Из двадцати пассажиров, выехавших из Гамбурга, нас осталось под конец в дилижансе всего шестеро. Один был весёлый остроумный гамбургский студент. Он нашёл, что мы теперь составляем как бы семейный кружок, а члены такого кружка непременно должны звать друг друга. Он не спрашивал, однако, наших имён, а только — откуда мы родом, и сообразно с этим давал каждому из нас имя какой-нибудь знаменитости. Таким образом составился целый кружок знаменитых людей. Меня, как датчанина, он назвал Торвальдсеном, а соседа моего, молодого англичанина, Шекспиром. Сам студент уж не мог удовлетвориться именем меньшей знаменитости, чем Клаудиус, относительно же трёх пассажиров, наших визави, он был в некотором затруднении. Наконец, двум из них — восемнадцатилетней девушке и её дяде, старому аптекарю из Брауншвейга — он подобрал имена Муммы и Гейнриха Лёве, но последняя пассажирка, ехавшая только до Люнебурга, так и осталась без имени, — мы не нашли ни одной знаменитости из её родного города Люнебурга, знаменитого солью. —
Мы прокатили через него, не видав ни одной из его достопримечательностей, даже окорока той знаменитой свиньи, которая восемьсот лет тому назад открыла соляные источники. Хруст песку под колесами дилижанса, шелест ветвей, свист ветра и звуки почтового рожка сливались вместе в усыпляющую колыбельную песню. Пассажиры один за другим начали клевать носами, цветы в букетах, заткнутых за переплёты окон дилижанса, проделывали как будто то же самое движение всякий раз, как дилижанс встряхивало. Я закрыл глаза, потом опять открыл их, продолжая дремать, или по крайней мере грезить. Взор мой приковала одна большая гвоздика в моём букете. Все цветы сильно благоухали, но эта гвоздика, казалось, превосходила все остальные цветы и запахом и яркостью красок. Всего же забавнее было то, что в чашечке её сидело крохотное воздушное, прозрачное существо, величиною не больше одного лепестка самого цветка. Это был гений цветка. В каждом цветке обитает, ведь, такой гений, который живёт и умирает вместе с цветком. Крылышки его были того же цвета, как и лепестки гвоздики, но так нежны и тонки, что казались лишь отражением красок цветка в лучах месяца. Золотистые кудри гения, воздушнее цветочной пыли, вились по его плечам и слегка волновались от ветра.
Вглядевшись в другие цветы, я заметил, что и в каждом из них сидело по такому же созданьицу. Их крылышки и одеяния тоже казались отражением красок тех цветов, в которых они обитали. Они покачивались на нежных благоухающих лепестках, пели и смеялись, но так тихо, что мне чудились в воздухе лишь нежные тихие звуки Эоловой арфы.
Скоро в открытое окно кареты влетели ещё сотни эльфов всех видов. Они вылетели из тёмных сосен и степных цветов. То-то поднялась возня, смех, пение и пляска! Они пролетали под самым моим носом и не задумались даже устроить пляс прямо у меня на лбу! Эльфы, вылетевшие из сосен, напоминали дикарей с копьями и пиками, но были так же легки и воздушны, как тот лёгкий туман, который при первых лучах утреннего солнышка подымается из окроплённой росою чашечки розы. Малютки делились на отдельные партии и давали целые представления, которые и снились во сне пассажирам, — каждому своё.
Молодому весёлому гамбургскому студенту снился Берлин; целая толпа эльфов изображала немецких студентов, некоторые же — заправских филистеров с длинными трубками в зубах и дубинками в руках. Студенты стояли сплошными рядами, как будто собрались на лекцию; один из сосновых эльфов вскарабкался, как настоящий Гегель, на кафедру и начал говорить такую учёную и витиеватую речь, что я не понял из неё ни полслова. Другая партия эльфов плясала на губах англичанина и целовала их, а ему снилось, что он целует свою невесту, глядит в её ласковые, умные глаза. Перед молодой девушкой эльфы разыграли серьёзную сцену из её собственной жизни; слёзы текли по её щекам, а малютки-эльфы, улыбаясь, гляделись в них, как в зеркало, и вот в каждой слезинке, скатившейся по щёчкам спящей девушки, светилась невинная улыбка!
Старому аптекарю досталось от них хуже всех: он наступил на один из цветков и раздавил его вместе с его маленьким гением. Эльфы уселись старику на ноги, и ему приснилось, что он совсем лишился их и скачет по улицам Брауншвейга на деревяшках, а все соседи и прохожие останавливаются и смотрят на него. Но скоро малюткам стало жаль старика и они вернули ему ноги, мало того — снабдили его ещё крыльями, так что он мог даже летать! Это было презабавно, и старик даже расхохотался во сне.
Перед купцом из Дрездена, севшим к нам в Люнебурге, они изобразили гамбургскую биржу со всеми её евреями и маклерами и подняли курс так высоко, как он ещё никогда не подымался. Так могут поднять его только такие воздушные пузыри, да и то лишь во сне.
На меня они долго не обращали никакого внимания. «Этот длинный, бледный человек — поэт!» — сказал, наконец, один из них. «А ему мы разве ничего не покажем?» — сказали другие. «Да, ведь, он и так видит нас! Будет с него!» «А не показать ли ему то, что мы видим сами? Проснувшись, он бы спел об этом другим людям!»
Долго совещались они, обсуждая вопрос: достоин ли я такой чести, но так как под руками не было другого лучшего поэта, то я и удостоился посвящения. Эльфы поцеловали мои глаза и уши, и я как будто стал совсем новым и лучшим человеком.
Я взглянул на обширную Люнебургскую степь, слывущую такою некрасивою. Бог мой, чего только не наговорят люди! Впрочем, то, что они говорят, зависит, ведь, от их уменья видеть и слышать. А что же видел я? Каждая песчинка была блестящим обломком скалы, длинные стебли травы, осыпанные пылью с дороги — чудеснейшим шоссе для малюток эльфов. Из-за каждого листочка выглядывало крохотное улыбающееся личико. Сосны смотрели настоящими вавилонскими башнями и от нижних ветвей до самых вершин кишмя-кишели эльфами. Самый воздух тоже был переполнен этими причудливыми созданьицами, светлыми и быстрыми, как лучи света. Пять-шесть цветочных гениев неслись на спинке белой бабочки, которую спугнули со сна. Другие строили за́мки из аромата цветов и лунного сияния. Вся степь была волшебным царством, полным чудес! Как дивно был соткан каждый лепесток! Какою жизнью дышал каждый сосновый отросток! Каждая пылинка отличалась своим цветом и построением! А бесконечное, необъятное, безбрежное небо над степью..?!
Существует поверье, что морская дева может обрести бессмертную душу тогда только, если её полюбит на жизнь и на смерть человек и, окрестив её, вступит с ней в брак. Малюткам-эльфам не так много нужно. Слеза раскаяния или искреннего сострадания, выкатившаяся из глаз человека, уже является для них крещением, дарующим им бессмертие. Вот почему они всегда и вьются около людей. Когда же из нашей груди вырывается кроткий благочестивый вздох, они возносятся вместе с ним прямо на небо и там под лучами вечного источника света вырастают в ангелов.
Пала роса, и я увидел как эльфы резвились на её каплях. Некоторые поэты уверяют будто эльфы купаются в каплях росы, но где же этим лёгким существам, порхающим по пушинкам одуванчика, даже не шевеля их, где им заставить расступиться под собою плотные водяные капли? Нет, они твёрдо стоят на этих круглых каплях и катятся вместе с ними в своих лёгких воздушных одеяниях, — прелестные, миниатюрные изображения катящейся на шаре Фортуны!
Вдруг налетел порыв ветра, и я проснулся. Всё исчезло, но цветы благоухали по-прежнему, а в окна дилижанса глядели свежие зелёные ветви берёзок. По случаю Троицы почтальон убрал ими весь дилижанс. Старик-аптекарь потянулся со сна и промолвил: «А и здесь можно видеть сны!» Но ни ему, ни другим пассажирам и в ум не приходило, что я был посвящён в содержание их снов.
Встало солнце; мы все сидели молча; должно быть, каждый из нас возносился мыслью к Богу, прислушиваясь к щебетанию птиц, певших гимн Троице, и к проповеди собственного сердца.
Солнце так пекло, что мы еле живыми добрались до Гифгорна, а оттуда до Брауншвейга оставалось ещё целых четыре мили. Я был до того измучен, что с трудом мог вылезти из дилижанса, когда глазам нашим предстали вдали горы Гарца и вершина Брокена. Наконец-то мы достигли цели нашего путешествия.