увѣрить этихъ читателей, будто, въ защиту отъ философскихъ нападокъ Данилевскаго, я не нахожу болѣе остроумнаго возраженія, какъ заявленіе, что дарвинизмъ могъ бы доставить матеріалъ... для стиховъ г-жи Аккерманъ! Г. Страховъ, очевидно, забылъ, что всякое преувеличеніе тогда только достигаетъ цѣли, когда не дѣлаетъ смѣшнымъ того, кто къ нему прибѣгаетъ. Конечно, самый довѣрчивый и преданный г. Страхову читатель не повѣритъ ему, чтобы я оказался способенъ на такую, выходящую за предѣлы возможнаго, глупость, и, слѣдовательно, сообразятъ, что г. Страховъ поусердствовалъ, что называется — хватилъ черезъ край. Разъяснимъ эту послѣднюю продѣлку г. Страхова. Данилевскій самъ называетъ свои общія возраженія философскими и эстетическими. На двѣнадцати страницахъ опровергаю я то, что составляетъ философскую часть этой аргументаціи; г. Страховъ благоразумно обходитъ эти двѣнадцать страницъ молчаніемъ. Раздѣлавшись съ философскими возраженіями, мелькомъ, на полустраничкѣ, касаюсь я и эстетической стороны и говорю, что съ сантиментально-поэтической точки зрѣнія можно развѣ только упрекнуть дарвинизмъ въ томъ, что онъ ужасенъ, такъ какъ провозглашаетъ смерть за регуляторъ гармоніи органическаго міра, — и замѣчаю, что подобная мысль встрѣчается на каждомъ шагу и вполнѣ можетъ быть предметомъ поэзіи, «величаво мрачной, во вкусѣ Аккерманъ». Коснувшись, такимъ образомъ, этой эстетической стороны, такъ какъ она затронута Данилевскимъ, я снова спѣшу оговориться: «но скользнемъ быстрѣе по этой зыбкой почвѣ міровой элегіи и поторопимся перейти къ возраженіямъ уже не мечтательнымъ, а захватывающимъ за живое» и т. д.
Что же дѣлаетъ г. Страховъ? Скрывъ все, что я возражаю на философскіе аргументы Данилевскаго, онъ, искусною подтасовкой текстовъ старается оставить читателя подъ впечатлѣніемъ, будто это мое, мимоходомъ брошенное возраженіе на эстетическую сторону дѣла, — все, что я нашелся отвѣтить на главное философское возраженіе Данилевскаго, т.-е. обвиненіе дарвинизма въ томъ, что это ученіе будто бы объясняетъ происхожденіе органическаго міра «нелѣпою случайностью».
Такимъ образомъ, съ первой главы до послѣдней г. Страховъ остается вѣренъ одному критическому пріему — извращенію моихъ мыслей, въ разсчетѣ на довѣріе читателя.
Еще одно маленькое замѣчаніе. Г. Страховъ, для сообщенія большей ядовитости этому отступленію о поэзіи Аккерманъ, преподаетъ мнѣ урокъ изъ французской литературы, поясняя, что выраженіе «величаво-мрачная» не выражаетъ «вполнѣ точно» свойствъ поэзіи г-жи Аккерманъ. На это я замѣчу, что двумя словами вообще нельзя «вполнѣ точно» охарактеризовать поэта, въ особенности такого своеобразнаго, какъ г-жа Аккерманъ; одну же изъ сторонъ ея поэтическаго склада, наприм., возможность являться пѣвцомъ смерти они все же выражаютъ. А главное, я не имѣлъ намѣренія писать критическій этюдъ о поэзіи г-жи Аккерманъ. Предполагая, однако, что, поучая меня (хотя и неудачно), г. Страховъ руководился самыми лучшими
уверить этих читателей, будто, в защиту от философских нападок Данилевского, я не нахожу более остроумного возражения, как заявление, что дарвинизм мог бы доставить материал... для стихов г-жи Аккерман! Г. Страхов, очевидно, забыл, что всякое преувеличение тогда только достигает цели, когда не делает смешным того, кто к нему прибегает. Конечно, самый доверчивый и преданный г. Страхову читатель не поверит ему, чтобы я оказался способен на такую, выходящую за пределы возможного, глупость, и, следовательно, сообразят, что г. Страхов поусердствовал, что называется — хватил через край. Разъясним эту последнюю проделку г. Страхова. Данилевский сам называет свои общие возражения философскими и эстетическими. На двенадцати страницах опровергаю я то, что составляет философскую часть этой аргументации; г. Страхов благоразумно обходит эти двенадцать страниц молчанием. Разделавшись с философскими возражениями, мельком, на полустраничке, касаюсь я и эстетической стороны и говорю, что с сантиментально-поэтической точки зрения можно разве только упрекнуть дарвинизм в том, что он ужасен, так как провозглашает смерть за регулятор гармонии органического мира, — и замечаю, что подобная мысль встречается на каждом шагу и вполне может быть предметом поэзии, «величаво мрачной, во вкусе Аккерман». Коснувшись, таким образом, этой эстетической стороны, так как она затронута Данилевским, я снова спешу оговориться: «но скользнем быстрее по этой зыбкой почве мировой элегии и поторопимся перейти к возражениям уже не мечтательным, а захватывающим за живое» и т. д.
Что же делает г. Страхов? Скрыв всё, что я возражаю на философские аргументы Данилевского, он, искусною подтасовкой текстов старается оставить читателя под впечатлением, будто это мое, мимоходом брошенное возражение на эстетическую сторону дела, — всё, что я нашелся ответить на главное философское возражение Данилевского, т. е. обвинение дарвинизма в том, что это учение будто бы объясняет происхождение органического мира «нелепою случайностью».
Таким образом, с первой главы до последней г. Страхов остается верен одному критическому приему — извращению моих мыслей, в расчёте на доверие читателя.
Еще одно маленькое замечание. Г. Страхов, для сообщения большей ядовитости этому отступлению о поэзии Аккерман, преподает мне урок из французской литературы, поясняя, что выражение «величаво-мрачная» не выражает «вполне точно» свойств поэзии г-жи Аккерман. На это я замечу, что двумя словами вообще нельзя «вполне точно» охарактеризовать поэта, в особенности такого своеобразного, как г-жа Аккерман; одну же из сторон её поэтического склада, наприм., возможность являться певцом смерти они всё же выражают. А главное, я не имел намерения писать критический этюд о поэзии г-жи Аккерман. Предполагая, однако, что, поучая меня (хотя и неудачно), г. Страхов руководился самыми лучшими
