Вслѣдъ за «смутнымъ броженіемъ мысли», съ которымъ мы ознакомились въ предшествующей главѣ, г. Страховъ, снова съ непокидающею его развязностью, убѣждаетъ своихъ читателей, «что взялъ все существенное изъ статьи г. Тимирязева[1] и довелъ дѣло до конца, т.-е. показалъ, что всегдашняя ошибка дарвинистовъ состоитъ въ общихъ положеніяхъ, въ которыхъ не видно различія между дѣйствительностью и возможностью, между, малою вѣроятностью и полною достовѣрностью». Такимъ образомъ, въ концѣ-концовъ, дѣло сводится, повидимому, къ повторенію того голословнаго заявленія, которое высказано въ третьей главѣ и совершенную бездоказательность котораго мы уже видѣли. Для чего же, спрашивается, потребовалось все остальное въ этой утомительно-длинной статьѣ? Все ея содержаніе вертѣлось, главнымъ образомъ, вокругъ «истиннаго открытія» Данилевскаго, т.-е. вокругъ подогрѣтаго и раздутаго имъ до комическихъ размѣровъ стараго возраженія, что наличность скрещиванія устраняетъ будто бы возможность сохраненія возникнувшихъ измѣненій. Здѣсь вся аргументація, какъ мы уже знаемъ, представляла безконечно скучныя, надоѣдливыя варіаціи на тему блестящаго умозаключенія: «не все — значитъ ничего». Затѣмъ встрѣчались повторяемыя на различные лады обвиненія въ «неопредѣленности выраженій», въ отсутствіи «конкретной формы», — обвиненія совершенно голословныя, такъ какъ всякому извѣстно, что трудно найти научныя произведенія, которыя въ такой степени, если можно такъ выразиться, щетинились бы фактами, какъ именно всѣ труды, вышедшіе изъ-подъ пера Дарвина. И не комично ли слышать эти обвиненія изъ устъ людей, взамѣнъ реальныхъ посылокъ и логически неизбѣжныхъ доводовъ Дарвина, предлагающихъ свои «загадочные морфологическіе процессы», свою природу, свободную грѣшить и «опускаться ниже уровня простой надобности» и тому подобныя «конкретныя явленія», обладающія «строгою опредѣленностью» и «полною достовѣрностью»?
Здѣсь кончается, по мнѣнію г. Страхова, научная сторона дѣла и начинается философская; но онъ горделиво отклоняетъ отъ себя даже мысль — возражать на почвѣ философіи такимъ жалкимъ противникамъ, какъ, наприм., Гельмгольцъ, Дюбуа-Реймонъ, — обо мнѣ, разумѣется, не можетъ быть и рѣчи. Но я, тѣмъ не менѣе, рѣшительно протестую. Протестую, конечно, не противъ нежеланія г. Страхова вступать въ философскія словопренія со мной, а противъ его мнѣнія, будто по сихъ поръ въ своей статьѣ онъ стоялъ на «твердой почвѣ естественныхъ наукъ». Если г. Страхову дорого достоинство философіи, то мнѣ не менѣе дорого достоинство науки. Нѣтъ, разсужденія о свободѣ природы грѣшить и творить наравнѣ полезное и вредное — это не наука, это философія, хорошая ли, судить не берусь, это ужь дѣло философовъ, но только это не наука.
Не могу также оставить безъ отвѣта вдвойнѣ противорѣчащее истинѣ заявленіе, будто у меня «было большое желаніе пуститься въ область философіи» и будто бы я смѣшалъ научное обсужденіе вопроса съ философскимъ, между тѣмъ какъ Данилевскій строго разграничилъ работу натуралиста отъ соображеній другого рода. Если въ чемъ меня молено укорить, то ужь, конечно, не «въ большомъ желаніи», а скорѣе въ ясно выраженной неохотѣ, извѣстнаго рода брезгливости, съ которой я признаю себя вынужденнымъ «волей-неволей слѣдовать за противникомъ туда, куда онъ самъ насъ завлекаетъ». Причину этой неохоты я, по счастью, могу пояснить словами самого г. Страхова: «такія философскія ученія………[2] могутъ вдругъ оказаться чрезвычайно слабыми и уродливыми произведеніями человѣческаго ума. Между тѣмъ, хорошо обработанные и установленные результаты любой изъ естественныхъ наукъ никогда не могутъ совершенно потерять своей цѣны». Еще менѣе основаній имѣетъ г. Страховъ упрекать меня въ какомъ-то смѣшеніи науки и философіи. Разбору философскихъ аргументовъ Данилевскаго (онъ самъ ихъ такъ назвалъ) я удѣлилъ всего четверть своего изложенія, и отдѣлилъ эту четверть, подъ цифрой II, въ особую часть, помѣщенную даже въ другой книжкѣ журнала. На лекціи же (о которой г. Страховъ былъ такъ тщательно освѣдомленъ) я далъ своимъ слушателямъ отдохнуть десять минутъ, прежде чѣмъ пригласилъ ихъ послѣдовать за мной въ дебри философскихъ разсужденій Данилевскаго, приводившихъ въ такой восторгъ г. Страхова. По какому же праву позволяетъ себѣ г. Страховъ увѣрять своихъ читателей, что «у меня было большое желаніе пуститься въ область философіи» и что я смѣшалъ науку съ философствованіемъ?
Но, можетъ быть, благоразумный читатель все же возразитъ: стоило ли тратить время на разборъ философскихъ измышленій Данилевскаго, когда такой поклонникъ его таланта, какъ г. Страховъ, не придаетъ имъ цѣны, даже избѣгаетъ говорить о нихъ? Но моя ли вина, если г. Страховъ, съ января по декабрь 1887 года, сдѣлалъ такіе успѣхи, что при обсужденіи естественно-историческаго вопроса сталъ предпочитать (платонически, правда) твердую почву науки, очевидно, зыбкой, по его мнѣнію, почвѣ философствованія? Въ окончательномъ выводѣ своей статьи Полное опроверженіе дарвинизма (январь 1887 г.) онъ высказалъ такой афоризмъ: «Опора ума можетъ бытъ только въ чувствѣ» — и успѣхъ Данилевскаго, въ значительной степени, приписывалъ его эстетическимъ чувствамъ, находя такое сантиментальное отношеніе къ естественно-историческимъ фактамъ «превосходнымъ» и «глубокомысленнымъ». А теперь, послѣ моего отвѣта, г. Страховъ отдѣлывается лаконическимъ замѣчаніемъ: не будемъ объ этомъ лучше говорить, — и меня же обвиняетъ въ желаніи философствовать[3]. Не лучше ли было съ этого начать и не провозглашать въ январѣ «превосходнымъ» и «глубокомысленнымъ» того, о чемъ въ декабрѣ оказывается удобнѣе не говорить?
Хорошо еще, еслибъ г. Страховъ, отказавшись на этотъ разъ отъ защиты философски-эстетическихъ разсужденій Данилевскаго, исполнилъ свое намѣреніе вполнѣ. Нѣтъ, еще въ послѣдній разъ, но за то въ самой возмутительной формѣ, не можетъ онъ себѣ отказать въ «весельѣ»[4] представить своимъ читателямъ мои мысли въ каррикатурно искаженной формѣ. Скрывъ охъ своихъ читателей, что я на двѣнадцати страницахъ подробно опровергаю основную философскую точку зрѣнія Данилевскаго (т.-е. его утвержденіе, что дарвинизмъ основанъ на нелѣпой случайности), онъ хочетъ увѣрить этихъ читателей, будто, въ защиту отъ философскихъ нападокъ Данилевскаго, я не нахожу болѣе остроумнаго возраженія, какъ заявленіе, что дарвинизмъ могъ бы доставить матеріалъ... для стиховъ г-жи Аккерманъ! Г. Страховъ, очевидно, забылъ, что всякое преувеличеніе тогда только достигаетъ цѣли, когда не дѣлаетъ смѣшнымъ того, кто къ нему прибѣгаетъ. Конечно, самый довѣрчивый и преданный г. Страхову читатель не повѣритъ ему, чтобы я оказался способенъ на такую, выходящую за предѣлы возможнаго, глупость, и, слѣдовательно, сообразятъ, что г. Страховъ поусердствовалъ, что называется — хватилъ черезъ край. Разъяснимъ эту послѣднюю продѣлку г. Страхова. Данилевскій самъ называетъ свои общія возраженія философскими и эстетическими. На двѣнадцати страницахъ опровергаю я то, что составляетъ философскую часть этой аргументаціи; г. Страховъ благоразумно обходитъ эти двѣнадцать страницъ молчаніемъ. Раздѣлавшись съ философскими возраженіями, мелькомъ, на полустраничкѣ, касаюсь я и эстетической стороны и говорю, что съ сантиментально-поэтической точки зрѣнія можно развѣ только упрекнуть дарвинизмъ въ томъ, что онъ ужасенъ, такъ какъ провозглашаетъ смерть за регуляторъ гармоніи органическаго міра, — и замѣчаю, что подобная мысль встрѣчается на каждомъ шагу и вполнѣ можетъ быть предметомъ поэзіи, «величаво мрачной, во вкусѣ Аккерманъ». Коснувшись, такимъ образомъ, этой эстетической стороны, такъ какъ она затронута Данилевскимъ, я снова спѣшу оговориться: «но скользнемъ быстрѣе по этой зыбкой почвѣ міровой элегіи и поторопимся перейти къ возраженіямъ уже не мечтательнымъ, а захватывающимъ за живое» и т. д.
Что же дѣлаетъ г. Страховъ? Скрывъ все, что я возражаю на философскіе аргументы Данилевскаго, онъ, искусною подтасовкой текстовъ старается оставить читателя подъ впечатлѣніемъ, будто это мое, мимоходомъ брошенное возраженіе на эстетическую сторону дѣла, — все, что я нашелся отвѣтить на главное философское возраженіе Данилевскаго, т.-е. обвиненіе дарвинизма въ томъ, что это ученіе будто бы объясняетъ происхожденіе органическаго міра «нелѣпою случайностью».
Такимъ образомъ, съ первой главы до послѣдней г. Страховъ остается вѣренъ одному критическому пріему — извращенію моихъ мыслей, въ разсчетѣ на довѣріе читателя.
Еще одно маленькое замѣчаніе. Г. Страховъ, для сообщенія большей ядовитости этому отступленію о поэзіи Аккерманъ, преподаетъ мнѣ урокъ изъ французской литературы, поясняя, что выраженіе «величаво-мрачная» не выражаетъ «вполнѣ точно» свойствъ поэзіи г-жи Аккерманъ. На это я замѣчу, что двумя словами вообще нельзя «вполнѣ точно» охарактеризовать поэта, въ особенности такого своеобразнаго, какъ г-жа Аккерманъ; одну же изъ сторонъ ея поэтическаго склада, наприм., возможность являться пѣвцомъ смерти они все же выражаютъ. А главное, я не имѣлъ намѣренія писать критическій этюдъ о поэзіи г-жи Аккерманъ. Предполагая, однако, что, поучая меня (хотя и неудачно), г. Страховъ руководился самыми лучшими побужденіями и, не желая остаться у него въ долгу, я въ свою очередь предложу ему маленькій урокъ изъ нѣмецкой литературы. Г. Страховъ (въ Полномъ опроверженіи и пр.) приводитъ цѣликомъ «удивительную», по его мнѣнію, послѣднюю страницу изъ книги Данилевскаго, гдѣ цитируется извѣстное стихотвореніе Шиллера, Das verschleierte Bild zu Sais. Данилевскій повѣствуетъ, будто у Шиллера, юноша, сорвавъ покрывало, за которымъ скрывался ликъ истины, падаетъ мертвымъ, и ядовито поясняетъ, что еслибъ подъ покрываломъ скрывался дарвинизмъ, то юноша палъ бы «пораженный не ужасомъ передъ грознымъ ея величіемъ»? а… отъ разстройства желудка[5]. Эта поэтическая антитеза приводитъ г. Страхова въ неописанный восторгъ. Оказывается, однако, что у Шиллера, — у настоящаго Шиллера, котораго мы привыкли читать и уважать чуть не съ дѣтства, — дѣло обстоитъ нѣсколько иначе. Во-первыхъ, Шиллеръ своего юношу не уморилъ, — это сдѣлалъ, на свой страхъ, Данилевскій; а во-вторыхъ, Шиллеръ не ручается, видѣлъ ли юноша истину. Напротивъ того, на вопросъ читателя: «что же онъ увидѣлъ?» — Шиллеръ отвѣчаетъ категорически: «Ich weiss es nicht». Значитъ, Данилевскій и г. Страховъ en savent plus long, чѣмъ самъ Шиллеръ. Судя же по тому, что несчастный юноша, быстро скоротавшій свой вѣкъ, съ отвращеніемъ вспоминалъ о видѣнномъ и полагалъ, что былъ наказанъ за свою попытку насильственно овладѣть истиной, должно думать, что видѣлъ-то онъ что-то неприглядное. А что, если онъ увидалъ не истину, а жреческій обманъ?[6]. Тогда, вѣдь, всѣ восторги г. Страхова, вызываемые риторикой Данилевскаго, падаютъ на его же голову. Законы антитезы неумолимы. Если, у Шиллера, юноша, разоблачивъ жреческую тайну, вынесъ глубокое отвращеніе, то, увидавъ дарвинизмъ, онъ долженъ былъ бы испытать, во всякомъ случаѣ, прямо противуположное чувство, — иначе, вѣдь, не выйдетъ антитезы.
Да, логика — даже въ поэзіи — мститъ за себя жестоко.
И, во всякомъ случаѣ, «искажать» Шиллера, да еще восхищаться этимъ, такому знатоку литературы, какъ г. Страховъ, какъ будто и неловко.
Раздѣлавшись окончательно со мной, г. Страховъ, какъ и въ началѣ статьи, взмываетъ въ недосягаемую, невозмутимую высь и, взирая съ нея на утопающее въ невѣжествѣ современное естествознаніе, снова почти изрекаетъ мнѣ великодушное всепрощеніе. Виноватъ, конечно, не я, виноватъ даже не дарвинизмъ, виновата современная наука[7]; она такъ пріучила меня къ «неяснымъ обобщеніямъ, къ неопредѣленнымъ, шаткимъ соображеніямъ», что когда мнѣ «довелось читать книгу точную, строгую, гдѣ все связано и продумано до конца»[8], я не былъ въ состояніи «оцѣнить этой точности и строгости» и г. Страхову остается только желать, чтобъ наука поскорѣе оправилась отъ вреда, причиненнаго ей Дарвиномъ, и чтобы въ ней получили силу «чисто научные, т.-е. ясные и отчетливые, пріемы» (само собою понятно, пріемы Данилевскаго и г. Страхова).
Читатель, однако, приходитъ въ недоумѣніе. Какъ согласить, въ устахъ такого человѣка, какъ г. Страховъ, по его собственному мнѣнію, конечно, «умѣющаго цѣнить строгость и точность» мысли, — какъ согласить такое рѣжущее слухъ противорѣчіе: на одной страницѣ говорится, что не слѣдуетъ пускаться въ философствованія и терять изъ-подъ ногъ «такую твердую почву, какъ естественныя науки» (стр. 125), а на слѣдующей (126) страницѣ утверждается, что современныя естественныя науки могутъ пріучить только «къ неяснымъ обобщеніямъ, къ неопредѣленнымъ шаткимъ соображеніямъ»? Выходъ изъ этого противорѣчія, мнѣ кажется, одинъ. Очевидно, по мнѣнію г. Страхова, естественныя науки существовали когда-то, но прекратили свое существованіе за четверть вѣка передъ симъ, приблизительно въ то время, когда самъ г. Страховъ выбылъ изъ рядовъ натуралистовъ и промѣнялъ «твердую почву естественныхъ наукъ» на болѣе скользкое, но, повидимому, болѣе привлекательное поприще философствованія «обо всемъ извѣстномъ и еще кое-о-чемъ».
Несмотря на тѣ потоки брани и ничѣмъ не вызванныхъ оскорбленій, которыми переполнена вся статья г. Страхова, дойдя до послѣдней, такъ тепло и симпатично вылившейся изъ-подъ его пера страницы, посвященной памяти недавно умершаго друга, я почувствовалъ нѣчто вродѣ глухого раскаянія или укора совѣсти. Тутъ только я понялъ, что мой бой съ г. Страховымъ не равный. Въ самомъ дѣлѣ, что мнѣ покойный Данилевскій? Только имя, подписанное подъ извѣстнымъ рядомъ печатныхъ страницъ. Для г. же Страхова это была живая, привлекательная и дорогая ему личность, въ долгомъ общеніи съ которой онъ могъ забывать недостатки писателя. Ненаучный, нелогическій, легкомысленно-хвастливый складъ аргументацій только оскорбляетъ мой здравый смыслъ, воспитанный на образцахъ строгой науки; дерзкія выходки и напраслина, возводимая на Дарвина, только возмущаютъ во мнѣ естественное чувство справедливости. Но каждое мое обличеніе бьетъ г. Страхова прямо въ сердце, а эти раны не такъ легко переносятся. Да, бой не равный; но кто же искалъ его? Безпристрастный читатель насъ разсудитъ. Книга Данилевскаго помѣчена 1885 годомъ. Я ознакомился съ ней немедленно по ея выходѣ — испестрилъ ея поля примѣчаніями, порою превышавшими самый текстъ — и отложилъ ее въ сторону. Еще до выхода ея, получалъ я предложенія напечатать ея разборъ. Но, тѣмъ не менѣе, я молчалъ. Мнѣ казалось, что надъ свѣжею могилой умѣстно вспомнить классическое «de mortuis nil nisi bene». Это слѣдовало бы, кажется, понять и друзьямъ Данилевскаго, но это не входило въ ихъ разсчеты. Именемъ покойнаго друга они торопились воспользоваться какъ тараномъ, при помощи котораго надѣялись пробить брешь въ современной наукѣ, какъ одной изъ твердынь ненавистнаго имъ Запада. Начались задиранія. Ага! замалчиваютъ. Не подъ силу имъ борьба, съ русскимъ богатыремъ! Появилась статья г. Страхова, которая, по его собственному признанію, была не только рекламой, но и прямымъ вызовомъ. Тогда я понялъ, что, вмѣсто изреченія древнихъ, пора вспомнить не менѣе гуманное, но болѣе справедливое: «Nous devons aux morts çe que nous devons sux vivants — la vérité». Я отвѣтилъ. Отвѣтилъ рѣзко, не заботясь о томъ чтобы смягчать свои сужденія, и признаюсь, что и теперь ни въ содержаніи самой книги, ни въ тонѣ ея защитниковъ не вижу ничего, что могло бы побудить меня смягчить жесткость своего приговора. Не разъ повторялось, что я долженъ былъ бы сдерживать свой тонъ, помня, что возражаю на книгу человѣка, уже не находящагося въ живыхъ. А развѣ Дарвинъ былъ живъ, когда надъ нимъ издѣвались, клеветали на него Данилевскій и г. Страховъ? Да еслибъ даже онъ и былъ живъ, то кто же, если не русскій ученый обязанъ былъ бы защитить этого идеально чистаго человѣка отъ оскорбленій на непонятномъ ему языкѣ? И если г. Страхову была лично дорога память Данилевскаго, то и мнѣ личность Дарвина не была вполнѣ чужой. Повторяю, я отвѣчалъ рѣзко, потому что былъ вынужденъ на то. Но погрѣшилъ ли я противъ справедливости? Г. Страховъ неоднократно, но въ неизмѣнно-ядовитой формѣ отдаетъ мнѣ справедливость, что я «чистый» дарвинистъ, что то, что я предлагаю читателямъ, настоящій, безпримѣсный, не подкрашенный дарвинизмъ. Я полагаю, чувство справедливости должно было ему подсказать, что точно такъ же отнесся я и къ Данилевскому. Г. Страховъ смѣло заявилъ во второй своей главѣ, что я только «исказилъ» произведеніе Данилевскаго, но на восьмидесяти страницахъ своей статьи онъ не могъ предъявить своимъ читателямъ ни одного примѣра, ни одного намека на искаженіе. Онъ увѣрялъ также, будто я скрылъ всю совокупность его аргументаціи, и, однако, долженъ былъ признаться, что въ томъ, на что я возражалъ, заключается вся сущность книги, и самъ не привелъ ни одного существеннаго аргумента Данилевскаго, который не упоминался бы уже мною.
Но, можетъ быть, я оскорбительно отнесся къ личности автора Дарвинизма? Г. Страховъ не разъ повторяетъ, что я отношусь къ нему съ презрѣніемъ. Слово презрѣніе тутъ неумѣстно. Презираютъ только человѣка нравственно несостоятельнаго; къ людямъ же, берущимся о чѣмъ-нибудь судить и обнаруживающимъ недостатокъ здраваго сужденія, относятся только съ пренебреженіемъ — вотъ и все. Человѣкъ, который не убѣжденъ въ чемъ-нибудь, но берется убѣждать другихъ только потому, что въ извѣстное время, въ извѣстномъ мѣстѣ это можетъ быть выгодно, — такой человѣкъ заслуживалъ бы, конечно, презрѣнія. Но ни въ чемъ подобномъ я не обвинялъ Данилевскаго. Я отчетливо и опредѣленно высказалъ мысль, что Данилевскому былъ противенъ дарвинизмъ, что онъ искренно желалъ, чтобы то, противъ чего возмущалось его чувство, оказалось несостоятельнымъ передъ судомъ его разума. Но рядомъ съ этимъ я возмущался и не перестану возмущаться пріемомъ его аргументаціи въ самой существенной части книги. Это не пріемъ изслѣдователя, ищущаго истину для себя и предлагающаго ее и другимъ за ту же цѣну, какую она имѣетъ въ его глазахъ, а пріемъ софиста, полагающаго свою задачу въ томъ, чтобы добиться одобренія, вырвать во что бы то ни стало согласіе слушателей. Этого пріема обязанъ избѣгать всякій ищущій истины, во-первыхъ… во-первыхъ, потому, что «кая бо польза человѣку, аще міръ весь пріобрящетъ, душу же свою отщетитъ», — это требованіе этики, голосъ чистаго разума; а, во-вторыхъ, если я самъ вижу слабость своего довода, то, вѣдь, рано или поздно, увидятъ ее и другіе и мнѣ будетъ стыдно, — это голосъ практическаго разума. Приходилось мнѣ читать по поводу своей статьи и такое сужденіе, будто я внесъ въ полемику элементъ страстности. Я могъ бы указать на еще большую страстность противной стороны, но это, конечно, не аргументъ, — напротивъ, я хочу сказать, что наличность извѣстнаго рода страстности нисколько не вредитъ интересамъ науки и, наоборотъ, я полагаю, что всевозможныя: «съ одной стороны нельзя не сознаться, а съ другой стороны должно признаться», очень полезныя въ житейскомъ смыслѣ, къ наукѣ никакого отношенія не имѣютъ. Тиндаль блистательно защищалъ, съ виду также парадоксальный, тезисъ о значеніи воображенія въ точныхъ наукахъ; я полагаю, не менѣе благодарною темой было бы и развитіе положенія, что безъ страстнаго, живого, горячаго отношенія, безъ увлеченія изслѣдователя своимъ предметомъ, едва ли увидѣло бы свѣтъ хоть одно существенное завоеваніе науки. Напрасно смѣшиваютъ безстрастіе съ безпристрастіемъ. Не олимпійское безстрастіе «безсмертнаго», а простая человѣческая честность — вотъ что необходимо въ наукѣ, какъ и во всякой другой человѣческой дѣятельности. Можно быть страстнымъ, глубоко-возмущеннымъ, взволнованнымъ голосомъ обличать неправду, но не забывать требованій безусловной справедливости. И, наоборотъ, можно, оставаясь совершенно безстрастнымъ, тоскливо-кислымъ голосомъ ронять клевету. Можно, наконецъ, сохраняя полную безсловесность, быть возмутительно несправедливымъ; на то существуетъ реторическая фигура — умолчанія. Страстность или безстрастіе — только вопросъ темперамента; человѣкъ такъ же мало повиненъ въ нихъ, какъ въ своемъ ростѣ или цвѣтѣ волосъ. Безпристрастіе же — результатъ развитія умственнаго и нравственнаго. Нѣтъ, не въ рѣзкомъ тонѣ моего возраженія кроется причина той острой формы, которую приняла полемика по чисто-научному вопросу. Не вызванной рѣзкостью формы, а именно содержаніемъ моей критики, отъ котораго, несмотря на всѣ усилія, г. Страховъ не могъ защититься, объясняется та безсильная злоба, которая черезъ край бьетъ во всей его статьѣ. Мнѣ кажется, что ключъ загадки, истинная причина комически-преувеличеннаго восхваленія труда Данилевскаго и озлобленія на трезвое критическое къ ней отношеніе сквозитъ въ одной фразѣ на послѣдней страницѣ статьи г. Страхова: «Н. Я. Данилевскій былъ для меня, какъ и для всѣхъ его знавшихъ, звѣздою первой величины».
«Thy wish was father, Harry, to that thought», — отвѣчу я г. Страхову словами Шекспира. Не достоинства книги Данилевскаго навели на мысль возвести его въ звѣзды первой величины, а именно желаніе, упорное намѣреніе видѣть въ немъ звѣзду первой величины, породило мысль сопричесть его книги къ самымъ рѣдкимъ явленіямъ во всемірной печати. Не стану распространяться, какъ убого должно быть то окошечко, въ которомъ только и свѣта, что отъ такихъ свѣтилъ, какъ Данилевскій, какой крохотный и темный уголокъ неба виденъ изъ этого окошечка, если такія звѣзды кажутся на немъ звѣздами первой величины. Для насъ важно самое признаніе г. Страхова, такъ какъ въ немъ заключается разгадка всего искусственнаго шума, поднятаго въ нашей литературѣ по поводу книги, которая во всякой другой литературѣ прошла бы едва замѣченной[9]. Разгадка эта заключается въ одномъ словѣ — «кружковщина», въ томъ общественномъ явленіи, на которое обращали въ свое время вниманіе и Грибоѣдовъ, и Гоголь, и Тургеневъ и которое за полвѣка такъ мало измѣнилось, что сохранило даже прежній языкъ и номенклатуру. Тѣсный кружокъ единомышленниковъ, мнящій себя центромъ новаго, мірового движенія, распредѣляетъ между своими членами роли геніевъ, свѣтилъ, пожалуй, маленькихъ мессій. Такимъ-то маленькимъ мессіей, очевидно, былъ въ глазахъ своего маленькаго кружка и Данилевскій, а его книга заранѣе была признана мечомъ, который онъ долженъ былъ принести для пораженія нечестивой науки Запада. И вдругъ оказалось, что этотъ мессія — только компиляторъ, кропотливо подобравшій устарѣлыя, заброшенныя возраженія и при обращеніи съ ними на каждомъ шагу обнаруживающій неспособность къ научному безпристрастію и строгому логическому мышленію. Такой ударъ, конечно, не легко было снести. Вотъ гдѣ кроется истинное объясненіе статьи г. Страхова, его ослѣпленія и необычнаго, забывающаго всѣ приличія, озлобленнаго тона.
Терпѣливо разобравъ всю статью, главу за главой, для того, чтобы читателю было ясно, что на этотъ разъ моя мысль не «движется капризными извилинами»[10], а послушно слѣдитъ за безконечною, тягучею нитью мыслей г. Страхова, подвожу краткій итогъ.
Минуя главы I и II, въ которыхъ, какъ мы видимъ, авторъ только, такъ сказать, представляетъ себя и меня своимъ читателямъ: себя въ благородно-негодующемъ, меня — въ комически-нелѣпомъ видѣ, остановимся прямо на главѣ III. Судя по нѣкоторымъ мѣстамъ статьи, порою кажется, что въ этой-то главѣ и заключается основное возраженіе. Глава эта, какъ и самое ея заглавіе, разсчитаны на то, чтобы вызвать въ читателѣ легко запоминаемое безотчетное предубѣжденіе противъ дарвинизма. Достигается это искусною попыткой привязать къ реальнымъ факторамъ, изъ которыхъ слагается процессъ естественнаго отбора, этикетку «возможныхъ», въ томъ разсчетѣ, что такимъ путемъ и самый отборъ изъ области реальной дѣйствительности перемѣстится въ область призрачной возможности (т.-е. даже не вѣроятности). Но мы видѣли, на какомъ пріемѣ «форсированія» (какъ выражаются фокусники) одного смысла слова другимъ основанъ этотъ діалектическій фокусъ, и убѣдились, что и послѣ этой неудачной попытки отборъ остается тѣмъ же, чѣмъ былъ, т.-е. не призрачною возможностью, а необходимымъ логическимъ выводомъ изъ наблюдаемой дѣйствительности.
Главы IV и V посвящены пространной амплификаціи (съ введеніемъ аллегорическаго персонажа — стереотипа) заимствованной у меня метафоры Руссо. Не говоря уже о томъ, что способъ аргументаціи посредствомъ притчи не совсѣмъ удаченъ въ примѣненіи къ строго-научному вопросу, мы убѣдились, что самое сравненіе Руссо болѣе къ дѣлу не идетъ.
Главы VI, IX, X и XII представляютъ главную pièce de résistance. Въ нихъ, на всевозможные лады, г. Страховъ пытается спасти пресловутое «истинное открытіе» Данилевскаго, т.-е. безуспѣшно пытается доказать, что если существуетъ скрещиваніе, то не существуетъ отбора. Здѣсь пускается въ ходъ запугиваніе меня авторитетомъ Негели, предлагаются безконечныя варіаціи умозаключенія: не все — значитъ ничего, смѣло взводится на Дарвина напраслина, вспоминаются нелестные, но голословные о немъ отзывы различныхъ авторовъ, но все безуспѣшно, естественный отборъ остается непоколебленнымъ.
Для развлеченія читателя, утомленнаго безотраднымъ однообразіемъ этихъ четырехъ главъ, въ видѣ къ дѣлу не относящагося дивертисмента, введены главы VII и VIII. Въ первой игриво доказывается возможность для того, «кто самъ мыслитъ», забывать, откуда онъ почерпнулъ эти свои мысли, и защищается право признавать чужую мысль за свою, а во-второй, повидимому, иллюстрируется возможность такой забывчивости на примѣрѣ самого г. Страхова, забывшаго кое-что изъ ариѳметики и, на основаніи этой забывчивости, рѣшающагося укорять меня въ какомъ-то будто бы грубомъ невѣжествѣ.
Глава XI, самое названіе которой разсчитано на то, чтобы пробудить въ читателѣ упавшія надежды на разысканіе «всегдашней ошибки дарвинистовъ», заключаетъ въ себѣ нѣсколько нелестныхъ, но совершенно голословныхъ отзывовъ Негели и Данилевскаго о дарвинизмѣ и самого г. Страхова объ англичанахъ вообще и о Дарвинѣ въ особенности, — неудачную придирку къ двумъ фразамъ Дарвина, — дифирамбъ Данилевскому по поводу одной странички его книги, какъ мы убѣдились, къ дѣлу не относящейся, — и на послѣднихъ четырехъ строкахъ внезапное, ничѣмъ не мотивированное, обвиненіе дарвинизма въ «неопредѣленности посылокъ» и «неправильномъ обобщеніи выводовъ», въ чемъ, повидимому, и должно заключаться обѣщанное открытіе.
Глава XIII особенно любопытна, такъ какъ содержитъ единственную положительную часть статьи. Доказавъ, по его мнѣнію, несостоятельность дарвинизма, не могущаго будто бы объяснить такого коренного факта, какъ присутствіе въ органическомъ мірѣ безполезнаго и вреднаго, г. Страховъ берется доказать, что этотъ фактъ превосходно мирится съ воззрѣніемъ Данилевскаго, по которому органическія формы создаются при непосредственномъ вмѣшательствѣ «интеллектуальнаго (или, по г. Страхову, божественнаго) начала». Все безполезное и вредное, — поучаетъ г. Страховъ, — станетъ въ нашихъ глазахъ «полезнымъ и прекраснымъ», стоитъ лишь допустить, что природа, подобно человѣку, обладаетъ свободною волей и потому вольна грѣшить и «подыматься выше или опускаться ниже уровня простой надобности». Въ этой блестящей философской теоріи преподанъ, конечно, образецъ тѣхъ «чисто-научныхъ» пріемовъ, основанныхъ на «опредѣленныхъ посылкахъ» и «правильныхъ обобщеніяхъ» и потому обладающихъ «полною достовѣрностью», отсутствіемъ которыхъ, по заявленію г. Страхова, страдаетъ дарвинизмъ. Но вслѣдъ затѣмъ въ заключительной, XIV, главѣ г. Страховъ вдругъ начинаетъ убѣждать меня (!) въ безплодности философствованія, когда можно имѣть подъ ногами «твердую почву естественныхъ наукъ», хотя, къ сожалѣнію, не обозначаетъ точно времени, когда естественныя науки потеряли эту твердую почву изъ-подъ ногъ, такъ какъ на слѣдующей же страницѣ, и также внезапно, заявляетъ, что современныя естественныя науки могутъ только пріучить къ «неяснымъ обобщеніямъ» и «шаткимъ соображеніямъ».
Какъ видно изъ этого краткаго обзора, «всегдашняя ошибка» такъ и оказалась не разысканною, если не считать за ея разоблаченіе нѣсколькихъ бездоказательныхъ строкъ въ концѣ XI главы. Если же все дѣло въ этихъ четырехъ строкахъ, которыя должны быть приняты читателемъ на вѣру, то зачѣмъ было заставлять его прочесть 80 страницъ?
Но если читатель обманулся въ ожиданіи узнать всегдашнюю ошибку дарвинизма, то не познакомился ли онъ взамѣнъ съ всегдашнимъ діалектическимъ пріемомъ автора этой неудачной критики? Видѣлъ онъ желаніе запугивать его голословными мнѣніями сомнительныхъ авторитетовъ (главы VI и XI); видѣлъ смѣлыя, самоувѣренныя, но рѣшительно ничѣмъ не подкрѣпленныя утвержденія (гл. II, IX, XIII), попытки скрыть отъ читателя сущность разсматриваемаго вопроса (гл. IV, VIII, XIV), или отвлечь его вниманіе не относящимися къ дѣлу подробностями или совершенно посторонними вопросами (гл. XII); видѣлъ бездоказательныя обвиненія или прямую напраслину, развязно взводимыя на Дарвина и дарвинистовъ (гл. VI, XI, XIII); видѣлъ, наконецъ, обрубаніе конца или и конца и начала мысли противника (гл. IV, XII), искаженіе его мыслей (гл. I, V, XIV), а то и просто безцеремонную замѣну словъ противника своими собственными (гл. IXI). Словомъ, такъ или иначе, но по всей статьѣ сквозитъ одинъ пріемъ, одно неизмѣнное стремленіе: запутать, затемнить дѣло въ глазахъ читателя, лишить читателя возможности самому разобраться, составить себѣ ясное понятіе о предметѣ спора. Не могу лучше характеризовать этотъ всегдашній пріемъ, какъ слѣдующимъ сравненіемъ[11]. Различныя существа прибѣгаютъ къ различнымъ средствамъ защиты: левъ защищается когтями, быкъ — рогами, зайца уносятъ его быстрыя ноги, мышь прячется въ нору, а каракатица — та мутитъ окружающую воду и подъ покровомъ мрака ускользаетъ отъ врага. Вотъ этой именно тактикѣ каракатицы неизмѣнно желалъ подражать въ своей статьѣ г. Страховъ, съ тѣмъ только различіемъ, что та, конечно, рада, когда ей удалось просто уйти отъ врага, а г. Страховъ изъ своего мрака сыплетъ бранью на противника, а ничего не видящему передъ собой читателю самодовольно кричитъ: разбилъ! побѣдилъ! уничтожилъ!
Я выполнилъ намѣченную задачу, представивъ подробный, пожалуй, черезъ-чуръ подробный анализъ статьи г. Страхова, доставивъ читателю возможность оцѣнить ее по достоинству. Позволю себѣ въ заключеніе одно послѣднее, чисто-личное отступленіе. Бываютъ исключительныя, высокія положенія, когда человѣкъ можетъ идти своимъ путемъ, не обращая вниманія на раздающіеся вокругъ него оскорбительные крики, на долетающіе до него брызги грязи. Въ такомъ положеніи находился, наприм., Дарвинъ, всегда презиравшій полемику[12]. Но этимъ правомъ могутъ неоспоримо пользоваться только Дарвины. Обыкновенный, рядовой ученый, къ сожалѣнію, вынужденъ добывать это право съ бою; отъ него читающая публика можетъ требовать знаменія его правоты, доказательства несостоятельности его противника. Смѣю надѣяться, что двукратнымъ продолжительнымъ молчаніемъ я достаточно показалъ свое отвращеніе къ подобной полемикѣ, содержаніемъ же своихъ вынужденныхъ отвѣтовъ доказалъ, что молчалъ не потому, что нечего было отвѣчать, а тѣмъ и другимъ завоевалъ себѣ право, самое драгоцѣнное для ученаго, съ досадой считающаго каждую минуту, потраченную на полемику, такъ мало имѣющую общаго съ наукой, — право впредь молча проходить мимо такихъ произведеній, какъ Всегдашняя ошибка г. Страхова.
- ↑ Изъ чего читатели усмотрятъ, что для разбора только существеннаго въ моей статьѣ понадобилось болѣе страницъ, чѣмъ заключалось во всей моей статьѣ, въ которой, по заявленію г. Страхова (въ его второй главѣ), нѣтъ вовсе существа. Замѣчу, что еще о многомъ существенномъ г. Страховъ благоразумно умолчалъ.
- ↑ Точки поставлены мною вмѣсто словъ: „какъ Конта, Спенсера и подобныхъ философовъ». Я полагаю, аргументъ только пріобрѣтаетъ большую силу въ такой безличной формѣ, какъ не утратилъ бы онъ смысла и съ совсѣмъ иными имярекъ.
- ↑ Г. Страхова, очевидно, изъ себя выводитъ то, что каждый его ходъ мною предусмотрѣнъ и впередъ отраженъ. Я очень хорошо зналъ, что не отвѣть я на философствованія Данилевскаго, г. Страховъ отвѣтилъ бы мнѣ: ага, это не такъ легко, какъ считать тычинки да пестики, а если я отвѣчу, онъ поступитъ такъ, какъ поступилъ, будетъ глумиться, что натуралистъ пускается философствовать. Но я предупредилъ и то, и другое, т.-е. отвѣтилъ, но съ оговоркою, что пускаюсь въ разборъ этихъ философствованій потому, что вынужденъ къ тому восторгами г. Страхова. Г. Страхову оставалось сдѣлать то, что онъ сдѣлалъ, — скрыть все отъ читателя и со свойственною ему беззастѣнчивостью извратить положеніе, увѣряя, что это только у меня «было большое желаніе пуститься въ область философіи, даже поэзіи», тогда какъ онъ съ Данилевскимъ предпочитаютъ твердую почву науки.
- ↑ См. II главу.
- ↑ Буквально: „отъ тошноты и омерзенія, перевернувшихъ всѣ его внутренности“.
- ↑ Сомнительно, чтобы Шиллеръ предполагалъ, что въ опредѣленномъ географическомъ мѣстѣ, въ извѣстную историческую эпоху, показывали истину. Не такой онъ былъ наивный человѣкъ. Не вѣроятнѣе ли, что юноша увидалъ не истину, а нѣчто совсѣмъ иное, и приписалъ неудачу собственной винѣ, такъ какъ совѣсть укоряла его въ нечистыхъ средствахъ — въ насиліи, при помощи котораго онъ хотѣлъ овладѣть истиной. Такова, по крайней мѣрѣ, мораль, которую выводитъ самъ Шиллеръ.
- ↑ Такъ и стоитъ: „во всѣхъ пріемахъ г. Тимирязева отражаются недостатки, господствующіе нынѣ въ естественныхъ наукахъ“.
- ↑ Мы видѣли это, особенно въ предшествовавшей главѣ.
- ↑ Такова была, наприм., судьба трехтомной, гораздо болѣе основательной и на десять лѣтъ опередившей Данилевскаго, но такой же злосчастной книги Виганда.
- ↑ Какъ жалуется г. Страховъ во II главѣ.
- ↑ Всегдашній, понятно, по отношенію къ разбираемой статьѣ.
- ↑ Впрочемъ, и онъ отступалъ отъ своего правила, когда полемика заходила за предѣлы обычной литературной добросовѣстности.