побужденіями и, не желая остаться у него въ долгу, я въ свою очередь предложу ему маленькій урокъ изъ нѣмецкой литературы. Г. Страховъ (въ Полномъ опроверженіи и пр.) приводитъ цѣликомъ «удивительную», по его мнѣнію, послѣднюю страницу изъ книги Данилевскаго, гдѣ цитируется извѣстное стихотвореніе Шиллера, Das verschleierte Bild zu Sais. Данилевскій повѣствуетъ, будто у Шиллера, юноша, сорвавъ покрывало, за которымъ скрывался ликъ истины, падаетъ мертвымъ, и ядовито поясняетъ, что еслибъ подъ покрываломъ скрывался дарвинизмъ, то юноша палъ бы «пораженный не ужасомъ передъ грознымъ ея величіемъ»? а… отъ разстройства желудка[1]. Эта поэтическая антитеза приводитъ г. Страхова въ неописанный восторгъ. Оказывается, однако, что у Шиллера, — у настоящаго Шиллера, котораго мы привыкли читать и уважать чуть не съ дѣтства, — дѣло обстоитъ нѣсколько иначе. Во-первыхъ, Шиллеръ своего юношу не уморилъ, — это сдѣлалъ, на свой страхъ, Данилевскій; а во-вторыхъ, Шиллеръ не ручается, видѣлъ ли юноша истину. Напротивъ того, на вопросъ читателя: «что же онъ увидѣлъ?» — Шиллеръ отвѣчаетъ категорически: «Ich weiss es nicht». Значитъ, Данилевскій и г. Страховъ en savent plus long, чѣмъ самъ Шиллеръ. Судя же по тому, что несчастный юноша, быстро скоротавшій свой вѣкъ, съ отвращеніемъ вспоминалъ о видѣнномъ и полагалъ, что былъ наказанъ за свою попытку насильственно овладѣть истиной, должно думать, что видѣлъ-то онъ что-то неприглядное. А что, если онъ увидалъ не истину, а жреческій обманъ?[2]. Тогда, вѣдь, всѣ восторги г. Страхова, вызываемые риторикой Данилевскаго, падаютъ на его же голову. Законы антитезы неумолимы. Если, у Шиллера, юноша, разоблачивъ жреческую тайну, вынесъ глубокое отвращеніе, то, увидавъ дарвинизмъ, онъ долженъ былъ бы испытать, во всякомъ случаѣ, прямо противуположное чувство, — иначе, вѣдь, не выйдетъ антитезы.
Да, логика — даже въ поэзіи — мститъ за себя жестоко.
И, во всякомъ случаѣ, «искажать» Шиллера, да еще восхищаться этимъ, такому знатоку литературы, какъ г. Страховъ, какъ будто и неловко.
Раздѣлавшись окончательно со мной, г. Страховъ, какъ и въ началѣ статьи, взмываетъ въ недосягаемую, невозмутимую высь и, взирая съ нея на утопающее въ невѣжествѣ современное естествознаніе, снова почти изрекаетъ мнѣ великодушное всепрощеніе. Виноватъ, конечно, не я, виноватъ даже не дарвинизмъ, виновата современная наука[3]; она такъ прі-
- ↑ Буквально: „отъ тошноты и омерзенія, перевернувшихъ всѣ его внутренности“.
- ↑ Сомнительно, чтобы Шиллеръ предполагалъ, что въ опредѣленномъ географическомъ мѣстѣ, въ извѣстную историческую эпоху, показывали истину. Не такой онъ былъ наивный человѣкъ. Не вѣроятнѣе ли, что юноша увидалъ не истину, а нѣчто совсѣмъ иное, и приписалъ неудачу собственной винѣ, такъ какъ совѣсть укоряла его въ нечистыхъ средствахъ — въ насиліи, при помощи котораго онъ хотѣлъ овладѣть истиной. Такова, по крайней мѣрѣ, мораль, которую выводитъ самъ Шиллеръ.
- ↑ Такъ и стоитъ: „во всѣхъ пріемахъ г. Тимирязева отражаются недостатки, господствующіе нынѣ въ естественныхъ наукахъ“.
побуждениями и, не желая остаться у него в долгу, я в свою очередь предложу ему маленький урок из немецкой литературы. Г. Страхов (в Полном опровержении и пр.) приводит целиком «удивительную», по его мнению, последнюю страницу из книги Данилевского, где цитируется известное стихотворение Шиллера, Das verschleierte Bild zu Sais. Данилевский повествует, будто у Шиллера, юноша, сорвав покрывало, за которым скрывался лик истины, падает мертвым, и ядовито поясняет, что если б под покрывалом скрывался дарвинизм, то юноша пал бы «пораженный не ужасом перед грозным её величием»? а… от расстройства желудка[1]. Эта поэтическая антитеза приводит г. Страхова в неописанный восторг. Оказывается, однако, что у Шиллера, — у настоящего Шиллера, которого мы привыкли читать и уважать чуть не с детства, — дело обстоит несколько иначе. Во-первых, Шиллер своего юношу не уморил, — это сделал, на свой страх, Данилевский; а во-вторых, Шиллер не ручается, видел ли юноша истину. Напротив того, на вопрос читателя: «что же он увидел?» — Шиллер отвечает категорически: «Ich weiss es nicht». Значит, Данилевский и г. Страхов en savent plus long, чем сам Шиллер. Судя же по тому, что несчастный юноша, быстро скоротавший свой век, с отвращением вспоминал о виденном и полагал, что был наказан за свою попытку насильственно овладеть истиной, должно думать, что видел-то он что-то неприглядное. А что, если он увидал не истину, а жреческий обман?[2]. Тогда, ведь, всё восторги г. Страхова, вызываемые риторикой Данилевского, падают на его же голову. Законы антитезы неумолимы. Если, у Шиллера, юноша, разоблачив жреческую тайну, вынес глубокое отвращение, то, увидав дарвинизм, он должен был бы испытать, во всяком случае, прямо противоположное чувство, — иначе, ведь, не выйдет антитезы.
Да, логика — даже в поэзии — мстит за себя жестоко.
И, во всяком случае, «искажать» Шиллера, да еще восхищаться этим, такому знатоку литературы, как г. Страхов, как будто и неловко.
Разделавшись окончательно со мной, г. Страхов, как и в начале статьи, взмывает в недосягаемую, невозмутимую высь и, взирая с неё на утопающее в невежестве современное естествознание, снова почти изрекает мне великодушное всепрощение. Виноват, конечно, не я, виноват даже не дарвинизм, виновата современная наука[3]; она так при-
- ↑ Буквально: «от тошноты и омерзения, перевернувших всё его внутренности».
- ↑ Сомнительно, чтобы Шиллер предполагал, что в определенном географическом месте, в известную историческую эпоху, показывали истину. Не такой он был наивный человек. Не вероятнее ли, что юноша увидал не истину, а нечто совсем иное, и приписал неудачу собственной вине, так как совесть укоряла его в нечистых средствах — в насилии, при помощи которого он хотел овладеть истиной. Такова, по крайней мере, мораль, которую выводит сам Шиллер.
- ↑ Так и стоит: «во всех приемах г. Тимирязева отражаются недостатки, господствующие ныне в естественных науках».
