Закинув высоко голову, выгибая грудь, Лоран направился в свой родной город с видом победителя. Ему необходимо было поскорее устроиться, нанять себе помещение. Торговый квартал в самом центре, привлекал сильнее всех его внимание.
Он нанял себе комнату, во втором этаже одного из этих живописных домов с деревянными фасадами, черепичатыми крышами на Marché-du-Lait, узкой улице, переполненной с утра до вечера всевозможными экипажами, тележками, колымагами рабочих корпораций.
Из окон Лорана, через ближайшие домики, виднелись сады собора. Огромный корпус готического собора господствовал над рощею. Несколько ворон летали и каркали вокруг шпица церкви. В Соборе Богородицы, как раз, крестили Лорана, и колокольный звон, дорогой колокольный звон, — мелодическая душа башни, — который убаюкивал его в течение ранних лет детства, когда он играл на пороге дома с соседними шалунами, исполнял теперь древнюю фламандскую балладу, которую когда-то пела Сизка.
Лоран решил сейчас же отыскать своего верного друга.
Новое удовольствие ожидало его в порту перед самой рекой. Он дошёл до Place du Bourg, до того места, где набережная расширяется и близко подходит к рейду. С конца этой площадки вида» был чудесный.
Вниз и вверх Шельда, с торжественным спокойствием, развёртывала свои красивые воды. Видно было, как она направлялась к северо-востоку, уходила, возвращалась, снова текла по своему пути, точно хотела ещё раз приветствовать величественную столицу, жемчужину городов, которых она встречала с самого источника, или точно она удалялась с сожалением.
На горизонте, паруса направлялись к морю, разгоревшиеся котлы выпускали длинные, белые полосы дыма на светло-серое, жемчужное небо, — точно это были изгнанники, махающие платками, в знак прощания, до тех пор, пока ещё видны любимые берега. Чайки расправляли белые крылья на зеленоватой глади, с такими нежными и тонкими движениями, что они вечно будут приводить в отчаяние художников, пишущих море.
Солнце медленно садилось; оно как бы тоже не решалось покинуть эти берега. Его пламенный закат, точно изрубленный длинными золотыми полосами, распространял на хребет волн блестящие потоки крови. На сколько можно было видеть, вдоль свай, набережных, обсаженных деревьями, затем травянистых берегов польдерсов, везде царили переливы, мерцания блестящих камней.
Лодки рыбаков входили в каналы и бассейны. Медлительные шаланды двигались по воде так тихо, что казались неподвижными, точно очарованные преступными ласками этой воды, полной огня.
Белые паруса принимали розовый оттенок. Контуры лодок, подводные части пароходов не двигались в эту минуту. Иногда, на каком-нибудь парусе шлюпки выделялись чёрные, огромные, казавшиеся чем-то роковым, чем-то сверхъестественным, благородные силуэты моряков, которые тянули какой-нибудь канат и передвигали мачту.
Направо, на краю пояса жилищ, врезались глубоко во внутрь, точно после победы реки над сушею, огромные, четырёхугольные бассейны, затем опять бассейны, откуда расстилались сложными ветвями тысячи мачт. В этом лесу мачт, домов, переулков, шлюзов, трюмов, виднелись лужайки, как бы дороги к горизонту.
В некоторой части бассейна, переполнение было таково, что издали мачты и снасти близко стоявших судов, казалось, соединялись, перекрещивались так сильно, что они затемняли воздушный занавес, на котором уже показывалась какая-нибудь ранняя звёздочка и заставляла мечтать о паутинах, которые созданы легендарными пауками, и в которые попадутся разноцветные сигнальные огни и серебряные звёзды, точно светлячки и лампочки.
Готовый отдыхать, торговый улей спешил, усиливал свою ежедневную работу. За громким шумом наступал внезапный упадок. Кирки конопатчиков переставали бить испорченные корпуса кораблей, цепи подъёмных кранов прерывали свой скрип, пар, готовый стонать, умолкал; крики, размеренные песни выгрузчиков и матросов, поставленных на коллективную работу, внезапно прекращались.
Эти переходы от безмолвия к шуму и обратно распространялись по всем частям рабочего города, внушали мысль о вздохах поднимающейся и опускающейся груди Титана.
В бесконечном шуме Лоран различал гортанный говор, грубые звуки, пронзительные, как военные трубы, или же грустные как страдающая сила.
После каждой фразы человеческого хора раздавался более резкий шум: тюки обрушивались на дно трюма, железные перекладины падали и подскакивали на плитах набережных.
Переводя свои взоры с реки на берег, Лоран заметил группу рабочих, собиравших последние силы, чтобы сдвинуть какое-то гигантское дерево, из семейства кедров и баобабов, привезённое из Америки. Их приёмы вступать в цепь, группироваться, подпирать этот неподвижный блок, выгибать плечи, поясницу, могли бы заставить побледнеть и показаться изнеженными барельефы героических времён.
Но сильный и сложный запах, в котором растворялись пот, пряности, кожа животных, плоды, дёготь, водоросли, кофе, зелень, усиливался от жары, обволакивал наблюдателя, точно необыкновенный букет, приятный ладан, предназначенный для божества торговли. Этот запах, щекотавший его ноздри, действовал на его чувства.
Раздался снова колокольный звон. Распространяясь над водой, он показался Лорану ещё нежнее, ещё тоньше, точно исполненный таинственною благодати.
Чайки летали; их неровный полёт казался каким-то шарфом. Они приближались, удалялись, снова показывались; они были увлечены по очереди водою, землёю и небом, до того момента, когда эти три повелителя пространства не погрузились вместе во влажное и яркое вечернее освещение.
При этом последнем обаянии, Лоран обернулся, весь очарованный, не чувствуя под собою ног, привлечённый к пропасти. Он снова взглянул на партию баобаба, затем увидел, ближе к себе, тяжёлую телегу, запряжённую огромной лошадью, и возчика, ожидавшего возле, чтобы нагрузили его экипаж. На сходне, между колымагой и судном, виднелся постоянный приход и уход пластических выгрузчиков, с покрытой головой, согнутой шеей, но прямым торсом; под тяжестью, мускулистые ноги очень мало сгибались при каждом шаге; они придерживали одной рукой тяжесть на лопатке, а другую руку опускали на бедро. Истые боги!
Делая пирамида тюков величественно возвышалась на платформах. Крюк гидравлической цепи не переставал вырывать и хватать из внутренностей атлантических пароходов тюки товаров.
Недалеко от этого происходила противоположная операция; вместо того, чтобы опустошать пароход, его словно пичкали беспрестанно; уголь падал в склады; из мешков и ящиков наполнялись ненасытимые глубины трюма. Его поставщики, все потные, не могли утолить его голода.
Эти рабочие с силой, присущей избранным людям, говорили наблюдателю о величии и всемогуществе родного города. Но это не пугало и не смущало его.
В этот момент, когда он, восторженный, без всяких планов, просил сил, доброй встречи, даже со стороны камней города, эта красота берега охлаждала его своим блеском.
— Неужели я опять буду отвергнут? — спрашивал себя сирота.
И Антверпен, в своей чудесной красоте, показался ему, теперь, не менее гордым и высокомерным существом, чем его кузина.
Однажды вечером, уезжая в театр, Гина, страшно нарядная, имела такой блестящий вид, что какое-то непреодолимое влечение бешено толкнуло его к ней. Но красивая девушка предупредила это движение поклонения. Она отстранила одним жестом от себя горячего поклонника, точно какую-то грязную пыль, и своим необыкновенно равнодушным, бесстрастным голосом сказала ему: «Оставь же, дурачок, ты сомнёшь мне платье!»
Да, его город слишком красив, слишком богат; колыбель его детства показалась Лорану слишком обширной в этот вечер.
— Неужели и он тоже оттолкнёт меня, сочтёт недостойным? — спрашивал он себя с тревогой.
Но обожаемый город, менее суровый и жестокий, чем Гина, точно узнал об отчаянии отвергнутого и стремился к тому, чтобы ничто не портило опьянения от свободы; прежде чем сердце юноши сильно сжалось от муки, пламенное небо уменьшило свой слишком резкий блеск и одновременно вода, в которой, казалось, потонули рубины заката, снова обрела вой нормальный внешний вид. Вечерний воздух становился влажным и тёплым; воды покрылись лёгким туманом, на горизонте замечались только розовые отголоски пламенного заката, приведшего в ужас Паридаля.
Это было настоящее успокоение! Город казался ему отныне более милостивым и добрым!
Даже движения выгрузчиков казались ему менее сверхчеловеческими, менее священными. Рабочие, оканчивая работу, начинали дышать, точно простые смертные; они размахивали руками или скрещивали их, обтирая лоб обшлагом рукава. Лоран находил их и так очень красивыми, даже ещё лучше. Возвращаясь домой, в семью, они улыбались, заранее становились беспечнее, и какая-то приятная усталость проходила по их телу, и их объятия искали менее грубых и неподвижных предметов.
Лоран вступал в настоящую жизнь.