боръ. Но, тѣмъ не менѣе, я молчалъ. Мнѣ казалось, что надъ свѣжею могилой умѣстно вспомнить классическое «de mortuis nil nisi bene». Это слѣдовало бы, кажется, понять и друзьямъ Данилевскаго, но это не входило въ ихъ разсчеты. Именемъ покойнаго друга они торопились воспользоваться какъ тараномъ, при помощи котораго надѣялись пробить брешь въ современной наукѣ, какъ одной изъ твердынь ненавистнаго имъ Запада. Начались задиранія. Ага! замалчиваютъ. Не подъ силу имъ борьба, съ русскимъ богатыремъ! Появилась статья г. Страхова, которая, по его собственному признанію, была не только рекламой, но и прямымъ вызовомъ. Тогда я понялъ, что, вмѣсто изреченія древнихъ, пора вспомнить не менѣе гуманное, но болѣе справедливое: «Nous devons aux morts çe que nous devons sux vivants — la vérité». Я отвѣтилъ. Отвѣтилъ рѣзко, не заботясь о томъ чтобы смягчать свои сужденія, и признаюсь, что и теперь ни въ содержаніи самой книги, ни въ тонѣ ея защитниковъ не вижу ничего, что могло бы побудить меня смягчить жесткость своего приговора. Не разъ повторялось, что я долженъ былъ бы сдерживать свой тонъ, помня, что возражаю на книгу человѣка, уже не находящагося въ живыхъ. А развѣ Дарвинъ былъ живъ, когда надъ нимъ издѣвались, клеветали на него Данилевскій и г. Страховъ? Да еслибъ даже онъ и былъ живъ, то кто же, если не русскій ученый обязанъ былъ бы защитить этого идеально чистаго человѣка отъ оскорбленій на непонятномъ ему языкѣ? И если г. Страхову была лично дорога память Данилевскаго, то и мнѣ личность Дарвина не была вполнѣ чужой. Повторяю, я отвѣчалъ рѣзко, потому что былъ вынужденъ на то. Но погрѣшилъ ли я противъ справедливости? Г. Страховъ неоднократно, но въ неизмѣнно-ядовитой формѣ отдаетъ мнѣ справедливость, что я «чистый» дарвинистъ, что то, что я предлагаю читателямъ, настоящій, безпримѣсный, не подкрашенный дарвинизмъ. Я полагаю, чувство справедливости должно было ему подсказать, что точно такъ же отнесся я и къ Данилевскому. Г. Страховъ смѣло заявилъ во второй своей главѣ, что я только «исказилъ» произведеніе Данилевскаго, но на восьмидесяти страницахъ своей статьи онъ не могъ предъявить своимъ читателямъ ни одного примѣра, ни одного намека на искаженіе. Онъ увѣрялъ также, будто я скрылъ всю совокупность его аргументаціи, и, однако, долженъ былъ признаться, что въ томъ, на что я возражалъ, заключается вся сущность книги, и самъ не привелъ ни одного существеннаго аргумента Данилевскаго, который не упоминался бы уже мною.
Но, можетъ быть, я оскорбительно отнесся къ личности автора Дарвинизма? Г. Страховъ не разъ повторяетъ, что я отношусь къ нему съ презрѣніемъ. Слово презрѣніе тутъ неумѣстно. Презираютъ только человѣка нравственно несостоятельнаго; къ людямъ же, берущимся о чѣмъ-нибудь судить и обнаруживающимъ недостатокъ здраваго сужденія, относятся только съ пренебреженіемъ — вотъ и все. Человѣкъ, который не убѣжденъ въ чемъ-нибудь, но берется убѣждать другихъ только потому, что въ извѣстное время, въ извѣстномъ мѣстѣ это можетъ быть выгодно, — такой
бор. Но, тем не менее, я молчал. Мне казалось, что над свежею могилой уместно вспомнить классическое «de mortuis nil nisi bene». Это следовало бы, кажется, понять и друзьям Данилевского, но это не входило в их расчёты. Именем покойного друга они торопились воспользоваться как тараном, при помощи которого надеялись пробить брешь в современной науке, как одной из твердынь ненавистного им Запада. Начались задирания. Ага! замалчивают. Не под силу им борьба, с русским богатырем! Появилась статья г. Страхова, которая, по его собственному признанию, была не только рекламой, но и прямым вызовом. Тогда я понял, что, вместо изречения древних, пора вспомнить не менее гуманное, но более справедливое: «Nous devons aux morts çe que nous devons sux vivants — la vérité». Я ответил. Ответил резко, не заботясь о том чтобы смягчать свои суждения, и признаюсь, что и теперь ни в содержании самой книги, ни в тоне её защитников не вижу ничего, что могло бы побудить меня смягчить жесткость своего приговора. Не раз повторялось, что я должен был бы сдерживать свой тон, помня, что возражаю на книгу человека, уже не находящегося в живых. А разве Дарвин был жив, когда над ним издевались, клеветали на него Данилевский и г. Страхов? Да если б даже он и был жив, то кто же, если не русский ученый обязан был бы защитить этого идеально чистого человека от оскорблений на непонятном ему языке? И если г. Страхову была лично дорога память Данилевского, то и мне личность Дарвина не была вполне чужой. Повторяю, я отвечал резко, потому что был вынужден на то. Но погрешил ли я против справедливости? Г. Страхов неоднократно, но в неизменно-ядовитой форме отдает мне справедливость, что я «чистый» дарвинист, что то, что я предлагаю читателям, настоящий, беспримесный, не подкрашенный дарвинизм. Я полагаю, чувство справедливости должно было ему подсказать, что точно так же отнесся я и к Данилевскому. Г. Страхов смело заявил во второй своей главе, что я только «исказил» произведение Данилевского, но на восьмидесяти страницах своей статьи он не мог предъявить своим читателям ни одного примера, ни одного намека на искажение. Он уверял также, будто я скрыл всю совокупность его аргументации, и, однако, должен был признаться, что в том, на что я возражал, заключается вся сущность книги, и сам не привел ни одного существенного аргумента Данилевского, который не упоминался бы уже мною.
Но, может быть, я оскорбительно отнесся к личности автора Дарвинизма? Г. Страхов не раз повторяет, что я отношусь к нему с презрением. Слово презрение тут неуместно. Презирают только человека нравственно несостоятельного; к людям же, берущимся о чем-нибудь судить и обнаруживающим недостаток здравого суждения, относятся только с пренебрежением — вот и всё. Человек, который не убежден в чём-нибудь, но берется убеждать других только потому, что в известное время, в известном месте это может быть выгодно, — такой
