Закинувъ высоко голову, выгибая грудь, Лоранъ направился въ свой родной городъ съ видомъ побѣдителя. Ему необходимо было поскорѣе устроиться, нанять себѣ помѣщеніе. Торговый кварталъ въ самомъ центрѣ, привлекалъ сильнѣе всѣхъ его вниманіе.
Онъ нанялъ себѣ комнату, во второмъ этажѣ одного изъ этихъ живописныхъ домовъ съ деревянными фасадами, черепичатыми крышами на Marché-du-Lait, узкой улицѣ, переполненной съ утра до вечера всевозможными экипажами, телѣжками, колымагами рабочихъ корпорацій.
Изъ оконъ Лорана, черезъ ближайшіе домики, виднѣлись сады собора. Огромный корпусъ готическаго собора господствовалъ надъ рощею. Нѣсколько воронъ летали и каркали вокругъ шпица церкви. Въ Соборѣ Богородицы, какъ разъ, крестили Лорана, и колокольный звонъ, дорогой колокольный звонъ, — мелодическая душа башни, — который убаюкивалъ его втеченіе раннихъ лѣтъ дѣтства, когда онъ игралъ на порогѣ дома съ сосѣдними шалунами, исполнялъ теперь древнюю фламандскую балладу, которую когда-то пѣла Сизка.
Лоранъ рѣшилъ сейчасъ же отыскать своего вѣрнаго друга.
Новое удовольствіе ожидало его въ порту передъ самой рѣкой. Онъ дошелъ до Place du Bourg, до того мѣста, гдѣ набережная расширяется и близко подходитъ къ рейду. Съ конца этой площадки вида» былъ чудесный.
Внизъ и вверхъ Шельда, съ торжественнымъ спокойствіемъ, развертывала свои красивыя воды. Видно было, какъ она направлялась къ сѣверо-востоку, уходила, возвращалась, снова текла по своему пути, точно хотѣла еще разъ привѣтствовать величественную столицу, жемчужину городовъ, которыхъ она встрѣчала съ самаго источника, или точно она удалялась съ сожалѣніемъ.
На горизонтѣ, паруса направлялись къ морю, разгорѣвшіеся котлы выпускали длинныя, бѣлыя полосы дыма на свѣтло-сѣрое, жемчужное небо, — точно это были изгнанники, махающіе платками, въ знакъ прощанія, до тѣхъ поръ, пока еще видны любимые берега. Чайки расправляли бѣлыя крылья на зеленоватой глади, съ такими нѣжными и тонкими движеніями, что онѣ вѣчно будутъ приводить въ отчаяніе художниковъ, пишущихъ море.
Солнце медленно садилось; оно какъ бы тоже не рѣшалось покинуть эти берега. Его пламенный закатъ, точно изрубленный длинными золотыми полосами, распространялъ на хребетъ волнъ блестящіе потоки крови. На сколько можно было видѣть, вдоль свай, набережныхъ, обсаженныхъ деревьями, затѣмъ травянистыхъ береговъ польдерсовъ, вездѣ царили переливы, мерцанія блестящихъ камней.
Лодки рыбаковъ входили въ каналы и бассейны. Медлительныя шаланды двигались по водѣ такъ тихо, что казались неподвижными, точно очарованныя преступными ласками этой воды, полной огня.
Бѣлые паруса принимали розовый оттѣнокъ. Контуры лодокъ, подводныя части пароходовъ не двигались въ эту минуту. Иногда, на какомъ-нибудь парусѣ шлюпки выдѣлялись черные, огромные, казавшіеся чѣмъ-то роковымъ, чѣмъ-то сверхъестественнымъ, благородные силуэты моряковъ, которые тянули какой-нибудь канатъ и передвигали мачту.
Направо, на краю пояса жилищъ, врѣзались глубоко во внутрь, точно послѣ побѣды рѣки надъ сушею, огромные, четырехъугольные бассейны, затѣмъ опять бассейны, откуда разстилались сложными вѣтвями тысячи мачтъ. Въ этомъ лѣсу мачтъ, домовъ, переулковъ, шлюзовъ, трюмовъ, виднѣлись лужайки, какъ-бы дороги къ горизонту.
Въ нѣкоторой части бассейна, переполненіе было таково, что издали мачты и снасти близко стоявшихъ судовъ, казалось, соединялись, перекрещивались такъ сильно, что онѣ затемняли воздушный занавѣсъ, на которомъ уже показывалась какая-нибудь ранняя звѣздочка и заставляла мечтать о паутинахъ, которыя созданы легендарными пауками, и въ которыя попадутся разноцвѣтные сигнальные огни и серебряныя звѣзды, точно свѣтлячки и лампочки.
Готовый отдыхать, торговый улей спѣшилъ, усиливалъ свою ежедневную работу. За громкимъ шумомъ наступалъ внезапный упадокъ. Кирки канапатчиковъ переставали бить испорченные корпуса кораблей, цѣпи подъемныхъ крановъ прерывали свой скрипъ, паръ, готовый стонать, умолкалъ; крики, размѣренныя пѣсни выгрузчиковъ и матросовъ, поставленныхъ на коллективную работу, внезапно прекращались.
Эти переходы отъ безмолвія къ шуму и обратно распространялись по всѣмъ частямъ рабочаго города, внушали мысль о вздохахъ поднимающейся и опускающейся груди Титана.
Въ безконечномъ шумѣ Лоранъ различалъ гортанный говоръ, грубые звуки, пронзительные, какъ военныя трубы, или же грустные какъ страдающая сила.
Послѣ каждой фразы человѣческаго хора раздавался болѣе рѣзкій шумъ: тюки обрушивались на дно трюма, желѣзныя перекладины падали и подскакивали на плитахъ набережныхъ.
Переводя свои взоры съ рѣки на берегъ, Лоранъ замѣтилъ группу рабочихъ, собиравшихъ послѣднія силы, чтобы сдвинуть какое-то гигантское дерево, изъ семейства кедровъ и баобабовъ, привезенное изъ Америки. Ихъ пріемы вступать въ цѣпь, группироваться, подпирать этотъ неподвижный блокъ, выгибать плечи, поясницу, могли бы заставить поблѣднѣть и показаться изнѣженными барельефы героическихъ временъ.
Но сильный и сложный запахъ, въ которомъ растворялись потъ, пряности, кожа животныхъ, плоды, деготь, водоросли, кофе, зелень, усиливался отъ жары, обволакивалъ наблюдателя, точно необыкновенный букетъ, пріятный ладанъ, предназначенный для божества торговли. Этотъ запахъ, щекотавшій его ноздри, дѣйствовалъ на его чувства.
Раздался снова колокольный звонъ. Распространяясь надъ водой, онъ показался Лорану еще нѣжнѣе, еще тоньше, точно исполненный таинственною благодати.
Чайки летали; ихъ неровный полетъ казался какимъ-то шарфомъ. Онѣ приближались, удалялись, снова показывались; онѣ были увлечены по очереди водою, землею и небомъ, до того момента, когда эти три повелителя пространства не погрузились вмѣстѣ во влажное и яркое вечернее освѣщеніе.
При этомъ послѣднемъ обаяніи, Лоранъ обернулся, весь очарованный, не чувствуя подъ собою ногъ, привлеченный къ пропасти. Онъ снова взглянулъ на партію баобаба, затѣмъ увидѣлъ, ближе къ себѣ, тяжелую телѣгу, запряженную огромной лошадью, и возчика, ожидавшаго возлѣ, чтобы нагрузили его экипажъ. На сходнѣ, между колымагой и судномъ, виднѣлся постоянный приходъ и уходъ пластическихъ выгрузчиковъ, съ покрытой головой, согнутой шеей, но прямымъ торсомъ; подъ тяжестью, мускулистыя ноги очень мало сгибались при каждомъ шагѣ; они придерживали одной рукой тяжесть на лопаткѣ, а другую руку опускали на бедро. Истые боги!
Дѣлая пирамида тюковъ величественно возвышалась на платформахъ. Крюкъ гидравлической цѣпи не переставалъ вырывать и хватать изъ внутренностей атлантическихъ пароходовъ тюки товаровъ.
Не далеко отъ этого происходила противоположная операція; вмѣсто того, чтобы опустошать пароходъ, его словно пичкали безпрестанно; уголь падалъ въ склады; изъ мѣшковъ и ящиковъ наполнялись ненасытимыя глубины трюма. Его поставщики, всѣ потные, не могли утолить его голода.
Эти рабочіе съ силой, присущей избраннымъ людямъ, говорили наблюдателю о величіи и всемогуществѣ родного города. Но это не пугало и не смущало его.
Въ этотъ моментъ, когда онъ, восторженный, безъ всякихъ плановъ, просилъ силъ, доброй встрѣчи, даже со стороны камней города, эта красота берега охлаждала его своимъ блескомъ.
— Неужели я опять буду отвергнутъ? — спрашивалъ себя сирота.
И Антверпенъ, въ своей чудесной красотѣ, показался ему, теперь, не менѣе гордымъ и высокомѣрнымъ существомъ, чѣмъ его кузина.
Однажды вечеромъ, уѣзжая въ театръ, Гина, страшно нарядная, имѣла такой блестящій видъ, что какое-то непреодолимое влеченіе бѣшено толкнуло его къ ней. Но красивая дѣвушка предупредила это движеніе поклоненія. Она отстранила однимъ жестомъ отъ себя горячаго поклонника, точно какую-то грязную пыль, и своимъ необыкновенно равнодушнымъ, безстрастнымъ голосомъ сказала ему: «Оставь же, дурачокъ, ты сомнешь мнѣ платье!»
Да, его городъ слишкомъ красивъ, слишкомъ богатъ; колыбель его дѣтства показалась Лорану слишкомъ обширной въ этотъ вечеръ.
— Неужели и онъ тоже оттолкнетъ меня, сочтетъ недостойнымъ? — спрашивалъ онъ себя съ тревогой.
Но обожаемый городъ, менѣе суровый и жестокій, чѣмъ Гина, точно узналъ объ отчаяніи отвергнутаго и стремился къ тому, чтобы ничто не портило опьяненія отъ свободы; прежде чѣмъ сердце юноши сильно сжалось отъ муки, пламенное небо уменьшило свой слишкомъ рѣзкій блескъ и одновременно вода, въ которой, казалось, потонули рубины заката, снова обрѣла вой нормальный внѣшній видъ. Вечерній воздухъ становился влажнымъ и теплымъ; воды покрылись легкимъ туманомъ, на горизонтѣ замѣчались только розовые отголоски пламеннаго заката, приведшаго въ ужасъ Паридаля.
Это было настоящее успокоеніе! Городъ казался ему отнынѣ болѣе милостивымъ и добрымъ!
Даже движенія выгрузчиковъ казались ему менѣе сверхчеловѣческими, менѣе священными. Рабочіе, оканчивая работу, начинали дышать, точно простые смертные; они размахивали руками или скрещивали ихъ, обтирая лобъ обшлагомъ рукава. Лоранъ находилъ ихъ и такъ очень красивыми, даже еще лучше. Возвращаясь домой, въ семью, они улыбались, заранѣе становились безпечнѣе, и какая-то пріятная усталость проходила по ихъ тѣлу, и ихъ объятія искали менѣе грубыхъ и неподвижныхъ предметовъ.
Лоранъ вступалъ въ настоящую жизнь.