Прочтя этотъ сенсаціонный заголовокъ и твердо помня, какія мысли развивалъ г. Страховъ ранѣе (наприм., въ IV и въ концѣ XI главы и т. д.), я былъ убѣжденъ, что подъ словомъ слѣпая скрывается тонкая иронія. Но каково же было мое изумленіе, когда я узналъ, что этотъ эпитетъ нужно понимать въ прямомъ, серьезномъ смыслѣ и что онъ выражаетъ будто бы воззрѣнія самого г. Страхова. Что за мистификація! Читалъ я и перечитывалъ эту главу, но такъ и не выяснилъ себѣ, что же такое природа — слѣпая, цѣлесообразно предопредѣляющая разумность[1] или цѣлесообразно предопредѣляющая, разумная слѣпота? Какъ ни кинь, все клинъ. И, наконецъ, если г. Страховъ допускаетъ, что природа (со включеніемъ органическаго міра) слѣпа, т. е., выражаясь менѣе фигуральнымъ, болѣе обычнымъ для ученаго языкомъ, если она управляется неизмѣнными механическими законами, то гдѣ же корень разногласія съ дарвинизмомъ? Постараемся разобраться въ этомъ хаосѣ противорѣчій. Рѣчь въ этой главѣ вертится, главнымъ образомъ, вокругъ того коренного противорѣчія, на которое я указывалъ въ книгѣ Данилевскаго и которое приводитъ основную его аргументацію къ абсурду. Коренное философское различіе между дарвинистами и антидарвинистами того толка, къ которому принадлежатъ Данилевскій и г. Страховъ, сводится, главнымъ образомъ, къ слѣдующему. Чтобы сохранить болѣе полное безпристрастіе, буду говорить словами антидарвиниста, правда, антидарвиниста ученаго, именно Катрфажа. «Попытка Дарвина, — говоритъ онъ, — заключалась въ томъ, чтобы объяснить дѣйствіемъ однѣхъ вторичныхъ причинъ то чудесное цѣлое, которое изучаютъ ботаники и зоологи; онъ захотѣлъ намъ объяснить его происхожденіе и развитіе такимъ же образомъ, какимъ астрономы и геологи объясняютъ намъ, какъ возникла наша планета и какъ произошло то, что мы теперь на ней видимъ. Въ этой грандіозной попыткѣ великаго ума нѣтъ ничего незаконнаго» и т. д. Объясненіе происхожденія и современнаго строя органическаго міра такими же «вторичными причинами», какими объясняетъ подлежащія явленія астрономъ и геологъ, вотъ, слѣдовательно, задача дарвинизма. Задача Данилевскаго и г. Страхова прямо противоположная: доказать, что процессъ происхожденія организмовъ — процессъ загадочный, таинственный, необъяснимый безъ непосредственнаго вмѣшательства цѣлесообразно предопредѣляющаго разумнаго начала, что объясненія вторичными причинами въ біологіи не примѣнимы, что біологъ въ своихъ объясненіяхъ, или вмѣсто объясненій, вынужденъ непосредственно восходить къ первичной причинѣ — къ «интеллектуальному началу».
Особенность организмовъ, отличающая ихъ отъ неорганизованнаго и нуждающаяся въ объясненіи «вторичными причинами», заключается въ той ихъ чертѣ, которая (худо ли или хорошо) издавна обозначается словомъ «цѣлесообразность». Происхожденіе этой (кажущейся) цѣлесообразности дарвинизмъ объясняетъ, какъ извѣстно, слѣдующею «вторичною причиной»: въ природѣ существуетъ процессъ, устраняющій всѣ безполезныя и вредныя организаціи и сохраняющій и накопляющій всѣ полезныя, разумѣя подъ полезными такія, которыя обезпечиваютъ существованіе обладающихъ ими организмовъ. Польза, каждый разъ проявляющаяся, можетъ быть ничтожна, но зато и процессъ ея накопленія обнимаетъ несмѣтные періоды времени. Сегодня — польза, завтра — польза, всегда польза, въ итогѣ, большая, громадная, изумительная польза, т.-е. та именно цѣлесообразность, которая насъ поражаетъ въ окончательномъ результатѣ.
Данилевскій вообразилъ, что нашелъ могучій доводъ противъ дарвинизма въ слѣдующемъ соображеніи. Дарвинизмъ, — разсуждаетъ онъ, — сохраняетъ и накопляетъ въ организмахъ только полезное и такимъ образомъ направляетъ ихъ къ совершенству. Значитъ, — заключаетъ онъ, — всѣ существа всегда должны быть совершенны (все тотъ же знакомый способъ аргументаціи), и вслѣдъ за тѣмъ посвящаетъ значительную часть книги набору примѣровъ, доказывающихъ несовершенства организмовъ, доходя при этомъ порою до глумленія, приговаривая: вотъ это такъ безполезный органъ и т. д. Но всякій, разсуждающій хладнокровно, пойметъ, кого же поражаетъ эта аргументація, — дарвинизмъ ли, допускающій въ природѣ только существованіе процесса, направляющаго организмы къ совершенству, а не абсолютное ихъ совершенство, Или сторонниковъ непосредственнаго вмѣшательства въ «таинственный морфологическій процессъ» цѣлесообразно предопредѣляющаго «интеллектуальнаго начала». Присутствіе несовершенства, неразумности въ природѣ можно еще, пожалуй, разсматривать какъ аргументъ въ пользу того, что̀ совершенство достигается путемъ медленнаго, слѣпого, механическаго процесса, каковъ естественный отборъ. Но неразумная дѣятельность разумнаго начала, воля ваша — какъ будто contradictio in adjecto. Возможность такого грубаго, рѣжущаго слухъ противорѣчія только тѣмъ и объясняется, что оно распредѣлено на двухъ противоположныхъ концахъ толстой книги, и свести эти концы предоставляется читателю. А этотъ читатель, — г. Страховъ, за деревьями не видѣлъ лѣса: услаждаясь діалектическою шумихой отдѣльныхъ фразъ, онъ не замѣтилъ логическаго противорѣчія цѣлыхъ главъ. Но какъ же было выпутаться, разъ противорѣчіе было мною выставлено на показъ? Отчаянной попыткѣ выбраться изъ этого промаха и посвящена настоящая глава.
Въ безконечно-запутанномъ изложеніи, извивающемся и ускользающемъ изъ рукъ, какъ ужъ, г. Страховъ пытается даже въ одномъ мѣстѣ совершенно извратить роли, выставить меня защитникомъ непосредственнаго вмѣшательства въ процессъ образованія организмовъ Мірового Разума, а себя съ Данилевскимъ — строгими сторонниками закономѣрныхъ процессовъ слѣпой природы[2]. Но это ему не удастся.
Вооружимся терпѣніемъ и прослѣдимъ шагъ за шагомъ эту, мечущуюся изъ стороны въ сторону, аргументацію. Прежде всего г. Страховъ обвиняетъ Дарвинизмъ въ томъ, что онъ весь построенъ на неопредѣленномъ будто бы понятіи о пользѣ. Весьма глубокомысленно (но довольно непонятно въ устахъ бывшаго зоолога) онъ сравниваетъ трудность отвѣчать на вопросъ: «для чего служитъ такой-то органъ?» съ трудностью отвѣчать на вопросъ: «для чего существуетъ этотъ міръ? — и вслѣдъ затѣмъ храбро утверждаетъ, что «телеологическія разсужденія Дарвина и его послѣдователей производятъ обыкновенно впечатлѣніе смутнаго броженія мысли, не имѣющей никакого руководящаго правила», и далѣе, что «на вопросъ о пользѣ дарвинисты отвѣчаютъ просто произвольнымъ придумываніемъ какихъ-нибудь подходящихъ условій». Скажи еще г. Страховъ — нѣкоторые изъ дарвинистовъ или хоть огульно дарвинисты, онъ имѣлъ бы хоть тѣнь основанія: въ семьѣ не безъ урода; хотя не совсѣмъ-то благовидно, говоря о семьѣ, имѣть въ виду только уродовъ. Но онъ осмѣливается обвинять въ томъ самого Дарвина, расчитывая при этомъ, конечно, на полное невѣжество своихъ поклонниковъ въ современномъ естествознаніи. Какъ ставятъ и разрѣшаютъ вопросъ о полезности «Дарвинъ и его послѣдователи», читатели г. Страхова, желающіе быть сознательно введенными въ заблужденіе, могутъ узнать хоть изъ моего краткаго очерка: Чарльзъ Дарвинъ и его ученіе[3]. Приведу одинъ примѣръ. Требуется доказать, что всѣ особенности цвѣтка — окраска, форма и т. д., — словомъ, всѣ признаки, казавшіеся только эстетическими, полезны растенію. Дарвинъ останавливается на объясненіи, что все это полезно въ смыслѣ привлеченія насѣкомыхъ для перекрестнаго опыленія. И вотъ, въ цѣломъ томѣ, посвященномъ семейству орхидныхъ, онъ доказываетъ, что формы этихъ цвѣтовъ, очевидно, приспособлены къ посѣщенію насѣкомыхъ. Въ другомъ томѣ онъ указываетъ на присутствіе такихъ же приспособленій у цѣлаго ряда растеній. Эти двѣ работы породили обширную литературу, показали широкую распространенность подобныхъ приспособленій. Но Дарвину этого было недостаточно. Самый фактъ полезности перекрестнаго оплодотворенія казался ему недостаточно обоснованнымъ, и вотъ является третій томъ, заключающій болѣе чѣмъ десятилѣтнія экспериментальныя изслѣдованія, подтверждающія это положеніе. Слѣдовательно, разрѣшенію вопроса о пользѣ одного органа-цвѣтка посвящается три тома; это ли «смутное броженіе мысли» и «произвольное придумываніе?» Такого же метода держался Дарвинъ въ вопросѣ о насѣкомоядныхъ растеніяхъ и въ другихъ спеціальныхъ своихъ изслѣдованіяхъ. Вотъ какъ училъ ставить и разрѣшать вопросы о пользѣ органовъ Дарвинъ. Ставилъ онъ ихъ на основаніи многочисленныхъ наблюденій, а разрѣшалъ на основаніи прямыхъ, очевидныхъ опытовъ. «Смутное же броженіе мысли» было всегда излюбленнымъ удѣломъ философовъ-метафизиковъ, чему мы вскорѣ и увидимъ примѣръ.
Желая еще болѣе затемнить понятіе о пользѣ, лежащее въ основѣ дарвинизма, г. Страховъ старается увѣрить, что понятіе это дарвинисты выводятъ изъ понятія о борьбѣ, которое въ свою очередь ему будто бы удалось подорвать. Сто̀итъ ли пояснять читателю, что пользу дарвинисты понимаютъ такъ же, какъ и всякій безхитростный, здравомыслящій человѣкъ? Польза, это — приспособленность органа къ его отправленію, организма — къ его средѣ. Польза, это — зубы, которыми можно жевать, это — мѣхъ, который можетъ защитить отъ непогоды. Pas plus malin que ca, г. Страховъ! Никакія ухищренія не убѣдятъ здороваго человѣка, что на вопросъ: для чего служатъ зубы, такъ же трудно отвѣтить, какъ и на вопросъ: «для чего существуетъ этотъ міръ». Наконецъ, чтобы окончательно сбить съ толку читателя, г. Страховъ предъявляетъ и ту мою фразу, которую такъ тщательно утаивалъ отъ него въ предшествовавшей главѣ, куда она прямо относилась. Доказывая, какъ ничтожны (а не громадны, что такъ тщетно усиливался тамъ доказать г. Страховъ) могутъ быть признаки, опредѣляющіе побѣду въ борьбѣ, я говорю: «И какъ можемъ мы опредѣлить степень полезности признака въ природѣ?» — причемъ ссылаюсь на такіе эмпирически-дознанные, но ближе необъясненные факты, какъ перевѣсъ въ борьбѣ, доставляемый колеромъ цвѣтовъ душистаго горошка и т. д. «Итакъ, — подхватываетъ г. Страховъ, — судить о томъ, что полезно и вредно, очень трудно. Дарвинисты и пользуются этою трудностью, чтобы имѣть полную свободу въ своихъ предположеніяхъ». Но всякій, не утратившій способности здраво разсуждать, понимаетъ, что выводъ, сдѣланный г. Страховымъ, вовсе не вытекаетъ изъ посылокъ. Изъ нихъ слѣдуетъ только то, что, подобно Дарвину, въ трехъ томахъ своихъ изслѣдованій объяснившему пользу частей цвѣтка вообще, какой нибудь дарвинистъ, на тридцати, а можетъ быть, и на трехъ страницахъ, долженъ объяснить, въ чемъ заключается спеціальная польза извѣстной окраски цвѣтовъ душистаго горошка; — слѣдуетъ только то, что заниматься наукой труднѣе, чѣмъ писать пасквили на нее, а этимъ, въ свою очередь, объясняется и то уваженіе, которое образованные люди питаютъ вообще къ наукѣ и къ ея дѣятелямъ, и совершенно обратное чувство, которое они питаютъ къ людямъ, пробавляющимся столь же дешевымъ, какъ и безуспѣшнымъ глумленіемъ надъ этою наукой.
Подозрѣвая безуспѣшность этой попытки увѣрить читателя, что польза — какое-то темное, неуловимое понятіе, и не надѣясь, что всѣ читатели повѣрятъ, будто дарвинисты только выдумываютъ эту пользу, г. Страховъ измѣняетъ тактику и, допустивъ возможность понимать пользу органовъ, старается только доказать, что возникнуть эта польза не могла тѣмъ путемъ, какъ учатъ дарвинисты. При этомъ, вѣроятно, на основаніи знакомой намъ теоріи, что тотъ, кто самъ мыслитъ, не различаетъ своихъ мыслей отъ чужихъ, онъ ни однимъ словомъ не обмолвливается, что возраженіе его принадлежитъ не ему, а почти такъ же старо, какъ самый дарвинизмъ.
Возраженіе это слѣдующее. Если вполнѣ развитый органъ даже и очень полезенъ, то, можетъ быть, того же нельзя сказать о низшихъ стадіяхъ его развитія; тогда полезность его могла быть ничтожна, онъ могъ быть вовсе безполезенъ, и, слѣдовательно, естественный отборъ, дѣйствующій только въ силу полезности, не можетъ намъ объяснить первоначальнаго возникновенія и сохраненія этого органа.
Возраженіе это старое; ему посвятилъ не одинъ десятокъ страницъ въ своей книгѣ самъ Дарвинъ, отвѣчая, несомнѣнно, самому свѣдущему и изобрѣтательному своему противнику — Майварту. По существу дѣла понятно, что споръ этотъ можетъ вестись только на почвѣ строго опредѣленныхъ частныхъ случаевъ, — въ общей діалектической формѣ онъ не имѣетъ смысла. Дарвину и были, дѣйствительно, предъявлены примѣры болѣе сложные и замысловатые, чѣмъ примѣръ крыла, упоминаемый г. Страховымъ, и были имъ успѣшно устранены. Пояснимъ дѣло на одномъ примѣрѣ. Глазъ высшихъ животныхъ представляется органомъ изумительно полезнымъ, но можно ли сказать то же о промежуточныхъ стадіяхъ образованія этого органа? Опускаясь по лѣстницѣ существъ до самаго простѣйшаго появленія этого органа, встрѣчаемъ простое цвѣтное пятно, которое, поглощая свѣтъ, все же можетъ приблизительно указывать направленіе его источника. Совсѣмъ недавно одинъ медикъ предлагалъ новый аппаратъ для слѣпыхъ, прикрѣпляющійся ко лбу и, вслѣдствіе нагрѣванія и вызываемаго имъ термо-электрическаго тока, возвѣщающій о направленіи и близости источника свѣта. Конечно, это не глазъ, но, по мнѣнію изобрѣтателя, уже и это ощущеніе можетъ принести пользу, облегчить тяжелое положеніе страдальцевъ. Слѣдовательно, относительно глаза мы вправѣ сказать, что съ самой низшей стадіи своей организаціи онъ могъ быть полезенъ. Повторяю, высказанныя г. Страховымъ соображенія очень стары. Они могутъ обсуждаться только детально на строго опредѣленныхъ случаяхъ. Много такихъ случаевъ предъявлено и устранено. Появятся, конечно, и новые; для ихъ разъясненія могутъ потребоваться годы изслѣдованій — въ томъ и польза дарвинизма, въ томъ одна изъ причинъ необычайнаго оживленія, которое это ученіе внесло въ науку. Разсужденія же на эту тему въ общей отвлеченной формѣ относятся именно къ области «смутнаго броженія мысли». Къ этой же категоріи принадлежитъ и слѣдующее общее соображеніе, развиваемое г. Страховымъ по тому же поводу. Говоря о необходимости соотношенія и гармоніи частей, онъ ставитъ общее положеніе: «Полезное устройство, вѣдь, одно, а отступленій отъ него безчисленное множество, и всѣ они будутъ безполезны и вредны». Сильно и увѣренно сказано; но я полагаю, что съ еще большимъ успѣхомъ можно защищать прямо противуположный тезисъ: задача одна, а разрѣшеній ея несмѣтное множество. Въ самомъ дѣлѣ: задача недѣлимаго — рости, чтобъ питаться, и питаться, чтобъ рости; задача вида существовать, чтобы размножаться, и размножаться, чтобы существовать. Все безконечное разнообразіе формъ и явленій, представляемыхъ органическимъ міромъ, только варіаціи на эту простую тему. Значитъ, задача допускаетъ несмѣтное число разрѣшеній, а если припомнимъ, что число удачныхъ разрѣшеній совершенно ничтожно въ сравненіи съ числомъ неудачныхъ (въ силу геометрической прогрессіи размноженія), то убѣдимся, что результатъ процесса далеко не такъ загадоченъ. Я хочу этимъ только показать всю безполезность тѣхъ общихъ діалектическихъ соображеній, до которыхъ такой охотникъ г. Страховъ, несмотря на то, рѣшающійся упрекать дарвинизмъ въ неопредѣленности, въ уклоненіи отъ конкретныхъ случаевъ, въ «смутномъ броженіи мысли», между тѣмъ какъ всякій, кто хоть нѣсколько часовъ подержалъ въ рукахъ книгу Дарвина, знаетъ, что чтеніе ея потому именно и затруднительно для неопытнаго читателя, что Дарвинъ аргументируетъ исключительно фактами; нигдѣ почти не встрѣтится у него голый остовъ отвлеченнаго разсужденія, всегда онъ облеченъ въ плоть и кровь конкретнаго факта[4].
Но намъ предстоитъ окунуться въ еще болѣе отвлеченныя сферы. Это самая любопытная часть статьи, такъ какъ представляетъ единственное ея положительное мѣсто. До сихъ поръ мы встрѣчали только критику, осужденіе чужихъ воззрѣній на природу; здѣсь мы встрѣчаемся съ попыткой г. Страхова предложить свое собственное цѣлостное міровоззрѣніе. Понимая, конечно, что всѣ разсужденія о неуловимости идеи пользы, о томъ, что пользу дарвинисты только выдумываютъ, о томъ, что полезному неизбѣжно предшествуетъ безполезное и вредное, не разрѣшаютъ вопроса, поставленнаго мною ребромъ, — именно, вопроса, какъ совмѣстить это вредное и неразумное съ защищаемымъ Данилевскимъ и г. Страховымъ прямымъ вмѣшательствомъ «интеллектуальнаго начала», г. Страховъ, на этотъ разъ, противъ обыкновенія, смѣло принимаетъ бой. Онъ берется доказать, что это безполезное и вредное «должно считать безполезнымъ и вреднымъ» только «съ точки зрѣнія дарвинистовъ», съ точки же зрѣнія его, страховской философіи, «мы должны, конечно, признать ихъ прекрасными и полезными». Вотъ ужъ подлинно философскій фокусъ: посмотрите на тотъ же предметъ справа — и оказывается, что вредное вредно, зайдите слѣва — и окажется, что вредное — прекрасно и полезно.
Но попытаемся, читатель, сохранить на время надлежащую серьезность и вникнемъ въ таинственный смыслъ этой глубокой философіи. «Она (т.-е. природа) можетъ создавать и сохранять черты строенія безполезныя или вредныя для сколько-нибудь напряженной борьбы, можетъ давать своимъ существамъ и больше того, что требуется для борьбы, даже въ высшей степени ея напряженія[5]. Такимъ образомъ, всѣ эти существа, не подходящія подъ формулу Дарвиновой пользы, для насъ важны и, можно сказать, всѣ прекрасны, потому что это живыя свидѣтельства нѣкотораго высшаго закона, дѣйствующаго въ организмахъ. Какъ грѣхъ и зло въ человѣческомъ мірѣ есть обнаруженіе свободы воли, отличающей человѣка, а потому человѣкъ не только есть прекраснѣйшее существо, но бываетъ и самымъ гнуснымъ и негоднымъ изъ всѣхъ существъ, такъ и природа въ своихъ созданіяхъ показываетъ намъ, что она имѣетъ силу подыматься выше или опускаться ниже уровня простой надобности». Постараемся привести этотъ витіеватый аргументъ къ его простѣйшему выраженію. Существа безполезныя и вредныя, тѣмъ не менѣе, прекрасны, потому что доказываютъ, что природа свободна быть или не быть на высотѣ своего положенія. Мы примиряемся со зломъ въ природѣ, какъ выраженіемъ ея свободной воли? Таковъ философскій компромиссъ, изобрѣтенный г. Страховымъ. Но ни что не ново подъ луною. Такъ и основная мысль философіи г. Страхова, въ ея благоразумной формѣ, высказана уже давно. Высказывалъ ее, напримѣръ (и, вѣроятно, не онъ первый), ненавистный г. Страхову англичанинъ, и даже изъ англичанъ англичанинъ, Джонсонъ. Его біографъ Босвель передаетъ, что Джонсонъ однажды выразился такъ: «Нравственное зло происходитъ отъ свободной воли, предполагающей выборъ между добромъ и зломъ. При всемъ злѣ, которое существуетъ, гдѣ же тотъ человѣкъ, который не предпочелъ бы лучше быть свободнымъ дѣятелемъ, чѣмъ неспособною ко злу машиной, а что представляется лучшимъ для недѣлимаго, должно быть хорошо и для цѣлаго. Если бы и нашелся человѣкъ, который предпочелъ бы участь машины, то не я, во всякомъ случаѣ, съ нимъ согласился бы». Такимъ образомъ, какъ истый британецъ, онъ готовъ примириться со зломъ, видя въ немъ неизбѣжное слѣдствіе высшаго блага — свободы. Мысль нѣсколько парадоксальная и, во всякомъ случаѣ, допустимая только въ примѣненіи къ существу ограниченному, несовершенному, каковъ человѣкъ. Но во что же превращается она у г. Страхова? Онъ распространяетъ ее на всю природу. Альфонсъ Декандоль, въ очень остроумномъ этюдѣ, посвященномъ слову «природа», жалуется на злоупотребленіе этимъ словомъ и насчитываетъ нѣсколько различныхъ смысловъ, въ которыхъ оно употребляется. Первый смыслъ — тотъ, когда слово природа просто замѣняетъ слово «Божество». Очевидно, въ этомъ, и ни въ какомъ иномъ, смыслѣ примѣняетъ его въ настоящемъ случаѣ г. Страховъ. Природа, цѣлесообразно предопредѣляющая и созидающая, разумная и свободная, — словомъ, то, что Данилевскій обозначалъ выраженіемъ «интеллектуальное начало», — что же это такое, какъ не Божество? Въ своемъ Полномъ опроверженіи дарвинизма г. Страховъ самъ замѣняетъ выраженіе «интеллектуальное начало» словомъ «духовное, божественное начало». Но, въ такомъ случаѣ, если относительно Данилевскаго, на противуположныхъ концахъ книги, то, дразня дарвинистовъ, глумящагося надъ несовершенствомъ природы, то признающаго это несовершенство дѣломъ «интеллектуальнаго начала», я имѣлъ право выразиться, что онъ или «цинически кощунствуетъ», или обнаруживаетъ «запальчивое недомысліе», то что же сказать о г. Страховѣ, который смѣло сводитъ эти концы въ одномъ риторическомъ періодѣ, предлагаетъ для логическаго промаха Данилевскаго свое философское объясненіе, сводящееся къ самому грубому антропоморфизму?
Г. Страховъ поясняетъ далѣе, на примѣрѣ, какъ природа пользуется своею свободой. Вѣря на слово Данилевскому, онъ ссылается на плавательный пузырь рыбъ, какъ на примѣръ совершенно безполезнаго органа. Въ немъ, по своеобразной философіи г. Страхова, мы должны усматривать проявленіе этого «нѣкотораго высшаго закона», въ силу котораго природа, «опускаясь ниже уровня простой надобности», обременила чуть не цѣлый классъ несчастныхъ существъ «прекраснымъ» (читайте: совершенно безполезнымъ, а, слѣдовательно, и вреднымъ) органомъ потому только, что имѣла намѣреніе «въ будущемъ» обратить его въ полезный органъ — въ легкія. Что бы сказалъ г. Страховъ, напримѣръ, о своемъ обойщикѣ, если бы послѣдній, «опускаясь ниже уровня простой надобности», натыкалъ гвоздей въ сидѣніе его кресла для того, чтобы «въ будущемъ» воспользоваться ими для вторичной обивки! Нашелъ ли бы г. Страховъ такую дѣятельность «прекрасною» и цѣлесообразно-разумною? Мы только что видѣли, съ какою развязностью и неосновательностью г. Страховъ обвинялъ дарвинистовъ въ томъ, что они будто бы выдумываютъ свою пользу, но какою дозой легкомыслія нужно обладать, чтобы голословно утверждать о совершенной безполезности органа, распространеннаго чуть не у цѣлаго класса животныхъ? Неужели г. Страховъ забылъ, какъ осмотрительно натуралистъ долженъ относиться ко всякому отрицательному свидѣтельству? Если одинъ положительный результатъ разрѣшаетъ вопросъ въ положительномъ смыслѣ, то тысячи отрицательныхъ результатовъ могутъ не разрѣшать его въ отрицательномъ. Одного опыта было бы, наприм., достаточно, чтобы доказать существованіе самозарожденія организмовъ, а всѣ безчисленные опыты, не обнаруживавшіе его тамъ, гдѣ его искали, не доказываютъ его невозможности. И на какомъ основаніи полагаетъ г. Страховъ, что безполезность плавательнаго пузыря доказана? Доказано только, что то простое объясненіе, которое давалъ ему на основаніи «морфологическихъ» соображеній Кювье, не подтвердилось экспериментальнымъ, физіологическимъ путемъ. Оказалось, что функція (а, слѣдовательно, можно ожидать, и польза) этого органа гораздо сложнѣе, чѣмъ предполагалъ Кювье, на дѣятельности котораго г. Страховъ и Данилевскій желали бы покончить науку, — вотъ и все. Отъ этого еще далеко до признанія безполезности этого органа и до ликованія, что въ этой безполезности выражается «свобода» «интеллектуальнаго начала» творить безполезное наравнѣ съ полезнымъ.
Выяснимъ еще разъ положеніе сторонъ. Весь гнѣвъ Данилевскаго и г. Страхова на дарвинизмъ вскипаетъ оттого, что это ученіе своею попыткой объяснить происхожденіе организмовъ «вторичными причинами» будто бы грубо оскорбляетъ ихъ философское міровоззрѣніе, выражаясь опредѣленнѣе — ихъ религіозное чувство. Какъ, говорятъ они, вся эта стройность, гармоничность органическаго міра объясняется такъ просто и грубо — возникновеніемъ безчисленныхъ, безразличныхъ измѣненій, подъ вліяніемъ извѣстныхъ механическихъ силъ, и механическою ихъ сортировкой на полезныя и безполезныя, сохраненіемъ полезныхъ и уничтоженіемъ вредныхъ? Нѣтъ, это слишкомъ просто и грубо! Вѣроятно, такіе же возгласы, и изъ такихъ же источниковъ, раздавались и тогда, когда стройность небесныхъ сферъ попытались объяснить сравненіемъ съ такимъ грубымъ фактомъ, какъ паденіе камня на землю. Но что же Данилевскій и г. Страховъ предлагаютъ своему напрасно встревоженному религіозному чувству взамѣнъ дарвинизма? Они говорятъ, много и темно, о загадочныхъ морфологическихъ процессахъ, о томъ, что органическій міръ направляется въ своемъ развитіи цѣлесообразно предопредѣляющимъ разумнымъ началомъ, и затѣмъ вдругъ, думая подорвать представленіе дарвинистовъ о пользѣ, начинаютъ утверждать, что органическій міръ полонъ безполезнаго и вреднаго. А когда ихъ спрашиваютъ, какъ же это «интеллектуальное начало» натворило безполезнаго и вреднаго? — они, т.-е. на этотъ разъ одинъ г. Страховъ, — Данилевскій, должно отдать ему справедливость, до этого не договорился, — г. Страховъ не смущаясь отвѣчаетъ: а человѣкъ же творитъ и хорошое и дурное, и умное и глупое, — предоставьте же эту свободу и «интеллектуальному началу».
Не знаю, найдутъ ли современемъ тѣ религіозные люди, которые были искренно смущены дарвинизмомъ, какую-нибудь почву для примиренія съ нимъ. Думаю, найдутъ, потому что и теперь можно указать тому примѣры между англійскими богословами, и, наконецъ, исторія учитъ насъ, что тотъ конфликтъ, который переживаетъ біологія, — астрономія и геологія уже успѣли пережить. Но я пологаю, ни одинъ человѣкъ, обладающій религіознымъ чувствомъ, возвысившимся надъ уровнемъ грубѣйшаго антропоморфизма, не найдетъ удовлетворенія въ философіи г. Страхова.
Да, логика, — на этотъ разъ я, кажется, вправѣ прибавить, и философія, и религіозное чувство, — мстятъ за себя жестоко.
- ↑ Какъ въ главѣ XI.
- ↑ Въ одномъ мѣстѣ своей статьи выраженіе Данилевскаго „интеллектуальное начало“ я перевожу по-русски выраженіемъ „Міровой Разумъ“. Г. Страховъ дѣлаетъ видъ, будто не понимаетъ, что рѣчь идетъ о воззрѣніяхъ Данилевскаго (хотя въ моемъ изложеніи нѣтъ мѣста для недоразумѣнія) и разыгрываетъ какое-то водевильное quiproquo.
- ↑ Вся глава VI, представляющая примѣры спеціальныхъ изслѣдованій Дарвина и разъясняющая общій методъ, которымъ онъ руководился въ разрѣшеніи частныхъ вопросовъ.
- ↑ Вотъ маленькое числовое соображеніе. Въ указателѣ, сопровождающемъ книгу Дарвина, находится до 1,200 ссылокъ почти исключительно фактическаго содержанія, — круглымъ числомъ приходится по три факта на страницу. На восьмидесяти страницахъ у г. Страхова не наберется пяти фактическихъ примѣровъ, — все общія соображенія.
- ↑ Не стоитъ пояснять, что эти утвержденія совершенно голословны.