такъ тщательно утаивалъ отъ него въ предшествовавшей главѣ, куда она прямо относилась. Доказывая, какъ ничтожны (а не громадны, что такъ тщетно усиливался тамъ доказать г. Страховъ) могутъ быть признаки, опредѣляющіе побѣду въ борьбѣ, я говорю: «И какъ можемъ мы опредѣлить степень полезности признака въ природѣ?» — причемъ ссылаюсь на такіе эмпирически-дознанные, но ближе необъясненные факты, какъ перевѣсъ въ борьбѣ, доставляемый колеромъ цвѣтовъ душистаго горошка и т. д. «Итакъ, — подхватываетъ г. Страховъ, — судить о томъ, что полезно и вредно, очень трудно. Дарвинисты и пользуются этою трудностью, чтобы имѣть полную свободу въ своихъ предположеніяхъ». Но всякій, не утратившій способности здраво разсуждать, понимаетъ, что выводъ, сдѣланный г. Страховымъ, вовсе не вытекаетъ изъ посылокъ. Изъ нихъ слѣдуетъ только то, что, подобно Дарвину, въ трехъ томахъ своихъ изслѣдованій объяснившему пользу частей цвѣтка вообще, какой нибудь дарвинистъ, на тридцати, а можетъ быть, и на трехъ страницахъ, долженъ объяснить, въ чемъ заключается спеціальная польза извѣстной окраски цвѣтовъ душистаго горошка; — слѣдуетъ только то, что заниматься наукой труднѣе, чѣмъ писать пасквили на нее, а этимъ, въ свою очередь, объясняется и то уваженіе, которое образованные люди питаютъ вообще къ наукѣ и къ ея дѣятелямъ, и совершенно обратное чувство, которое они питаютъ къ людямъ, пробавляющимся столь же дешевымъ, какъ и безуспѣшнымъ глумленіемъ надъ этою наукой.
Подозрѣвая безуспѣшность этой попытки увѣрить читателя, что польза — какое-то темное, неуловимое понятіе, и не надѣясь, что всѣ читатели повѣрятъ, будто дарвинисты только выдумываютъ эту пользу, г. Страховъ измѣняетъ тактику и, допустивъ возможность понимать пользу органовъ, старается только доказать, что возникнуть эта польза не могла тѣмъ путемъ, какъ учатъ дарвинисты. При этомъ, вѣроятно, на основаніи знакомой намъ теоріи, что тотъ, кто самъ мыслитъ, не различаетъ своихъ мыслей отъ чужихъ, онъ ни однимъ словомъ не обмолвливается, что возраженіе его принадлежитъ не ему, а почти такъ же старо, какъ самый дарвинизмъ.
Возраженіе это слѣдующее. Если вполнѣ развитый органъ даже и очень полезенъ, то, можетъ быть, того же нельзя сказать о низшихъ стадіяхъ его развитія; тогда полезность его могла быть ничтожна, онъ могъ быть вовсе безполезенъ, и, слѣдовательно, естественный отборъ, дѣйствующій только въ силу полезности, не можетъ намъ объяснить первоначальнаго возникновенія и сохраненія этого органа.
Возраженіе это старое; ему посвятилъ не одинъ десятокъ страницъ въ своей книгѣ самъ Дарвинъ, отвѣчая, несомнѣнно, самому свѣдущему и изобрѣтательному своему противнику — Майварту. По существу дѣла понятно, что споръ этотъ можетъ вестись только на почвѣ строго опредѣленныхъ частныхъ случаевъ, — въ общей діалектической формѣ онъ не имѣетъ смысла. Дарвину и были, дѣйствительно, предъявлены примѣры
так тщательно утаивал от него в предшествовавшей главе, куда она прямо относилась. Доказывая, как ничтожны (а не громадны, что так тщетно усиливался там доказать г. Страхов) могут быть признаки, определяющие победу в борьбе, я говорю: «И как можем мы определить степень полезности признака в природе?» — причем ссылаюсь на такие эмпирически-дознанные, но ближе необъясненные факты, как перевес в борьбе, доставляемый колером цветов душистого горошка и т. д. «Итак, — подхватывает г. Страхов, — судить о том, что полезно и вредно, очень трудно. Дарвинисты и пользуются этою трудностью, чтобы иметь полную свободу в своих предположениях». Но всякий, не утративший способности здраво рассуждать, понимает, что вывод, сделанный г. Страховым, вовсе не вытекает из посылок. Из них следует только то, что, подобно Дарвину, в трех томах своих исследований объяснившему пользу частей цветка вообще, какой нибудь дарвинист, на тридцати, а может быть, и на трех страницах, должен объяснить, в чём заключается специальная польза известной окраски цветов душистого горошка; — следует только то, что заниматься наукой труднее, чем писать пасквили на нее, а этим, в свою очередь, объясняется и то уважение, которое образованные люди питают вообще к науке и к её деятелям, и совершенно обратное чувство, которое они питают к людям, пробавляющимся столь же дешевым, как и безуспешным глумлением над этою наукой.
Подозревая безуспешность этой попытки уверить читателя, что польза — какое-то темное, неуловимое понятие, и не надеясь, что все читатели поверят, будто дарвинисты только выдумывают эту пользу, г. Страхов изменяет тактику и, допустив возможность понимать пользу органов, старается только доказать, что возникнуть эта польза не могла тем путем, как учат дарвинисты. При этом, вероятно, на основании знакомой нам теории, что тот, кто сам мыслит, не различает своих мыслей от чужих, он ни одним словом не обмолвливается, что возражение его принадлежит не ему, а почти так же старо, как самый дарвинизм.
Возражение это следующее. Если вполне развитый орган даже и очень полезен, то, может быть, того же нельзя сказать о низших стадиях его развития; тогда полезность его могла быть ничтожна, он мог быть вовсе бесполезен, и, следовательно, естественный отбор, действующий только в силу полезности, не может нам объяснить первоначального возникновения и сохранения этого органа.
Возражение это старое; ему посвятил не один десяток страниц в своей книге сам Дарвин, отвечая, несомненно, самому сведущему и изобретательному своему противнику — Майварту. По существу дела понятно, что спор этот может вестись только на почве строго определенных частных случаев, — в общей диалектической форме он не имеет смысла. Дарвину и были, действительно, предъявлены примеры
