[343]Въ диллижансѣ.
Изъ двадцати пассажировъ, выѣхавшихъ изъ Гамбурга, насъ осталось подъ конецъ въ диллижансѣ всего шестеро. Одинъ былъ веселый остроумный гамбургскій студентъ. Онъ нашелъ, что мы теперь составляемъ какъ бы семейный кружокъ, а члены такого кружка непремѣнно должны звать другъ друга. Онъ не спрашивалъ, однако, нашихъ именъ, а только—откуда мы родомъ, и сообразно съ этимъ давалъ каждому изъ насъ имя какой-нибудь знаменитости. Такимъ образомъ составился цѣлый кружокъ знаменитыхъ людей. Меня, какъ датчанина, онъ назвалъ Торвальдсеномъ, а сосѣда моего, молодого англичанина, Шекспиромъ. Самъ студентъ ужъ не могъ удовлетвориться именемъ меньшей знаменитости, чѣмъ Клаудіусъ, относительно же трехъ пассажировъ, нашихъ визави, онъ былъ въ нѣкоторомъ затрудненіи. Наконецъ, двумъ изъ нихъ—восемнадцатилѣтней дѣвушкѣ и ея дядѣ, старому аптекарю изъ Брауншвейга—онъ подобралъ имена Муммы и Гейнриха Лёве, но послѣдняя пассажирка, ѣхавшая только до Люнебурга, такъ и осталась безъ имени,—мы не нашли ни одной знаменитости изъ ея родного города Люнебурга, знаменитаго солью.—
Мы прокатили черезъ него, не видавъ ни одной изъ его достопримѣчательностей, даже окорока той знаменитой свиньи, которая восемьсотъ лѣтъ тому назадъ открыла соляные источники. Хрустъ песку подъ колесами диллижанса, шелестъ вѣтвей, свистъ вѣтра и звуки почтоваго рожка сливались вмѣстѣ въ усыпляющую колыбельную пѣсню. Пассажиры одинъ за другимъ начали клевать носами, цвѣты въ букетахъ, заткнутыхъ за переплеты оконъ диллижанса, продѣлывали какъ будто то же самое движеніе всякій разъ,
[344]какъ диллижансъ встряхивало. Я закрылъ глаза, потомъ опять открылъ ихъ, продолжая дремать, или по крайней мѣрѣ грезить. Взоръ мой приковала одна большая гвоздика въ моемъ букетѣ. Всѣ цвѣты сильно благоухали, но эта гвоздика, казалось, превосходила всѣ остальные цвѣты и запахомъ и яркостью красокъ. Всего же забавнѣе было то, что въ чашечкѣ ея сидѣло крохотное воздушное, прозрачное существо, величиною не больше одного лепестка самого цвѣтка. Это былъ геній цвѣтка. Въ каждомъ цвѣткѣ обитаетъ, вѣдь, такой геній, который живетъ и умираетъ вмѣстѣ съ цвѣткомъ. Крылышки его были того же цвѣта, какъ и лепестки гвоздики, но такъ нѣжны и тонки, что казались лишь отраженіемъ красокъ цвѣтка въ лучахъ мѣсяца. Золотистыя кудри генія, воздушнѣе цвѣточной пыли, вились по его плечамъ и слегка волновались отъ вѣтра.
Вглядѣвшись въ другіе цвѣты, я замѣтилъ, что и въ каждомъ изъ нихъ сидѣло по такому же созданьицу. Ихъ крылышки и одѣянія тоже казались отраженіемъ красокъ тѣхъ цвѣтовъ, въ которыхъ они обитали. Они покачивались на нѣжныхъ благоухающихъ лепесткахъ, пѣли и смѣялись, но такъ тихо, что мнѣ чудились въ воздухѣ лишь нѣжные тихіе звуки Эоловой арфы.
Скоро въ открытое окно кареты влетѣли еще сотни эльфовъ всѣхъ видовъ. Они вылетѣли изъ темныхъ сосенъ и степныхъ цвѣтовъ. То-то поднялась возня, смѣхъ, пѣніе и пляска! Они пролетали подъ самымъ моимъ носомъ и не задумались даже устроить плясъ прямо у меня на лбу! Эльфы, вылетѣвшіе изъ сосенъ, напоминали дикарей съ копьями и пиками, но были такъ же легки и воздушны, какъ тотъ легкій туманъ, который при первыхъ лучахъ утренняго солнышка подымается изъ окропленной росою чашечки розы. Малютки дѣлились на отдѣльныя партіи и давали цѣлыя представленія, которыя и снились во снѣ пассажирамъ,—каждому свое.
Молодому веселому гамбургскому студенту снился Берлинъ; цѣлая толпа эльфовъ изображала нѣмецкихъ студентовъ, нѣкоторые же—заправскихъ филистеровъ съ длинными трубками въ зубахъ и дубинками въ рукахъ. Студенты стояли сплошными рядами, какъ будто собрались на лекцію; одинъ изъ сосновыхъ эльфовъ вскарабкался, какъ настоящій Гегель, на кафедру и началъ говорить такую ученую и витіеватую рѣчь, что я не понялъ изъ нея ни полслова. Другая партія эльфовъ плясала на губахъ англичанина и цѣловала ихъ, а ему снилось, что онъ цѣлуетъ свою невѣсту, глядитъ въ ея ласковые, умные глаза. Передъ молодой дѣвушкой эльфы разыграли серьезную сцену изъ ея собственной жизни; слезы текли по ея щекамъ, а малютки-эльфы, улыбаясь, глядѣлись въ нихъ, какъ въ зеркало, и вотъ въ каждой слезинкѣ, скатившейся по щечкамъ спящей дѣвушки, свѣтилась невинная улыбка!
[345]
Старому аптекарю досталось отъ нихъ хуже всѣхъ: онъ наступилъ на одинъ изъ цвѣтковъ и раздавилъ его вмѣстѣ съ его маленькимъ геніемъ. Эльфы усѣлись старику на ноги, и ему приснилось, что онъ совсѣмъ лишился ихъ и скачетъ по улицамъ Брауншвейга на деревяшкахъ, а всѣ сосѣди и прохожіе останавливаются и смотрятъ на него. Но скоро малюткамъ стало жаль старика и они вернули ему ноги, мало того—снабдили его еще крыльями, такъ что онъ могъ даже летать! Это было презабавно, и старикъ даже расхохотался во снѣ.
Передъ купцомъ изъ Дрездена, сѣвшимъ къ намъ въ Люнебургѣ, они изобразили гамбургскую биржу со всѣми ея евреями и маклерами и подняли курсъ такъ высоко, какъ онъ еще никогда не подымался. Такъ могутъ поднять его только такіе воздушные пузыри, да и то лишь во снѣ.
На меня они долго не обращали никакого вниманія. «Этотъ длинный, блѣдный человѣкъ—поэтъ!» сказалъ, наконецъ, одинъ изъ нихъ. «А ему мы развѣ ничего не покажемъ?» сказали другіе. «Да, вѣдь, онъ и такъ видитъ насъ! Будетъ съ него!» «А не показать-ли ему то, что мы видимъ сами? Проснувшись, онъ бы спѣлъ объ этомъ другимъ людямъ!»
Долго совѣщались они, обсуждая вопросъ: достоинъ-ли я такой чести, но такъ какъ подъ руками не было другого лучшаго поэта, то я и удостоился посвященія. Эльфы поцѣловали мои глаза и уши, и я какъ будто сталъ совсѣмъ новымъ и лучшимъ человѣкомъ.
Я взглянулъ на обширную Люнебургскую степь, слывущую такою некрасивою. Богъ мой, чего только не наговорятъ люди! Впрочемъ, то, что они говорятъ, зависитъ, вѣдь, отъ ихъ умѣнья видѣть и слышать. А что же видѣлъ я? Каждая песчинка была блестящимъ обломкомъ скалы, длинные стебли травы, осыпанные пылью съ дороги—чудеснѣйшимъ шоссе для малютокъ эльфовъ. Изъ-за каждаго листочка выглядывало крохотное улыбающееся личико. Сосны смотрѣли настоящими вавилонскими башнями и отъ нижнихъ вѣтвей до самыхъ вершинъ кишмя-кишѣли эльфами. Самый воздухъ тоже былъ переполненъ этими причудливыми созданьицами, свѣтлыми и быстрыми, какъ лучи свѣта. Пять-шесть цвѣточныхъ геніевъ неслись на спинкѣ бѣлой бабочки, которую спугнули со сна. Другіе строили за́мки изъ аромата цвѣтовъ и луннаго сіянія. Вся степь была волшебнымъ царствомъ, полнымъ чудесъ! Какъ дивно былъ сотканъ каждый лепестокъ! Какою жизнью дышалъ каждый сосновый отростокъ! Каждая пылинка отличалась своимъ цвѣтомъ и построеніемъ! А безконечное, необъятное, безбрежное небо надъ степью..?!
Существуетъ повѣрье, что морская дѣва можетъ обрѣсти безсмертную душу тогда только, если ее полюбитъ на жизнь и на смерть человѣкъ и, окрестивъ ее, вступитъ съ ней въ бракъ. Малюткамъ-эльфамъ не такъ много нужно. Слеза раскаянія или искренняго состраданія, выкатившаяся изъ
[346]глазъ человѣка, уже является для нихъ крещеніемъ, дарующимъ имъ безсмертіе. Вотъ почему они всегда и вьются около людей. Когда же изъ нашей груди вырывается кроткій благочестивый вздохъ, они возносятся вмѣстѣ съ нимъ прямо на небо и тамъ подъ лучами вѣчнаго источника свѣта выростаютъ въ ангеловъ.
Пала роса, и я увидѣлъ какъ эльфы рѣзвились на ея капляхъ. Некоторые поэты увѣряютъ будто эльфы купаются въ капляхъ росы, но гдѣ же этимъ легкимъ существамъ, порхающимъ по пушинкамъ одуванчика, даже не шевеля ихъ, гдѣ имъ заставить разступиться подъ собою плотныя водяныя капли? Нѣтъ, они твердо стоятъ на этихъ круглыхъ капляхъ и катятся вмѣстѣ съ ними въ своихъ легкихъ воздушныхъ одѣяніяхъ,—прелестныя, миніатюрныя изображенія катящейся на шарѣ Фортуны!
Вдругъ налетѣлъ порывъ вѣтра, и я проснулся. Все исчезло, но цвѣты благоухали попрежнему, а въ окна диллижанса глядѣли свѣжія зеленыя вѣтви березокъ. По случаю Троицы почтальонъ убралъ ими весь диллижансъ. Старикъ-аптекарь потянулся со сна и промолвилъ: «А и здѣсь можно видѣть сны!» Но ни ему, ни другимъ пассажирамъ и въ умъ не приходило, что я былъ посвященъ въ содержаніе ихъ сновъ.
Встало солнце; мы всѣ сидѣли молча; должно быть, каждый изъ насъ возносился мыслью къ Богу, прислушиваясь къ щебетанію птицъ, пѣвшихъ гимнъ Троицѣ, и къ проповѣди собственнаго сердца.
Солнце такъ пекло, что мы еле живыми добрались до Гифгорна, а оттуда до Брауншвейга оставалось еще цѣлыхъ четыре мили. Я былъ до того измученъ, что съ трудомъ могъ вылѣзть изъ диллижанса, когда глазамъ нашимъ предстали вдали горы Гарца и вершина Брокена. Наконецъ-то мы достигли цѣли нашего путешествія.
Г. Х. Андерсенъ. Собраніе сочиненій Андерсена въ четырехъ томахъ. Томъ третій. Изданіе второе — С.-Петербургъ: Акціон. Общ. «Издатель», 1899, С.343—346