въ которомъ, послѣ разъясненія автора, по какому
случаю лица, имѣющія появиться въ повѣствованіи,
собрались для совмѣстныхъ переговоровъ, эти лица,
подъ предсѣдательствомъ Пампинеи,
ведутъ бесѣду, о чемъ кому вздумается.
Дорогія дамы! Каждый разъ, какъ подумаю о вашемъ врожденномъ состраданіи, мнѣ тотчасъ представляется, что настоящее сочиненіе должно быть вашимъ судомъ признано мрачнымъ и тоскливымъ. Оно начинается воспоминаніемъ о минувшемъ чумномъ морѣ, глубоко тягостнымъ для каждаго, кто былъ его свидѣтелемъ или инымъ путемъ знаетъ о немъ. Но я не хотѣлъ бы, чтобы вы испугались прежде, чѣмъ начнете читать, и не подумали бы, что и дальше вамъ придется продолжать чтеніе, прерывая его вздохами и слезами. Пусть это начало сослужитъ для васъ такую же службу, какъ для усталыхъ путниковъ крутая и мрачная гора, за которою скрывается прекраснѣйшая равнина: чѣмъ труднѣе и тягостнѣе подъемъ въ эту гору, тѣмъ сладостнѣе будетъ ихъ отдыхъ, когда желанная цѣль достигнута. Чрезмѣрная радость кончается печалью, а за печалями идутъ радости. За этою кратковременною грустью (говорю кратковременною потому, что она исчерпывается немногими словами) скоро послѣдуютъ услажденіе и веселье, которыя я вамъ заранѣе обѣщалъ: безъ предупрежденія вы за такимъ мрачнымъ началомъ и не ожидали бы такого удовольствія. Если бы можно было, я, конечно, охотно повелъ бы васъ, куда мнѣ хочется, совсѣмъ инымъ путемъ, а не по такой скучной стезѣ, какъ теперешняя. Но, не касаясь этого воспоминанія, я не могъ бы объяснить, какимъ образомъ совершались тѣ событія, о которыхъ вы будете читать; такимъ образомъ, писать именно такъ, а не иначе, меня побуждаетъ необходимость.
Итакъ, повѣдаю, что въ лѣто отъ воплощенія Сына Божія тысяча триста сорокъ восьмое, въ красѣ итальянскихъ городовъ, славномъ городѣ Флоренціи, случился чумный моръ, причиненный вліяніемъ свѣтилъ небесныхъ, или ниспосланный справедливымъ гнѣвомъ Божіимъ за наши беззаконія, ради нашего вразумленія. Чума началась за нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ въ восточныхъ странахъ и причинила тамъ гибель безчисленнаго множества народа. Мало-по-малу, подвигаясь съ мѣста на мѣсто, эпидемія достигла и Запада, гдѣ и разрослась въ губительный моръ. Человѣческая предусмотрительность не принесла противъ него никакой пользы; были изданы постановленія объ удаленіи изъ населенныхъ мѣстъ всяческихъ нечистотъ, черезъ особо приставленныхъ для того людей; запрещали ввозъ въ нихъ больныхъ, предписывали всевозможныя правила для сохраненія здоровья; наконецъ, умиленныя молитвы, крестные ходы, всяческія богоугодныя дѣла, исполненныя богобоязненными людьми — ничто не помогало!
Съ весны помянутаго года моръ началъ производить опустошенія ужасающимъ образомъ. Болѣзнь шла не такъ, какъ на Востокѣ, гдѣ вѣрнымъ признакомъ приближавшейся смерти заболѣвшаго служило кровотеченіе изъ носа; она начиналась, одинаково какъ у мужчинъ, такъ и у женщинъ, съ того, что подъ мышками или въ паху появлялись опухоли, то достигавшія величины яблока, то бывшія не болѣе яйца и прозванныя въ народѣ шишками. Вскорѣ послѣ того смертоносныя опухоли появлялись и на другихъ частяхъ тѣла; съ этой минуты характеръ болѣзни начиналъ измѣняться: появлялись черныя мертвенныя пятна, во множествѣ покрывавшія руки, бедра и другія части тѣла, у иныхъ больныхъ крупныя и разсѣянныя, у другихъ — мелкія и слитныя. Какъ опухоли, такъ и зловѣщія пятна были явнымъ признакомъ неизбѣжной смерти.
Повидимому, въ этой болѣзни нечего было ждать помощи ни отъ врача, ни отъ лекарствъ. Быть можетъ, сама натура болѣзни была такова, а, быть можетъ, и по невѣдѣнію врачей — которыхъ тогда вдругъ появилось безчисленное множество, и мужчинъ, и женщинъ, не имѣвшихъ, собственно говоря, никакого понятія о врачебномъ искусствѣ — никто ничего не могъ понять ни въ причинахъ возникновенія болѣзни, ни въ ея леченіи. По этому только весьма немногіе изъ заболѣвшихъ выздоравливали, другіе же умирали на третій день послѣ появленія описанныхъ признаковъ, при чемъ у большинства не обнаружилось никакихъ общихъ явленій, вродѣ, напримѣръ, лихорадки. Чумная зараза проявляла большую силу: отъ больныхъ она легко передавалась здоровымъ, которые приходили съ больными въ общеніе, подобно тому, какъ передается огонь въ кучѣ горючихъ предметовъ. Но зло шло гораздо дальше; болѣзнь передавалась не только черезъ непосредственныя сношенія здоровыхъ съ больными, но даже простое прикосновеніе къ одеждѣ или вещамъ, къ которымъ ранѣе прикасался больной, и то могло часто повлечь за собою зараженіе. То, о чемъ я сейчасъ сообщу, можетъ показаться почти чудеснымъ, да я и не сталъ бы передавать этого, если бы не былъ самъ тому очевидцемъ; я не повѣрилъ бы самъ, хотя и слышалъ бы о томъ отъ достовѣрныхъ людей. Прилипчивость болѣзни была до того сильна, что она легко передавалась не только отъ человѣка къ человѣку, но появлялась часто на виду у всѣхъ въ еще гораздо болѣе внушительномъ видѣ: именно, случалось, что если къ вещи, бывшей въ употребленіи у чумнаго, прикасалось какое-нибудь животное, то зараза не только легко овладѣвала имъ, но и губила его въ самое короткое время. Какъ сейчасъ сказано, я самъ былъ этому очевидцемъ. Однажды, напримѣръ, я наблюдалъ такое происшествіе. Клочья одежды одного бѣдняка, погибшаго отъ чумы, были выброшены на дорогу; къ нимъ подошли двѣ свиньи и, по своему обыкновенію, начали рыть и трепать эти клочья рылами и зубами; и вотъ, черезъ нѣсколько времени свиньи, точно наѣвшись отравы, закружились на мѣстѣ и тутъ же пали мертвыми.
Всѣ подобныя и еще болѣе ужасныя вещи породили невѣроятный страхъ и разстроили воображеніе у оставшихся въ живыхъ. У всѣхъ было одно безпощадное стремленіе насколько возможно избѣгать всякаго общенія съ зачумленными; это казалось всѣмъ единственнымъ средствомъ спасенія. Иные думали, что можно спастись отъ бѣды, ведя правильную жизнь, остерегаясь всякаго излишества. Они собирались кружками, заботливо избѣгая всякихъ сношеній съ остальнымъ міромъ, въ замкнутыхъ жилищахъ, гдѣ не было заболѣваній и гдѣ можно было жить поудобнѣе; они питались изысканнѣйшею пищею, пили лучшія вина, притомъ въ самомъ умѣренномъ количествѣ, избѣгая малѣйшаго излишества. Они совсѣмъ отрѣшались отъ внѣшняго міра, даже не вступали въ разговоръ ни съ кѣмъ изъ постороннихъ, не хотѣли ничего слышать о заболѣваніяхъ и умершихъ и все время проводили въ разныхъ развлеченіяхъ. Другіе впадали въ противоположную крайность; они твердили, что лучшее лекарство отъ такой болѣзни — не думать о ней и жить въ свое удовольствіе: сытно кушать, веселиться, распѣвать пѣсни, да трунить надъ всѣмъ, что совершается вокругъ. Такъ они и поступали. День и ночь толкались по трактирамъ, пьянствовали безъ мѣры и милосердія. Охотнѣе всего устраивали они кутежи въ чужихъ домахъ, многіе изъ которыхъ были покинуты бѣжавшими отъ мора обывателями, такъ что кто хотѣлъ, тотъ и могъ занимать ихъ жилища, распоряжаясь въ нихъ на правахъ хозяевъ. Однако, и эти скотоподобные прожигатели жизни все же тщательно избѣгали всякаго соприкосновенія съ чумными.
При такомъ бѣдственномъ положеніи нашего города ослабла и даже почти исчезла сила какъ человѣческихъ, такъ и Божескихъ законовъ; сами ея стражи и исполнители распустили ея бразды, и вдобавокъ, наравнѣ съ прочими, либо перехворали, либо перемерли, а ихъ подчиненные разбѣжались, такъ что все равно ничего не въ состояніи были подѣлать. Каждый, что хотѣлъ, то и творилъ.
Многіе другіе придумали себѣ образъ жизни какъ бы средній между двумя указанными выше. Они не ограничивали себя въ питаніи, какъ дѣлали первые, не пьянствовали и не распутничали, какъ дѣлали вторые, а жили въ свое удовольствіе, сообразно съ своими желаніями. Не запирались въ уединенныхъ домахъ, ходили всюду, нося въ рукѣ цвѣты или душистыя травы и часто нюхая разныя снадобья, которыя считали полезными средствами для укрѣпленія мозга; воздухъ въ то время былъ тяжелымъ и промозглымъ отъ множества гніющихъ труповъ и повсюду употребляемыхъ лекарствъ. Иные держались хотя и болѣе эгоистичныхъ, но зато и болѣе безопасныхъ мѣръ: они порѣшили, что нѣтъ лучшаго средства отъ чумы, какъ бѣжать отъ нея. Думая только о себѣ, множество народа обоего пола покинуло родной городъ, собственные дома, имущества, родныхъ, побросали всѣ дѣла и поселились въ своихъ имѣніяхъ или у знакомыхъ; должно быть, они думали, что гнѣвъ Господень, обрушившійся на людей за ихъ беззаконія, постигнетъ исключительно только тѣхъ, кто останется въ стѣнахъ города, а другихъ пощадитъ, какъ будто все населеніе города было обречено на гибель и пришелъ его послѣдній часъ.
Конечно, люди, державшіеся всѣхъ этихъ разнообразныхъ взглядовъ, не всѣ перемерли, однако, не всѣ и пережили чуму; повсемѣстно были заболѣванія среди державшихся всѣхъ этихъ особыхъ мнѣній. Сами они, пока бывали здоровы, покидали своихъ заболѣвшихъ ближнихъ безъ помощи и этимъ подали примѣръ другимъ, которые, въ свою очередь, бросали ихъ на произволъ судьбы, когда они заболѣвали. И пусть бы еще оставляли безъ помощи сосѣдъ сосѣда, пусть бы знакомые и родственники избѣгали встрѣчъ и взаимныхъ посѣщеній. Но общее бѣдствіе породило такой ужасъ въ умахъ мужчинъ и женщинъ, что стали покидать братъ брата, дядя племянника, сестра брата, а зачастую даже жена мужа. Мало того и что еще невѣроятнѣе, даже отцы и матери бросали своихъ дѣтей, не хотѣли ихъ извѣщать и ухаживалъ за ними, словно они были имъ чужіе. Неимовѣрно большое число заболѣвшихъ обоего пола не могло получить ни откуда никакой помощи, развѣ только отъ сострадательныхъ друзей (а такихъ находилось очень немного) или отъ нанятыхъ слугъ, которые, движимые жадностью, принимали на себя уходъ за чумными за значительную плату. Но и такихъ охотниковъ находилось немного; притомъ же все это былъ народъ неотесанный и совершенно непривычный къ уходу за больными: они только и умѣли принять да подать, что требовалъ больной, да прибрать его, когда онъ умиралъ; многіе изъ нихъ заработывали хорошія деньги, но зато и сами умирали. Вслѣдствіе того, что больныхъ покидали ихъ родственники, друзья и сосѣди, а прислугу было трудно достать, вошла въ обычай неслыханная дотолѣ вещь: женщины, даже самыя красивыя, изъ хорошихъ семей, нимало не стѣснялись, заболѣвая, брать въ услуженіе мужчинъ, не разбирая, старъ человѣкъ или молодъ, и передъ ними, словно передъ женщинами, обнажали, въ случаѣ если болѣзнь къ тому побуждала, любую часть тѣла; у многихъ это послужило даже къ нѣкоторому упадку нравственности въ послѣдующее время, если только онѣ выздоравливали. Сколько умирало такихъ, которые, будь за ними надлежащій уходъ, вѣроятно, остались бы въ живыхъ. Между тѣмъ отъ недостатка ухода, при страшной силѣ заразы, въ городѣ умирало ежедневно такое множество народа, что страхъ бралъ даже слышавшихъ объ этомъ, а не только очевидцевъ.
Среди пережившихъ поневолѣ появились даже новые обычаи, шедшіе въ разрѣзъ съ прежними. Такъ, по давнему обычаю (и теперь еще соблюдаемому), въ жилище умершаго собирались женщины, родственники и сосѣди и оплакивали его вмѣстѣ съ домашними; передъ домомъ его сходились вмѣстѣ съ родными сосѣди и знакомые изъ согражданъ и духовенство, сообразно съ общественнымъ положеніемъ покойнаго; собравшіеся брали усопшаго на плечи и съ зажженными свѣчами и пѣснопѣніями несли его въ церковь, заранѣе имъ указанную. Какъ только чума вошла въ силу, это обыкновеніе было мало-по-малу совсѣмъ оставлено и замѣнено другимъ, новымъ. Умершаго не только не окружала толпа сошедшихся женщинъ, но многіе умирали и совсѣмъ одни-одинехоньки; рѣдкихъ покойниковъ сопровождали слезы и рыданія родственниковъ. Вмѣсто этого вошли въ обыкновеніе смѣхъ и шутки, да веселыя сборища; это обыкновеніе особенно пришлось по вкусу женщинамъ, которыя приняли его себѣ на здоровье, въ ущербъ ихъ врожденной сострадательности. Рѣдко чьи-либо останки провожали до церкви десять-двѣнадцать сосѣдей; но это были не почетные и уважаемые сограждане, а простые носильщики, вербовавшіеся среди простого народа, называвшіе себя могильщиками (becchini) и работавшіе за плату. Они поспѣшно относили покойника въ ближайшую церковь, а не въ ту, въ которой онъ самъ назначалъ свое отпѣваніе; четверо или шестеро духовныхъ съ немногими свѣчами провожали тѣло до первой попавшейся порожней могилы и, не особенно утомляя себя молитвословіями, предавали покойника землѣ. Народъ бѣдный, да и средняго достатка, имѣлъ самую жалкую участь; заболѣвали они тысячами и почти всѣ сплошь умирали, потому что частью бѣдность, частью упованіе на милость Божію побуждали ихъ оставаться въ своихъ жилищахъ, среди сосѣдей; помощи же и ухода имъ неоткуда было ожидать. Многіе умирали днемъ и ночью прямо среди улицы; иные — въ своихъ домахъ, и сосѣди только по трупному зловонію догадывались о ихъ смерти; и тѣхъ, и другихъ было повсюду множество. Сосѣди, побуждаемые не менѣе страхомъ заразы, чѣмъ состраданіемъ, примѣняли къ покойникамъ однообразный пріемъ: они собственными руками или съ помощью могильщиковъ, если могли ихъ достать, выволакивали мертвыя тѣла изъ жилищъ и клали у входовъ, гдѣ прохожіе могли ихъ видѣть во множествѣ, особенно по утрамъ. Являлись носилки, а если не было ихъ, то клали трупы на первыя попавшіяся доски; случалось, что на однѣ носилки накладывали по два, по три трупа, а бывало и такъ, что на однѣ носилки попадали мужъ и жена, двое или трое братьевъ, отецъ съ сыномъ и т. п. Сплошь и рядомъ случалось видѣть, какъ за двумя духовными, шествовавшими съ крестами, двигались три, четыре партіи носильщиковъ; священники думали, что они хоронятъ одного, а оказывалось вмѣсто одного шесть, восемь и болѣе покойниковъ. Этихъ-то ужь не сопровождали ни свѣчи, ни рыданія, ни люди, собравшіеся отдать послѣдній долгъ усопшему. Дошло, наконецъ, до того, что мертвый человѣкъ сталъ пользоваться отнюдь не бо̀льшимъ вниманіемъ, чѣмъ издохшая коза. Тутъ-то и обнаружилось воочію, что если при обычныхъ условіяхъ мелкія и рѣдкія несчастія не имѣютъ ничего поучительнаго даже для мудрыхъ, то при тяжкихъ общественныхъ бѣдствіяхъ люди немудраго ума и тѣ набираются смѣтливости. При громадномъ наплывѣ мертвыхъ тѣлъ на церковныхъ кладбищахъ стало не хватать освященной земли, такъ что нечего было и думать, чтобы, по исконному обычаю, каждый покойникъ имѣлъ особую могилу. Поэтому на переполненныхъ кладбищахъ рыли огромныя ямы, въ которыя и валили трупы цѣлыми сотнями, какъ тюки товаровъ на торговомъ суднѣ, пересыпая ихъ землею, пока яма не наполнялась до-верха.
Не буду распространяться о подробностяхъ минувшаго бѣдствія, касающихся собственно нашего города, а добавлю только, что оно распространилось съ тою же безпощадностью и на окружающія мѣстности. О замкахъ не говорю, потому что это тѣ же города, только въ маломъ видѣ; что же касается владѣльческихъ хозяйствъ и полей, то тамъ несчастные, нищіе земледѣльцы и ихъ семьи мерли днемъ и ночью не какъ люди, а совсѣмъ какъ безсловесныя животныя: безъ врачебной помощи и безъ всякаго присмотра и ухода, повсюду на поляхъ, дорогахъ и въ домахъ. И тутъ повторялось то же, что въ городахъ: настало то же растлѣніе нравовъ, та же беззаботность о своемъ добрѣ и о своихъ дѣлахъ. Люди какъ будто ждали смерти и потому не прилагали никакихъ заботъ къ сбору и сбереженію произведеній земледѣлія и скотоводства, плодовъ ихъ тяжкаго труда, а, напротивъ, всячески старались израсходовать имѣвшіеся запасы. Дошло до того, что рогатый скотъ, ослы, козы, свиньи, куры, даже вѣрнѣйшіе друзья человѣка — собаки выгонялись со дворовъ и слонялись безъ присмотра по полямъ, гдѣ безъ толку пропадалъ не сжатый хлѣбъ. Иныя животныя, вдоволь наѣвшись за день на заброшенныхъ поляхъ, къ вечеру возвращались безъ пастуха, будто разумныя существа, къ своимъ дворамъ.
Но оставимъ пригородныя мѣстности и возвратимся вновь къ городу. Здѣсь, по суровому суду неба, а можетъ быть отчасти и по причинѣ людской жестокости, погибло въ промежутокъ времени съ марта по іюль свыше ста тысячъ человѣкъ. Гибли они и отъ страшной заразы, и оттого, что были покинуты безъ ухода и присмотра здоровыми, подавленными страхомъ. Раньше никто бы, пожалуй, не подумалъ, что во всей Флоренціи можно насчитать столько живыхъ, сколько въ ней оказалось мертвыхъ. О, сколько дворцовъ, сколько роскошныхъ домовъ и жилищъ, дотолѣ наполненныхъ многолюдными семьями, кавалерами и дамами, опустѣли, вымерли сплошь до послѣдняго служителя! Сколько родовитыхъ фамилій, огромныхъ наслѣдствъ, знаменитыхъ богатствъ остались безъ наслѣдниковъ! Сколько храбрыхъ мужей, прекрасныхъ женщинъ, красивыхъ юношей, которыхъ не кто иной, а сами Эскулапъ, Галіенъ и Иппократъ признали бы исполненными цвѣтущаго здоровья, еще утромъ обѣдали съ родными и друзьями, а вечеромъ на слѣдующій день ужинали съ своими усопшими предками!
Тяжко мнѣ бродить мыслью среди этихъ ужасныхъ бѣдствій, и потому я опущу все, что нахожу возможнымъ оставить безъ упоминанія.
И вотъ въ это-то время, когда нашъ городъ стоялъ почти совсѣмъ пустой, случилось (объ этомъ я слышалъ впослѣдствіи отъ лица, достойнаго вѣры), что однажды, во вторникъ утромъ, въ почитаемой церкви Святой Маріи Новой (Santa Maria Novella) сошлось семь молодыхъ женщинъ. Кромѣ нихъ въ церкви почти никого не было. Эти дамы были связаны между собою либо узами родства, либо дружбы и сосѣдства; ни одна изъ нихъ не перешла за двадцать восьмую годину жизни, а младшей было не менѣе восемнадцати лѣтъ. Всѣ онѣ были женщины умныя, благородной крови, красивыя, добрыхъ нравовъ, скромныя и привѣтливыя, прилично одѣтыя! Я не хочу называть ихъ настоящими именами, ради того, чтобы имъ впослѣдствіи не пришлось устыдиться за тѣ вещи, которыя ими были разсказаны и выслушаны въ послѣдующихъ повѣстяхъ. Теперь требованія стали строже и явились ограниченія въ пользованіи такими удовольствіями, которыя въ тѣ времена были дозволены не только для ихъ возраста, но даже и для болѣе зрѣлаго. Не хотѣлось бы мнѣ также дать поводъ завистникамъ, готовымъ очернить человѣка безупречнаго, какимъ-нибудь образомъ задѣть честное имя этихъ дамъ своими неумѣстными пересудами. А для того, чтобы ихъ не смѣшивать между собою въ ихъ рѣчахъ, я намѣренъ назвать ихъ вымышленными именами, соотвѣтствующими, въ большей или меньшей степени, ихъ характерамъ. Первую, старшую годами, будемъ называть Пампинеею, вторую — Фіамметтою, третью — Филоменою, четвертую — Эмиліею; пятая пусть будетъ Лауретта, шестая Неифиле; послѣднюю, седьмую, назовемъ (не безъ причины) Элизою. Безъ всякаго предварительнаго уговора, совершенно случайно сошлись онѣ въ этотъ разъ въ церкви, сѣли всѣ въ кружокъ, долго вздыхали, потомъ оставили молитвы и начали бесѣдовать о текущихъ дѣлахъ и событіяхъ. Спустя нѣкоторое время, когда всѣ примолкли, Пампинея обратилась къ нимъ съ такою рѣчью:
— Дорогія мои! Вы, какъ и я, много разъ могли слышать, что тотъ, кто честно пользуется своимъ правомъ, никому вреда не дѣлаетъ. Каждый рожденный въ свѣтъ обладаетъ естественнымъ правомъ по мѣрѣ возможности поддерживать и охранять свою жизнь. Это до такой степени признано всѣми, что не разъ случалось людямъ, защищая свою жизнь, безнаказанно совершать даже убійство. Если даже это допускается законами, предназначенными для попеченія о благѣ каждаго смертнаго, то не будетъ ли тѣмъ болѣе позволительно для насъ и для другихъ принимать какія возможно мѣры для защиты нашей жизни? Когда я подумаю о томъ, что мы дѣлали сегодня и во всѣ предшествовавшіе дни, когда припоминаю наши размышленія и бесѣды, то понимаю и, полагаю, вы тоже можете понять, что каждая изъ насъ опасается за себя. И въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго. Удивительно мнѣ только то, что мы, женщины, съ нашею женскою манерою чувствовать, до сихъ поръ не прибѣгли ни къ какимъ мѣрамъ по отношенію къ тому, что причиняетъ намъ эти страхи. Мнѣ начинаетъ казаться, что мы влачимъ наше существованіе только для того, чтобы вести счетъ мертвымъ, которыхъ проносятъ на кладбище, или глядѣть, исправно ли священники, число которыхъ почти приходитъ къ нулю, справляютъ церковную службу въ положенное время, или, наконецъ, для того, чтобы всѣмъ указывать нашею одеждою на количество и качество нашихъ горестей. А когда выйдемъ отсюда, опять-таки увидимъ больныхъ и мертвыхъ, которыхъ несутъ со всѣхъ сторонъ; увидимъ разныхъ злодѣевъ, которыхъ раньше изгнали за преступленія и которые теперь, точно издѣваясь надъ законами (стражи ихъ лежатъ больные или мертвые), безнаказанно рыщутъ по городу; увидимъ подонки нашего общества, разгоряченныхъ нашею кровыо могильщиковъ-беккиновъ, повсюду шляющихся, къ нашему огорченію, и своими безстыдными пѣснями напоминающихъ о нашей общей горести. Только и слышимъ мы, что такіе-то умерли, а такіе-то умираютъ, и еслибъ было кому плакать, мы всюду слышали бы вопли. А вернешься къ себѣ домой — не знаю, какъ вы, но, по крайней мѣрѣ, скажу про себя — когда изъ всей семьи видишь только одну оставшуюся въ живыхъ служанку, охватываетъ такой страхъ, что волосы на головѣ становятся дыбомъ. Куда я ни пойду, все мнѣ чудятся тѣни умершихъ, и не съ тѣми лицами, которыя привыкла у нихъ видѣть, а съ какимъ-то ужаснымъ взглядомъ, съ искаженными чертами, которыя не знаю откуда, и взялись у нихъ. Поэтому и дома, и здѣсь, и повсюду, гдѣ бы я ни была, мнѣ все не по себѣ, тѣмъ болѣе что, кажется, нѣтъ уже ни одного человѣка, кромѣ насъ, въ которомъ оставалось бы сколько-нибудь жизненной силы. Я слыхивала о людяхъ и сама видала такихъ (не знаю, остались ли они еще въ живыхъ), которые, устранивъ всякое различіе между честнымъ и безчестнымъ, руководимые исключительно своими вожделѣніями, и одни, и скопомъ, и днемъ, и ночью творятъ, что̀ имъ вздумается и понравится. И такъ дѣлаютъ не только вольные люди, но и монастырскіе заточники; убѣдивъ себя, что имъ не возбранено ничто, дозволенное другимъ, они нарушаютъ свой уставъ, разнуздываютъ свои похоти и думаютъ такимъ путемъ спасти свою жизнь. А если все это такъ (а вѣдь въ этомъ можно убѣдиться во-очію), то что же мы-то здѣсь дѣлаемъ, чего ждемъ, о чемъ думаемъ, почему въ насъ болѣе равнодушія къ нашему спасенію, чѣмъ въ другихъ? Развѣ мы считаемъ себя хуже другихъ или полагаемъ, что наша жизнь прикована къ нашему тѣлу болѣе крѣпкою цѣпью, чѣмъ у прочихъ, такъ что намъ нечего и безпокоиться за нее? Если такъ, то мы заблуждаемся, вводимъ себя въ обманъ; думать такъ было бы большою глупостью. Подумаемъ о томъ, сколько отъ лютой заразы погибло юношей и женщинъ, и еще какихъ, и мы въ этомъ одномъ увидимъ лучшее доказательство нашего заблужденія. Поэтому, чтобы намъ по непростительной беззаботности не впасть въ бѣду, которой мы можемъ избѣжать, я придумала нѣчто и только не знаю, понравится ли оно вамъ всѣмъ такъ же, какъ мнѣ. Я считаю за лучшее сдѣлать то, что уже до насъ многіе дѣлали и впредь будутъ дѣлать, а именно: покинуть эти мѣста. Мы не послѣдуемъ никакимъ безчестнымъ примѣрамъ, а просто удалимся за городъ, куда-нибудь въ помѣстье, какихъ у каждой изъ насъ найдется не мало, и тамъ будемъ жить среди веселья и развлеченій, отнюдь не выходя за границы добропорядочности и благоразумія. Тамъ раздается пѣніе птичекъ, тамъ мы увидимъ зеленѣющіе холмы и равнины, и поля, съ волнующимся, подобно морю, хлѣбомъ, и деревья всевозможныхъ породъ, и открытое небо, которое хотя и гнѣвается, но изъ-за этого не скрываетъ своихъ вѣчныхъ красотъ, и которое, конечно, пріятнѣе созерцать, чѣмъ стѣны пустыхъ домовъ нашего города. Кромѣ того, тамошній воздухъ гораздо свѣжѣе и жизненныхъ припасовъ гораздо больше, а всякихъ горестей меньше. Правда, и тамъ земледѣльцы тоже мрутъ, какъ и горожане; но населеніе и жилища тамъ рѣже, а потому и покойники не такъ удручаютъ. Вдобавокъ, если не ошибаюсь, мы никого здѣсь не покинемъ, скорѣе можно сказать, что сами-то мы покинуты; всѣ наши близкіе либо умерли, либо бѣжали отъ смерти и покинули насъ въ горѣ. Значитъ, мы ничѣмъ не можемъ и упрекнуть себя, если примемъ такое рѣшеніе, а не примемъ, такъ насъ ожидаетъ тоска, горе, а быть можетъ и смерть. Итакъ, если вамъ угодно, возьмемъ нашу прислугу, захватимъ необходимыя вещи и станемъ проводить время сегодня въ одномъ мѣстѣ, завтра въ другомъ, развлекаясь чѣмъ возможно въ нынѣшнее грустное время; я полагаю, что это будетъ самое благоразумное. Такъ мы и будемъ проводить время, если будемъ живы и здоровы, пока небо не положитъ конца тому, что теперь происходитъ. Я долагаю, что удалиться отсюда и прилично проводить время все же лучше, чѣмъ оставаться здѣсь и безчинствовать, какъ дѣлаютъ многіе другіе.
Выслушавъ Пампинею, остальныя дамы не только одобрили ея совѣтъ, но, движимыя желаніемъ исполнить его, начали даже обсуждать его съ такими подробностями, какъ будто имъ прямо изъ церкви предстояло отправиться въ путь. Но разсудительная Филомена сказала:
— Все, что говорила Пампинея, совершенно резонно, но не зачѣмъ такъ торопиться. Вспомните, что мы тутъ не все однѣ женщины, а вѣдь каждому ребенку извѣстно, каково женщинамъ обходиться однимъ лишь своимъ умомъ безъ всякако участія и руководства мужчины. Мы непостоянны, малодушны, трусливы, подозрительны, упрямы. Мнѣ думается, что если мы останемся сами себѣ руководительницами, то наша компанія разстроится гораздо скорѣе и съ меньшею для насъ честью, чѣмъ слѣдовало бы; намъ необходимо позаботиться о руководителѣ.
— Это вѣрно, — замѣтила Элиза, — мужчины призваны быть руководителями женщинъ, и безъ нихъ наше дѣло разстроится; но гдѣ же намъ ихъ взять? Были они у каждой изъ насъ, да почти всѣ померли, а другіе разбрелись кто куда могъ, убѣгая отъ того же, отъ чего и мы собираемся уйти. А взять постороннихъ нехорошо; пожалуй, вмѣсто развлеченія и отдыха, будетъ одна скука, да сплетни!
Пока дамы бесѣдовали между собою, въ церковь вошли трое молодыхъ людей; это не были, однако, юноши, потому что самому молодому изъ нихъ было не менѣе двадцати пяти лѣтъ. Ни бѣдствія того времени, ни утрата друзей и родныхъ, ни страхъ за себя не могли не только угасить, но и охладить въ нихъ любви. Одинъ изъ нихъ носилъ имя Памфило, другой — Филострато, а третій — Діонео. Всѣ они были люди веселаго нрава, хорошо воспитанные. Въ наступившей всеобщей неурядицѣ они искали одного отраднаго утѣшенія: увидѣть своихъ дамъ, которыя, по случайности, какъ разъ въ то время находились въ числѣ семи, собравшихся въ церкви; нѣкоторыя изъ нихъ оказались въ родствѣ съ молодыми людьми. И тѣ, и другіе увидѣли другъ друга почти одновременно. Пампинея съ улыбкой сказала: — Судьба явно покровительствуетъ нашимъ начинаніямъ, она посылаетъ намъ умныхъ и скромныхъ молодыхъ людей, которые будутъ нашими руководителями и слугами, если мы соблаговолимъ ихъ принять на такую службу.
Неифиле, бывшая предметомъ любви одного изъ кавалеровъ, зардѣвшись отъ смущенія, сказала:
— Ради Бога, Пампинея, подумай, что ты говоришь! Я знаю ихъ, знаю, что ни объ одномъ изъ нихъ нельзя ничего сказать, кромѣ хорошаго; я считаю ихъ пригодными на несравненно лучшее дѣло, и увѣрена, что ихъ общество было бы пріятно какимъ угодно дамамъ, даже гораздо болѣе красивымъ и достойнымъ, чѣмъ мы. Но дѣло въ томъ, что нѣкоторые изъ нихъ, какъ это всѣмъ извѣстно, влюблены въ нѣкоторыхъ изъ насъ, и я боюсь, если мы ихъ пригласимъ съ собою, какъ бы клевета не распустила худой молвы, хотя ни мы, ни они не подали бы никакого повода.
— Все это пустяки, — возразила Филомена. — Пока я веду себя какъ слѣдуетъ и совѣсть ни въ чемъ меня не укоряетъ, говори про меня, кому что вздумается: Богъ и правда будутъ на моей сторонѣ. Лишь бы они согласились, и тогда, въ самомъ дѣлѣ, Пампинея была бы права, сказавъ, что судьба благопріятствуетъ нашему предпріятію.
Прочія дамы, слыша это, замолкли и тотчасъ порѣшили подозвать кавалеровъ, разсказать имъ о своихъ планахъ и просить ихъ принять участіе въ путешествіи. Безъ дальнѣйшихъ разсужденій Пампинея, родственница одного изъ нихъ, встала и подошла къ нимъ, весело привѣтствовала ихъ, разсказала въ чемъ дѣло и отъ лица всей дамской компаніи просила ихъ примкнуть къ ихъ обществу, съ чистыми, братскими чувствами. Сначала молодые люди подумали — не насмѣхаются ли надъ ними, но потомъ, видя, что дама говоритъ серьезно, весело отвѣтили, что они готовы принять приглашеніе. Тутъ же всѣ условились относительно сборовъ въ дорогу. Приготовивъ все какъ слѣдуетъ, они послали извѣстіе въ то мѣсто, куда намѣревались направиться. На слѣдующее же утро, въ среду, дамы съ своими служанками, а кавалеры съ слугами вышли изъ города и отправились въ путь. Пройдя какихъ-нибудь двѣ мили, они достигли избранной ими первой стоянки, расположенной на небольшомъ, живописномъ холмѣ, удаленномъ отъ всѣхъ дорогъ и покрытомъ кустарниками и травами. На вершинѣ холма былъ выстроенъ домъ, окружавшій красивый и просторный дворъ; въ домѣ были галереи и залы, великолѣпныя какъ въ отдѣльности, такъ и всѣ вмѣстѣ, и украшенныя живописью. Кругомъ разстилались поля и сады, были устоены колодцы съ самою чистою водою, погреба съ драгоцѣннымъ виномъ, которое было бы лучше оцѣнено знатоками по этой части, чѣмъ скромными дамами. Прибывшее общество нашло все готовымъ къ его пріему; комнаты были выметены и прибраны, постели постланы, всюду виднѣлись цвѣты, какіе только можно было достать въ то время.
Когда, по прибытіи на мѣсто, всѣ сѣли отдохнуть, веселый и остроумный Діонео сказалъ дамамъ:
— Сударыни, насъ привелъ сюда скорѣе вашъ здравый смыслъ, нежели наша сообразительность! Не знаю, какъ вы думаете распорядиться съ вашими мыслями, но что касается до моихъ, то я оставилъ ихъ позади городскихъ воротъ въ то время какъ проходилъ съ вами черезъ нихъ; а потому благоволите либо пѣть и веселиться вмѣстѣ со мною, — приглашаю васъ къ этому съ полнымъ вниманіемъ къ вашему достоинству, — либо отпустите меня назадъ, къ моимъ покинутымъ мыслямъ въ бѣдствующій городъ!
Пампинея, словно и она тоже отложила всѣ думы и заботы, весело отвѣтила ему:
— Вѣрно, Діонео, будемъ жить весело; что же и понудило насъ бѣжать отъ печали? А такъ какъ мнѣ принадлежитъ починъ возникновенія нашей компаніи и такъ какъ притомъ мнѣ желательно, чтобы наше доброе согласіе и веселое житье продолжалось подольше, то я и предлагаю водворить среди насъ опредѣленный порядокъ. Необходимо, чтобы среди насъ былъ одинъ кто-нибудь избранъ старшиною, котораго бы всѣ почитали и слушались; на его обязанности будетъ лежать попеченіе о томъ, чтобы всѣмъ намъ жилось возможно пріятнѣе. А для того, чтобы предоставить каждому изъ насъ испытать и тягость заботъ, и сладость почета, и не было бы между нами поводовъ къ зависти, предлагаю, чтобы каждый изъ насъ отбывалъ очередь, неся на себѣ въ теченіе одного дня и заботу, и почетъ. Перваго мы изберемъ общимъ голосованіемъ, а послѣдующіе дежурные будутъ назначаться каждый вечеръ по указанію лица, отбывавшаго дежурство въ истекшій день. Избранный старшина пусть распоряжается выборомъ нашего мѣстопребыванія и распредѣленіемъ времени и занятій.
Слова Пампинеи были приняты съ полнѣйшимъ одобреніемъ, и тутъ же состоялось единогласное ея избраніе въ первыя предсѣдательницы. Филомена, которой случалось слышать о почетномъ значеніи лавровыхъ вѣтвей, быстро подбѣжала къ лавру, сорвала нѣсколько вѣтокъ, сплела изъ нихъ изящный вѣнокъ и возложила его на голову Пампинеи; съ этихъ поръ лавровый вѣнокъ сталъ у нихъ знакомъ старшинства.
Пампинея, сдѣлавшись королевою, приказала позвать трехъ слугъ молодыхъ людей и четырехъ дамскихъ служанокъ, и при всеобщемъ молчаніи произнесла слѣдующую рѣчь:
— Я хочу подать вамъ всѣмъ добрый примѣръ, какъ надлежитъ пещись о благосостояніи нашей общины, чтобы она жила въ добромъ порядкѣ, веселіи и любви столько времени, сколько намъ заблагоразсудится. Первымъ дѣломъ, я назначаю слугу Діонео, Пармено, моимъ главнымъ дворецкимъ; онъ долженъ заботиться о домоустройствѣ и обо всемъ, что касается продовольствія. Слуга Памфило, Сириско, пусть будетъ помощникомъ Пармено по казначейской части. Тиндаро пусть прислуживаетъ всѣмъ тремъ кавалерамъ, замѣняя двухъ другихъ слугъ, отвлеченныхъ новыми обязанностями. Моя служанка, Мизія, и служанка Филомены, Личиска, назначаются состоять при кухнѣ, изготовляя кушанья по указанію Пермено. Кимера, служанка Лауретты, и Стратилія, служанка Фіамметты, будутъ прислуживать въ комнатахъ дамъ и присматривать за чистотою въ мѣстахъ нашихъ сборищъ. Затѣмъ каждому да будетъ вѣдомо, что, кто желаетъ сохранить наше доброе расположеніе, тому настрого приказывается — куда бы онъ ни ходилъ и откуда бы ни возвращался, что̀ бы ни видѣлъ и ни слышалъ — отнюдь не смѣлъ бы передавать намъ никакихъ вѣстей, кромѣ веселыхъ!
Сдѣлавъ эти краткія приказанія принятыя съ общимъ одобреніемъ, она встала н сказала:
— Здѣсь есть сады и лужайки и много другихъ веселыхъ мѣстечекъ; идите каждый, кому куда угодно, а въ третьемъ часу собирайтесь всѣ сюда, будемъ обѣдать въ прохладѣ!
Веселая компанія дамъ и кавалеровъ съ соизволенія новой королевы направилась въ садъ; они прогуливались, весело бесѣдовали между собою, сплетали вѣнки изъ зелени, распѣвали пѣсенки. Когда пришелъ часъ, назначенный королевою, они вернулись въ домъ и могли убѣдиться въ томъ, съ какою ревностью отправляетъ Пармено возложенныя на него обязанности; войдя въ столовую въ нижнемъ этажѣ, они увидѣли столы, покрытые бѣлоснѣжными скатертями и уставленные блиставшею посудою; всюду виднѣлись цвѣты дрока. По приказу королевы подали воду для омовенія, и всѣ сѣли за столъ, на мѣста, указанныя Пармено. Подали прекрасно изготовленныя кушанья и тонкія вина; трое слугъ прислуживали за столомъ. Все было такъ хорошо устроено, что вся компанія пришла въ превосходнѣйшее расположеніе духа и съ аппетитомъ кушала среди пріятной бесѣды. Послѣ обѣда, когда убрали столы, королева распорядилась, чтобы принесли музыкальные инструменты. Нѣкоторые изъ кавалеровъ и дамъ хорошо пѣли и играли, а танцовать умѣли всѣ до одного. Діонео взялъ лютню, Фіамметта скрипку и начали наигрывать танцы, а королева, отпустивъ людей обѣдать, составила съ двумя другими дамами и двумя кавалерами хороводный танецъ. Потомъ стали пѣть веселыя пѣсенки. Такъ проводили они время до тѣхъ поръ, пока королева не порѣшила сдѣлать роздыхъ; всѣ разошлись по своимъ комнатамъ, которыя были отведены для мужчинъ отдѣльно отъ дамскихъ. Молодые люди нашли въ своихъ покояхъ тщательно убранныя постели и повсюду массу цвѣтовъ, какъ и въ столовой. Дамы также удалились каждая къ себѣ и, раздѣвшись, предались отдохновенію.
Когда пробило девять часовъ, королева встала сама и подняла дамъ, а затѣмъ и молодыхъ людей, заявивъ, что долго спать днемъ нездорово. Всѣ направились на лужайку, поросшую высокой травой и защищенную со всѣхъ сторонъ отъ солнца. Здѣсь, въ прохладѣ, навѣваемой вѣтеркомъ, всѣ усѣлись въ кружокъ и королева обратилась къ нимъ съ такою рѣчью:
— Вы видите, солнце еще высоко, жара страшная; только и слышно какъ стрекочутъ кузнечики подъ маслинами. Ходить по такой жарѣ — сущее наказаніе. А здѣсь хорошо, свѣжо! Вотъ вамъ шахматы и доски, развлекайтесь какъ кому вздумается. Но если хотите меня послушать, лучше бы намъ оставить эти игры; при игрѣ у одного изъ партнеровъ является чувство досады, которое не можетъ доставить никакого удовольствія ни его противнику, ни зрителямъ игры. То ли дѣло разсказывать исторіи: одинъ разсказываетъ, другіе всѣ слушаютъ, и, смотришь, жаркое время дня пройдетъ незамѣтно. Не успѣетъ каждый изъ насъ разсказать по одной исторіи, какъ солнце склонится къ закату и жара спадетъ; тогда и пойдемъ, куда намъ вздумается. Я никого не неволю и сама готова подчинится общему желанію, но если мое предложеніе вамъ нравится, то и приведемъ его въ исполненіе; а не желаете — пусть каждый до вечера занимается по своему усмотрѣнію.
Но и дамы и кавалеры одинаково воздали хвалу разсказыванію исторій.
— Ну, если такъ, — сказала королева, — то пусть на первый разъ каждый выбираетъ сюжетъ, какой вздумается! — И, любезно обратясь къ Памфило, сидѣвшему рядомъ съ нею, по правую руку, она пригласила его открыть бесѣду своею повѣстью. И Памфило, послушный слову королевы, при всеобщемъ вниманіи, началъ свой разсказъ.