Они постятся в четыредесятницу целые семь недель. На первой неделе употребляют молочное и называют её сырною (caseacea); в следующие недели все они (исключая путешествующих) воздерживаются даже от рыбы. Некоторые принимают пищу в воскресенье и субботу, а в остальные дни воздерживаются от всякой пищи; другие принимают пищу в воскресенье, вторник, четверг и субботу, а в остальные три дня воздерживаются. Также весьма многие довольствуются куском хлеба с водой в понедельник, среду и пятницу. Остальные посты в году соблюдаются не так строго. Они постятся также с восьмого дня пятидесятницы, который у них есть день всех Святых, до праздника Петра и Павла. Этот пост называется петровским. Потом у них есть пост Пресвятой Девы, от первого августа до Успения Богородицы; также пост Филиппа, продолжающийся шесть недель до Рождества и называющийся филипповым, потому что начало этого поста, по их календарю, бывает в день Филиппа. Если праздник Петра и Павла, также Успения случится в среду или в пятницу, тогда и в этот день они не употребляют мясного. Они не чествуют постом кануны святых, кроме Усекновения главы св. Иоанна, которое ежегодно соблюдают двадцать девятого августа. Если в великий пост четыредесятницы случится какой нибудь праздник, то в этот день они употребляют рыбу. На монахов же наложены посты, гораздо более трудные и тяжкие, и они должны довольствоваться квасом т. е. кисловатым питьём и водой, смешанной с закваскою. Священникам также в это время запрещены медовая вода и пиво. Однако ныне все эти законы и постановления падают и нарушаются. Когда нет поста, они употребляют мясное в субботу и воздерживаются в среду.
Учители, которым они следуют, суть Василий Великий, Григорий и Иоанн Хризостом, которого они называют Златоустом (Slatausta) т. е. золотые уста. У них нет проповедников. Они думают, что достаточно присутствовать при богослужении и слышать Евангелие, Послания и слова других учителей, которые читает священнослужитель на отечественном языке. Сверх того, они думают этим избежать различных толков и ересей, которые большею частью рождаются от проповедей. В воскресенье объявляют праздники будущей недели и читают публичную исповедь. Они считают истинным и обязательным для всех, во что верит или что думает сам князь.
Мы слышали в Московии, что по просьбе самого московского князя константинопольский патриарх прислал одного монаха, по имени Максимилиана, чтобы он, по здравом обсуждении привёл в порядок все книги, правила и отдельные постановления, касающиеся веры. Сделав это и заметив многие весьма важные заблуждения, Максимилиан объявил князю, что он совершенный схизматик, потому что не следует ни греческому, ни римскому обрядам. Говорят, что он пропал немного спустя после того, как высказал это, и, по мнению многих, был утоплен, хотя князь и оказывал ему величайшее благоволение. Рассказывают, что на третий год после нашего пребывания в Московии, Марк, один греческий купец из Кафы, говорил тоже самое, и хотя за него усиленно ходатайствовал тогда турецкий посол, но он также был схвачен и приговорён к смерти. Грек Георгии, по прозванью Малый, казначей, канцлер и высший советник князя, немедленно был удалён от всех должностей и подвергся опале, потому что благоприятствовал этому делу и ходатайствовал за Марка. Но так как князь никак не мог обойтись без Георгия, то он снова был принят в милость, — только ему дали другую должность. Это был муж необыкновенно учёный и искусный во многих делах; он прибыл в Московию вместе с матерью князя. Князь так уважал его, что, позвав его однажды к себе во время его болезни, приказал нескольким из самых знатных своих советников посадить его в повозку и принести во дворец. Но когда его привезли ко дворцу, он не позволил нести себя по такой высокой лестнице; его высадили из повозки, и он стал помаленьку взбираться к князю. Князь, нечаянно увидев его, начал сильно гневаться и приказал его принести к себе на носилках. Наконец, посоветовавшись с ним и окончив дело, он приказал снести его по лестнице на носилках и всегда потом носить вверх и вниз.
Преимущественная забота духовных состоит в том, чтобы всех приводить в свою веру. Монахи-отшельники уже давно обратили в христианскую веру большую часть идолопоклонников, издавна и часто проповедуя у них Слово Божие. Даже и теперь отправляются они в разные страны, лежащие на север и восток, куда достигают только с величайшим трудом и с опасностью чести и жизни. Они не ждут и не желают никакой от того выгоды, ибо, запечатлевая иногда учение Христово смертью, они стараются единственно только о том, чтобы сделать угодное Богу, наставить на истинный путь души многих, совращённых с него заблуждением, и приобрести их Христу.
Важнейший монастырь в Московии есть монастырь св. Троицы, отстоящий к западу от города Москвы на 12 германских миль. Говорят, что погребённый там св. Сергий творит многие чудеса; удивительное стечение племён и народов с благоговением прославляет его. Туда ездит часто сам князь, а народ стекается ежегодно в известные дни и питается от щедрот монастыря. Утверждают, что там есть медный горшок, в котором варятся известные кушанья, и по большей части огородные овощи, — и мало ли, много ли народу придёт в монастырь, однако пищи всегда остаётся столько, что монастырский причт может быть сыт, так что никогда нет ни недостатка, ни излишка.
Московиты хвалятся, что они одни только христиане, а нас они осуждают, как отступников от первобытной церкви и древних святых установлений. Если какой нибудь человек нашей веры по доброй воле перейдёт к московитам, или же убежит к ним против воли господина, как будто для того, чтобы выучиться их вере и принять её; то они утверждают, что не следует отсылать его или возвращать по требованию господина. Это я узнал по одному странному случаю, который я и приведу здесь. Когда я ехал в Московию, один знатный краковский обыватель поручил и почти против моей воли отдал мне на руки некоего Еразма, из почтенной фамилии Бетманов, юношу образованного, но который был до того предан пьянству, что иногда напивался до безумия и принуждал меня своими частыми попойками сажать его в кандалы. Однажды, сознавая за собой вину, он соединился с тремя московитами и с моим кучером, поляком, и в одну ночь убежал из Москвы, переплыл реку Оку и направил путь к Азову. Узнав об этом, князь немедленно разослал во все стороны своих курьеров (которых они называют гонцами, Gonecz), чтобы воротить беглецов с дороги. Гонцы наткнулись на стражей, которые расположены в тех местах против постоянных набегов татар и, рассказав им этот случай, склонили и их отправиться на лошадях для отыскания беглецов. Они встретились с человеком, который сказал им, что он давал ночлег пяти всадникам, и что они принудили его показать им прямую дорогу в Азов. Стражи погнались по их следам и ночью увидели огонь, который они зажгли. В молчании, как змеи, они подползли к их лошадям, блуждавшим на пастбище около места ночлега, и отогнали их дальше. Когда мой кучер, проснувшись, хотел привести назад лошадей, которые далеко разбрелись, — они выскочили на него из травы и, угрожая ему смертью, если он издаст хоть малейший звук, взяли и связали его. Потом они опять отогнали лошадей дальше, — и когда беглецы один за другим хотели привести их назад, то таким же образом все по порядку были захвачены хитростью, исключая одного Еразма, который обнажил саблю (framea) и защищался, когда на него напали, и звал на помощь Станислава (это было имя моего кучера). Но когда тот отвечал, что он в плену и связан, — Еразм сказал: «И я не хочу быть свободным или жить, когда вы в плену», — и таким образом сдался, когда они находились всего в двух днях пути от Азова. По их возвращении я просил князя, чтобы мне отдали моих. Он отвечал, что никто не может отдаиъ назад человека, который перешёл к московитам для принятия истинной веры (они утверждают, как было сказано, что только одни они держат правую веру). Однако кучера моего он вскоре отдал мне назад. Но когда он отказался возвратить Еразма, то я сказал эконому, — который нам был дан, и которого они называют приставом (Pristavu), — что люди будут худо думать и говорить о князе, если он будет отнимать у послов их слуг. Чтобы не могли обвинять ни меня, ни князя, я просил у него позволения призвать Еразма и в присутствии его советников узнать от него самого о его желании. Когда это было сделано с согласия князя, я спрашивал у Еразма, хочет ли он остаться у князя для принятия религии? и на его утвердительный ответ, сказал ему: Хорошо постелешь, хорошо будешь лежать. Потом один литовец, бывший в свите графа Нугароля, отговаривал его от принятого им намерения и получил в ответ, что он боится моей строгости. Тогда литовец сказал ему, не хочет ли он воротиться, если граф примет его в свою свиту? — и он согласился. Когда это дело было доведено до сведения графа, он спрашивал у меня, соглашусь ли я? — на что я отвечал, что с моей стороны не будет препятствий. Ибо я и сам желал устроить так, чтобы родственники Еразма не истолковали этого дела иначе, нежели как оно случилось.
Впрочем к московитам вообще перебегают редко, и только те, которым в другом месте жить нельзя или опасно. Таков был в наше время Северин Нордвед, адмирал датского короля Христьерна, человек воинственный, но привыкший начинать всякое дело во имя дьявола; о нём я много слышал, но из благоразумия умолчу. Когда он увидел, что его король, по причине своих жестокостей в Голмии (которая есть столица Шведского королевства и на отечественном языке называется Стокгольмом), сделался ненавистен жителям и добровольно удалился в Данию; тогда он занял одно укреплённое место на острове Готланде (который простирается на 12 германских миль), откуда он долго тревожил набегами Балтийское море и грабил, никого не щадя, как друзей, так и врагов. Наконец, заставив всех бояться себя, как всеобщей язвы, и не имея ни одного места, в котором бы мог быть безопасен от преследований, он убежал к князю московскому, взяв с собой нескольких разбойников, и с несколькими кораблями вошёл в реку Нарову, к Иваньгороду, крепости московского князя. Оттуда он был приведён сухим путём в Москву, в тот год, когда я был там. Отпущенный по ходатайству цесаря Карла Пятого, он был убит ядром на его службе, во время осады итальянского города Флоренции.