[340]Вмѣсто предисловія.
„Wenn jemand eine Reise thut,
So kann er was erzählenl.“[1]
говоритъ Клаудіусъ; такъ-то такъ, да найдутся-ли слушатели, вотъ вопросъ!
Живемъ мы въ такое время, когда міровыя событія слѣдуютъ одно за другимъ, когда въ одинъ годъ совершается больше, нежели прежде въ цѣлое десятилѣтіе. На политическомъ горизонтѣ вспыхиваетъ метеоръ за метеоромъ, такъ гдѣ ужъ тутъ обращать вниманіе на поэтическія вспышки какой-нибудь единичной души! Нынѣшній вѣкъ трудится въ пользу поэтовъ грядущихъ поколѣній, отъ нихъ будетъ зависѣть обезсмертить наше время!.. Но стоитъ птицѣ опериться, ей ужъ хочется испробовать свои крылья, полетать, что бы тамъ ни происходило вокругъ—война или миръ, свадьба или похороны. И вотъ она порхаетъ и поетъ, пока не умретъ. Всегда, вѣдь, найдется хоть одна родственная душа, которой вздумается отдохнуть отъ мірской сутолоки, прислушиваясь къ трелямъ пернатаго пѣвца; большаго же этотъ маленькій гражданинъ неба и не требуетъ! Если же онъ тщеславенъ,—
[341]а таково большинство молодыхъ поэтовъ—онъ желаетъ увеличить число своихъ слушателей и ради этого начинаетъ оригинальничать, поетъ не своимъ голосомъ. Иногда это и помогаетъ! Чѣмъ диковиннѣе звучатъ его поэтическіе вопли, тѣмъ больше обращаютъ на него вниманія. Такимъ образомъ онъ собираетъ вокругъ себя публику; а кому изъ вновь выступающихъ пѣвцовъ это не желательно? Вотъ всѣ они и стараются превзойти другъ друга въ оригинальничаньи.
Нечего грѣха таить! Хотѣлось привлечь на себя вниманіе и мнѣ, когда я подумывалъ описать мое путешествіе. Я желалъ быть оригинальнымъ и уже составилъ цѣлый планъ—кстати сказать, еще до самой поѣздки. Я рѣшилъ усадить читательницъ и читателей и представить имъ мое путешествіе въ драматической формѣ,—идея абсолютно новая! Да, я задумалъ написать цѣлую драму съ прологомъ и антрактами, а также увертюру къ ней. Въ антрактахъ иронизировать предоставлялось самой публикѣ, въ прологѣ же это бралъ на себя я. Увертюра должна была исполняться полнымъ оркестромъ; глухой гулъ толпы будетъ изображать турецкую музыку, все усиливающійся рокотъ волнъ—crescendo, а щебетанье птицъ и молоденькихъ дамочекъ на Лангелиніе[2]—adagio. На самомъ пароходѣ я тоже нашелъ бы, конечно, спутниковъ, которые пригодились бы для увертюры, а мое собственное сердце могло бы сыграть небольшое соло на арфѣ. Словомъ, я полагалъ, что переѣздъ отъ Копенгагена до Любека могъ бы доставить довольно таки разнообразный матеріалъ для увертюры. Съ прибытіемъ въ Травемюнде начался бы прологъ, а съ прибытіемъ въ Любекъ и самая драма. Да, никто еще не описывалъ своего путешествія такимъ образомъ; значитъ, рѣшено! И я отправился въ путь.
Но вотъ замелькали одно за другимъ новые незнакомые мѣста и люди; для меня открылся между горами новый міръ, меня окружила чудная природа; она не щеголяла оригинальностью, и все же была оригинальна, хоть и оставалась самою-собою. «А не въ этомъ-ли и есть вся суть?» подумалъ я, и всѣ эти дѣланныя оригинальныя затѣи какъ вѣтромъ вымело у меня изъ головы! Я рѣшилъ описать все видѣнное мною просто, безъ всякихъ прикрасъ. Не выйдетъ ничего оригинальнаго—значитъ, я самъ только копія, а это—что-то невѣроятно. Если ужъ ни одинъ листочекъ на деревѣ не похожъ на другой, какъ же тогда человѣкъ, оставаясь самимъ собою, можетъ явиться копіей съ другихъ людей? Итакъ, читатели, проститесь съ увертюрой, прологомъ и антрактами! Изъ этого, впрочемъ, вовсе не слѣдуетъ, чтобы вамъ не стоило оставаться на своихъ мѣстахъ: я раскрою вамъ
[342]свою душу и покажу рядъ картинъ, вызванныхъ въ ней чарами путешествія. Намъ не нужно хлопотать объ экранѣ,—лишняя возня; у насъ есть книжка съ бѣлыми страницами, на нихъ и появятся картины. Конечно, онѣ блѣдны въ сравненіи съ дѣйствительностью, но не надо забывать, что я и называю ихъ лишь «тѣневыми». Передъ вами развернется панорама долинъ, горъ и городовъ въ перемежку съ фантастическими арабесками, наскоро набросанными моимъ перомъ. Поэтъ не уступаетъ живописцу!
Пароходъ «Принцесса Вильгемина» отходитъ въ Любекъ. Что это? Берегъ плыветъ! Развѣ онъ хочетъ забѣжать впередъ, чтобы не дать намъ обогнать себя? Нѣтъ, это плывемъ мы сами! Изъ трубы валитъ черный дымъ, колеса работаютъ и пѣнятъ воду; за нами остается длинный пѣнящійся слѣдъ.
Путешествовать! Завиднѣйшее счастье! А, вѣдь, въ сущности всѣ мы знаемъ его. Вся вселенная путешествуетъ! Даже бѣднѣйшій изъ смертныхъ обладаетъ крылатымъ Пегасомъ мысли; когда же этотъ Пегасъ дряхлѣетъ, человѣкъ совершаетъ самое великое путешествіе въ объятіяхъ смерти. Все путешествуетъ! Въ морѣ безпрерывно катятся волны, по небу несутся облака, надъ полями и лугами летаютъ птицы. Всѣ мы путешествуемъ; даже мертвые въ своихъ тихихъ могилахъ путешествуютъ вмѣстѣ съ землею вокругъ солнца. Да, путешествіе, это—idée-fixe вселенной, но мы, люди, какъ дѣти, еще играемъ «въ путешествіе».
Море лежало передо мною, какъ зеркало; не было даже ряби. Какое наслажденіе плыть такъ между небомъ и моремъ! Сердце поетъ свои пѣсни, проникнутыя желаніемъ и тоской, душа созерцаетъ полныя значенія, измѣняющіяся звуковыя фигуры, которыя порождаютъ мелодіи этихъ пѣсенъ.
Сердце и море сродни между собою! Море—сердце земли, вотъ почему оно такъ и волнуется въ бурныя ночи, вотъ почему и наполняетъ нашу душу тоской или восторгомъ, когда отражаетъ въ своей спокойной глади ясное звѣздное небо, это великое изображеніе вѣчности! Небо и земля отражаются въ морѣ, какъ и въ нашемъ сердцѣ, но человѣческое сердце, потрясенное бурями жизни, никогда уже не бываетъ такъ спокойно, какъ великое сердце земли. А, вѣдь, наша земная жизнь только мигъ въ сравненіи съ жизнью всего міра; проходитъ мигъ и люди забываютъ свои горести, даже самыя глубочайшія, проходитъ мигъ, и море тоже забываетъ свои бури; для міра же цѣлыя недѣли и дни человѣческой жизни лишь мгновенія. Но я, кажется, ужъ не на шутку разболтался! Такъ же вотъ разболтался я однажды и съ однимъ маленькимъ ребенкомъ. Онъ сидѣлъ у меня на колѣняхъ и я разсказывалъ ему сказку за сказкой, одну лучше другой—по моему собственному мнѣнію. Ребенокъ не сводилъ съ меня своихъ большихъ глазъ, и я, полагая, что мои разсказы и Богъ вѣсть какъ занимаютъ этого внимательнаго маленькаго слушателя, самъ увлекся своей ролью разсказчика. На самомъ интересномъ
[343]мѣстѣ я, однако, прервалъ разсказъ и спросилъ ребенка: «Ну, что скажешь?» И ребенокъ отвѣтилъ: «Ты такъ много болтаешь!» Какъ бы и ты, любезный читатель, не сказалъ того же! Но подумайте, мы успѣли уже за это время переплыть Нѣмецкое море! Солнце опять встало; красивое было зрѣлище, только почти некому было любоваться имъ: большинство пассажировъ спало; они, вѣрно, были одного мнѣнія съ Арвомъ[3]: «Утро прекрасно, только бы оно не начиналось такъ рано!»
Направо виднѣлся Травемюнде, застроенный домами съ красными крышами; изъ оконъ высовывались головы мужчинъ и женщинъ, издали казавшихся прехорошенькими. Увы! Издали! Даль, вотъ она, волшебная страна, эта Фата-Моргана, которая вѣчно убѣгаетъ отъ тебя! Вдали—всѣ мечты дѣтства, всѣ надежды жизни! Вдали сглаживаются морщины съ изрытаго ими чела старца, вдали и сѣдая старуха сходитъ за цвѣтущую красавицу! Можетъ быть, и Травемюнде хорошъ только издали?—
Г. Х. Андерсенъ. Собраніе сочиненій Андерсена въ четырехъ томахъ. Томъ третій. Изданіе второе — С.-Петербургъ: Акціон. Общ. «Издатель», 1899, С.340—343