учила меня къ «неяснымъ обобщеніямъ, къ неопредѣленнымъ, шаткимъ соображеніямъ», что когда мнѣ «довелось читать книгу точную, строгую, гдѣ все связано и продумано до конца»[1], я не былъ въ состояніи «оцѣнить этой точности и строгости» и г. Страхову остается только желать, чтобъ наука поскорѣе оправилась отъ вреда, причиненнаго ей Дарвиномъ, и чтобы въ ней получили силу «чисто научные, т.-е. ясные и отчетливые, пріемы» (само собою понятно, пріемы Данилевскаго и г. Страхова).
Читатель, однако, приходитъ въ недоумѣніе. Какъ согласить, въ устахъ такого человѣка, какъ г. Страховъ, по его собственному мнѣнію, конечно, «умѣющаго цѣнить строгость и точность» мысли, — какъ согласить такое рѣжущее слухъ противорѣчіе: на одной страницѣ говорится, что не слѣдуетъ пускаться въ философствованія и терять изъ-подъ ногъ «такую твердую почву, какъ естественныя науки» (стр. 125), а на слѣдующей (126) страницѣ утверждается, что современныя естественныя науки могутъ пріучить только «къ неяснымъ обобщеніямъ, къ неопредѣленнымъ шаткимъ соображеніямъ»? Выходъ изъ этого противорѣчія, мнѣ кажется, одинъ. Очевидно, по мнѣнію г. Страхова, естественныя науки существовали когда-то, но прекратили свое существованіе за четверть вѣка передъ симъ, приблизительно въ то время, когда самъ г. Страховъ выбылъ изъ рядовъ натуралистовъ и промѣнялъ «твердую почву естественныхъ наукъ» на болѣе скользкое, но, повидимому, болѣе привлекательное поприще философствованія «обо всемъ извѣстномъ и еще кое-о-чемъ».
Несмотря на тѣ потоки брани и ничѣмъ не вызванныхъ оскорбленій, которыми переполнена вся статья г. Страхова, дойдя до послѣдней, такъ тепло и симпатично вылившейся изъ-подъ его пера страницы, посвященной памяти недавно умершаго друга, я почувствовалъ нѣчто вродѣ глухого раскаянія или укора совѣсти. Тутъ только я понялъ, что мой бой съ г. Страховымъ не равный. Въ самомъ дѣлѣ, что мнѣ покойный Данилевскій? Только имя, подписанное подъ извѣстнымъ рядомъ печатныхъ страницъ. Для г. же Страхова это была живая, привлекательная и дорогая ему личность, въ долгомъ общеніи съ которой онъ могъ забывать недостатки писателя. Ненаучный, нелогическій, легкомысленно-хвастливый складъ аргументацій только оскорбляетъ мой здравый смыслъ, воспитанный на образцахъ строгой науки; дерзкія выходки и напраслина, возводимая на Дарвина, только возмущаютъ во мнѣ естественное чувство справедливости. Но каждое мое обличеніе бьетъ г. Страхова прямо въ сердце, а эти раны не такъ легко переносятся. Да, бой не равный; но кто же искалъ его? Безпристрастный читатель насъ разсудитъ. Книга Данилевскаго помѣчена 1885 годомъ. Я ознакомился съ ней немедленно по ея выходѣ — испестрилъ ея поля примѣчаніями, порою превышавшими самый текстъ — и отложилъ ее въ сторону. Еще до выхода ея, получалъ я предложенія напечатать ея раз-
- ↑ Мы видѣли это, особенно въ предшествовавшей главѣ.
учила меня к «неясным обобщениям, к неопределенным, шатким соображениям», что когда мне «довелось читать книгу точную, строгую, где всё связано и продумано до конца»[1], я не был в состоянии «оценить этой точности и строгости» и г. Страхову остается только желать, чтоб наука поскорее оправилась от вреда, причиненного ей Дарвином, и чтобы в ней получили силу «чисто научные, т. е. ясные и отчетливые, приемы» (само собою понятно, приемы Данилевского и г. Страхова).
Читатель, однако, приходит в недоумение. Как согласить, в устах такого человека, как г. Страхов, по его собственному мнению, конечно, «умеющего ценить строгость и точность» мысли, — как согласить такое режущее слух противоречие: на одной странице говорится, что не следует пускаться в философствования и терять из-под ног «такую твердую почву, как естественные науки» (стр. 125), а на следующей (126) странице утверждается, что современные естественные науки могут приучить только «к неясным обобщениям, к неопределенным шатким соображениям»? Выход из этого противоречия, мне кажется, один. Очевидно, по мнению г. Страхова, естественные науки существовали когда-то, но прекратили свое существование за четверть века перед сим, приблизительно в то время, когда сам г. Страхов выбыл из рядов натуралистов и променял «твердую почву естественных наук» на более скользкое, но, по-видимому, более привлекательное поприще философствования «обо всём известном и еще кое о чём».
Несмотря на те потоки брани и ничем не вызванных оскорблений, которыми переполнена вся статья г. Страхова, дойдя до последней, так тепло и симпатично вылившейся из-под его пера страницы, посвященной памяти недавно умершего друга, я почувствовал нечто вроде глухого раскаяния или укора совести. Тут только я понял, что мой бой с г. Страховым не равный. В самом деле, что мне покойный Данилевский? Только имя, подписанное под известным рядом печатных страниц. Для г. же Страхова это была живая, привлекательная и дорогая ему личность, в долгом общении с которой он мог забывать недостатки писателя. Ненаучный, нелогический, легкомысленно-хвастливый склад аргументаций только оскорбляет мой здравый смысл, воспитанный на образцах строгой науки; дерзкие выходки и напраслина, возводимая на Дарвина, только возмущают во мне естественное чувство справедливости. Но каждое мое обличение бьет г. Страхова прямо в сердце, а эти раны не так легко переносятся. Да, бой не равный; но кто же искал его? Беспристрастный читатель нас рассудит. Книга Данилевского помечена 1885 годом. Я ознакомился с ней немедленно по её выходе — испестрил её поля примечаниями, порою превышавшими самый текст — и отложил ее в сторону. Еще до выхода её, получал я предложения напечатать её раз-
- ↑ Мы видели это, особенно в предшествовавшей главе.
