слыхав ничего; встав, спрашиваю: что было после того, как я уснул? Мне сказывают, что, слава богу, ничего не было; и только пятью ударами и кончилось; однако, всё еще боялись, чтоб не было еще подрывов; бывши в таком страхе, пошли мы на набережную, и вообразите, каковы были удары! даже в Москве-реке вода сделалась, как молоко, белая и пахла порохом и серою, рыба плыла по поверхности воды уже сонная! и вода так была противна, что в рот нельзя было взять, и таковою была сутки. Тут появились наши казаки, как мы им обрадовались! и народ, бывши с лишком месяц, как заключенные, вышли и пустились по всем улицам; я пошел кругом Кремля, осмотрел взорванные места, и точно Арсенал, угольная башня, что к Каменному мосту, две башенки с набережной и часть Ивана Великого или придел, где висел большой колокол с двумя посредственными, были взорваны на воздух, а сам Иван Великий и все соборы целы; чернь же, несмотря на очевидную опасность, пустилась в Кремль для добычи, оставленной французами, но казаки вступили в Москву, заняли все места кругом Кремля и не пускали никого (да и теперь еще никого туда не пускают). Заняв оный по повелению казачьего генерала 4-го Иловайского, велено казакам осмотреть везде, которые выкатили из разных мест Кремля с лишком шестьдесят бочек с порохом, которые не имели своего действия от шедшего в это время дождя, и чрез потрясения от ударов земли замочило и засыпало землею подведенные одна к другой нити с порохом, и чрез это бог спас остаток Кремля. После такового происшествия народ как снова переродился; получа свободу, рассыпался по всей Москве; потом приехала и полиция, из разных городов и мест купцы; теперь опять возобновлены рынки, где продают всякую провизию. Но что касается до вида Москвы, то оный ни на что не походит, и более ничего не увидите, как обрушившиеся здания и обгоревшие трубы; я думаю, что и десятой части не осталось целой, — куда ни пойдешь и посмотришь, один ужас только берет; храмов божиих также самая малая часть осталась, в коих можно производить службу; а прочие либо сгорели до основания, либо французами осквернены; вообразите себе! какую мерзость они в оных не делали? Сами как свиньи жили в алтарях, а во многих лошадей ставили вместо конюшен; — да что они делали, никак нельзя описать, из женских монастырей многих монахинь с собою везде таскали, да и вообразить нельзя, что только делали.
