| Μελλοντα ταυτα. Эти вещи въ будущемъ. |
| Софоклъ. Антигона. |
Уна. Родился вновь?
Моносъ. Да, прекрасная и возлюбленная Уна, «родился вновь». Таковы были слова, таинственное значеніе которыхъ я долго старался разгадать, отвергая объясненія священниковъ, пока сама Смерть не открыла мнѣ тайну.
Уна. Смерть!
Моносъ. Какъ странно, милая Уна, ты повторяешь мои слова! Я замѣчаю также нерѣшительность въ твоей походкѣ, радостное безпокойство въ твоихъ глазахъ. Ты смущена и подавлена новизной и величіемъ Вѣчной Жизни. Да, я говорилъ о Смерти. Какъ странно звучитъ здѣсь это слово, при звукѣ котораго издавна трепещетъ всякое сердце, подергивается плѣсенью всякое наслажденіе!
Уна. О, Смерть, призракъ, сидящій за всѣми пирами! Какъ часто, Моносъ, мы предавались размышленіямъ о ея природѣ! Какъ таинственно вмѣшивается она въ людскія дѣла, ставитъ предѣлъ всякому человѣческому блаженству, говоря «до сихъ поръ, и не дальше!» Глубочайшая взаимная любовь, мой Моносъ, пылала въ нашихъ сердцахъ, но тщетно мы, счастливые ея первымъ пробужденіемъ, льстили себя надеждой, что наше счастье будетъ рости вмѣстѣ съ ея ростомъ! Увы, по мѣрѣ того, какъ росла любовь, возросталъ въ нашихъ сердцахъ страхъ передъ зловѣщей минутой, которая приближается, чтобы разлучить насъ навѣки! Такъ съ теченіемъ времени любовь сдѣлалась мукой. Тогда ненависть была бы облегченіемъ.
Моносъ. Не говори здѣсь объ этихъ печальныхъ вещахъ, дорогая Уна, — моя, теперь моя навѣки!
Уна. Но воспоминаніе о прошлой скорби — радость въ настоящемъ! Мнѣ нужно многое сказать о вещахъ уже бывшихъ. Прежде всего, я жажду узнать, какъ ты самъ прошелъ мрачную долину Тѣни.
Моносъ. Когда же лучезарная Уна тщетно спрашивала о чемъ нибудь своего Моноса? Я разскажу тебѣ все, но съ какого пункта начать разсказъ?
Уна. Съ какого пункта?
Моносъ. Ты сказала.
Уна. Моносъ, я понимаю тебя. Въ смерти мы оба познали стремленіе человѣка опредѣлять неопредѣлимое. И такъ, я не прошу начать съ момента превращенія жизни, — но съ той печальной минуты, когда горячка оставила тебя и ты, бездыханный и недвижимый, впалъ въ оцѣпенѣніе, а я трепещущими пальцами опустила внизъ твои блѣдныя вѣки.
Моносъ. Но сначала, милая Уна, нѣсколько словъ объ общемъ положеніи человѣчества въ ту эпоху. Ты помнишь, что въ числѣ нашихъ предковъ нашлось двое или трое мудрецовъ — настоящихъ мудрецовъ, хотя свѣтъ не считалъ ихъ такими — которые рискнули усомниться въ приложимости термина «усовершенствованіе» къ прогрессу нашей цивилизаціи. Въ каждомъ изъ пяти или шести столѣтій, непосредственно предшествовавшихъ нашей кончинѣ, бывали періоды, когда являлся какой-нибудь мощный умъ, ратовавшій за принципы, истинность которыхъ кажется столь очевидной нашему освободившемуся отъ предразсудковъ уму, — принципы, въ силу которыхъ наша раса должна бы была скорѣе подчиняться законамъ природы, чѣмъ пытаться контролировать ихъ. Изрѣдка, черезъ долгіе промежутки времени, являлись выдающіеся умы, считавшіе всякій успѣхъ практической науки понятнымъ шагомъ въ отношеніи истинной пользы. Случалось, что поэтическій интеллектъ — интеллектъ, который мы теперь признаемъ самымъ возвышеннымъ, разъ что истины, представлявшія для насъ величайшую важность, могли быть постигнуты только въ аналогіи, которая убѣдительно говоритъ воображенію, но остается лишенной смысла для безпомощнаго разсудка — случалось, что поэтическій интеллектъ дѣлалъ шагъ впередъ въ разъясненіи смутной идеи философскаго, находилъ въ мистической легендѣ о древѣ познанія и его запретныхъ плодахъ, ведущихъ за собой смерть, ясное указаніе на то, что знаніе не годилось для человѣка въ дѣтскомъ состояніи его души. И эти люди — поэты — жившіе и погибавшіе среди насмѣшекъ утилитаристовъ — грубыхъ педантовъ, нагло присвоившихъ себѣ титулъ, принадлежавшій по праву осмѣяннымъ — эти люди, поэты, съ тоскою, но не безумно, мечтали о давно минувшихъ дняхъ, когда простота нашихъ желаній равнялась только интенсивности нашихъ наслажденій — когда слово веселье еще оставалось неизвѣстнымъ: въ такихъ торжественныхъ и глубокихъ тонахъ изливалось счастье — о святыхъ, возвышенныхъ, благословенныхъ дняхъ, когда голубыя рѣки катились свободно, среди нескошенныхъ луговъ, въ тиши дѣвственныхъ, благоухающихъ, невѣдомыхъ лѣсовъ. Но эти благородныя исключенія изъ общей пошлости только усиливали оппозицію. Увы! мы явились въ худшіе изъ этихъ тяжелыхъ дней. Наступило великое «движеніе» — такимъ неподходящимъ терминомъ окрестили его — нездоровое возбужденіе духовное и физическое. Искусство — Искусства — взяли верхъ и низвергли, оковали разсудокъ, создавшій ихъ власть. Человѣкъ, видя, что ему остается только признать могущество Природы, предался дѣтскому восторгу передъ своей возрастающей властью надъ ея элементами. Вообразивъ себя Богомъ, онъ на самомъ дѣлѣ оставался рабомъ младенческой глупости. Какъ и слѣдовало ожидать, имъ все болѣе и болѣе овладѣвалъ духъ системы, абстракціи. Онъ запутывался въ отвлеченностяхъ. Въ числѣ другихъ странныхъ идей возникла и утвердилась идея всеобщаго равенства: предъ лицомъ аналогіи и Бога, — несмотря на громкій предостерегающій голосъ законовъ постепенности, такъ, очевидно, проникающихъ всѣ явленія на Землѣ и въ Небѣ — явились безумныя попытки установить всемогущую Демократію. Но это зло естественно вытекало изъ главнаго, основнаго зла: Знанія. Человѣкъ не могъ совмѣстить знаніе съ подчиненіемъ. Тѣмъ временемъ возникли безчисленные, громадные, дымные города. Зеленая листва отступила передъ дыханіемъ фабричныхъ горновъ. Прекрасный ликъ Природы обезобразился, точно изуродованный какой-нибудь отвратительной болѣзнью. И мнѣ кажется, милая Уна, даже наше дремлющее чувство натянутаго и искусственнаго могло бы остановить насъ на этомъ пунктѣ. Но мы окончательно подготовили свою гибель извращеніемъ нашего вкуса, или скорѣе слѣпымъ пренебреженіемъ къ его культивированію въ школахъ. Потому что при такомъ положеніи вещей только вкусъ — способность, которой нельзя пренебрегать безнаказанно, потому что она занимаетъ середину между чистымъ разсудкомъ и моральнымъ чувствомъ — только вкусъ могъ незамѣтно вернуть насъ къ Красотѣ, Природѣ и Жизни. Но увы! мы забыли чистый созерцательный духъ и величавое вдохновеніе Платона! Забыли μουσικη, которую онъ такъ справедливо считалъ незамѣнимымъ средствомъ воспитанія души! Увы! и тотъ и другая были осмѣяны и забыты въ то самое время, когда въ нихъ-то и нуждались всего болѣе[1].
Паскаль, философъ, котораго мы оба любимъ, замѣтилъ — и какъ справедливо: — «que tout notre raisonnement se réduit à céder au sentiment; и весьма возможно, что чувство естественнаго вернуло бы свое прежнее господство надъ сухимъ математическимъ школьнымъ разсудкомъ, если бъ только позволило время. Но этому не суждено было случиться. Подъ вліяніемъ одностороннихъ успѣховъ науки міръ состарился преждевременно. Масса человѣчества не замѣчала этого или дѣлала видъ, что не замѣчаетъ, предаваясь веселой, хотя и не счастливой жизни. Но я… я зналъ изъ лѣтописей земли, что глубочайшее паденіе — удѣлъ высочайшей цивилизаціи. Китай съ своей простотой и долговѣчностью, Ассирія съ своей архитектурой, Египетъ съ астрологіей, Нубія, сильнѣйшая изъ всѣхъ, безпокойная матерь искусствъ, предсказывали мнѣ нашу судьбу. Въ исторіи этихъ странъ я увидѣлъ лучъ будущаго. Индивидуальныя уродливости трехъ послѣднихъ были мѣстными болѣзнями Земли, отъ которыхъ она избавилась съ паденіемъ этихъ государствъ; но при общемъ зараженіи міра обновленіе могло быть найдено лишь въ смерти. Я зналъ, что человѣческая раса можетъ избѣжать конечнаго уничтоженія только «вновь родившись».
Тогда то, прекраснѣйшая и любимѣйшая, мы стали проводить наши дни въ мечтахъ. Въ сумерки мы разсуждали о грядущемъ днѣ, когда изуродованная искусствомъ поверхность земли, получивъ очищеніе, которое одно можетъ изгладить ея прямолинейное безобразіе, снова одѣнется зеленью, и веселыми холмами, и смѣющимися водами Рая, — и станетъ, наконецъ, подходящимъ жилищемъ для человѣка: — человѣка, очищеннаго Смертью — человѣка съ возвышеннымъ разумомъ, для котораго знаніе уже не отрава — для обновленнаго, возрожденнаго, блаженнаго и отнынѣ безсмертнаго, хотя по прежнему матеріальнаго человѣка.
Уна. Я хорошо помню эти бесѣды, дорогой Моносъ, но день огненнаго разрушенія еще не былъ такъ близокъ, какъ мы думали, и какъ можно было ожидать въ виду всеобщей испорченности. Люди жили и умирали индивидуально. Ты самъ заболѣлъ и сошелъ въ могилу, а за тобой скоро послѣдовала твоя вѣрная Уна. И хотя столѣтіе, минувшее съ тѣхъ поръ, съ окончаніемъ котораго мы снова соединились, не подвергло наши дремлющія чувства черезчуръ долгому испытанію, но, милый Моносъ, все же это было цѣлое столѣтіе.
Моносъ. Скажи лучше, точка въ туманной безпредѣльности. Безспорно я умеръ въ земномъ безуміи. Измученный сознаніемъ общаго упадка и хаоса, я заболѣлъ жестокой горячкой. Послѣ недолгихъ страданій и многихъ дней фантастическаго бреда, исполненнаго экстазомъ, проявленія котораго ты принимала за муки — и я былъ безсиленъ разубѣдить тебя — послѣ многихъ дней я впалъ въ состояніе неподвижнаго бездыханнаго оцѣпенѣнія, которое окружающіе называли Смертью.
Слова не выражаютъ вещей. Въ моемъ состояніи я не былъ лишенъ чувствительности. Я могъ бы сравнить его съ глубокимъ спокойствіемъ человѣка, который послѣ долгаго и крѣпкаго сна подъ лучами полуденнаго солнца, начинаетъ потихоньку возвращаться къ сознанію, не отъ того, что его будятъ, а просто потому, что спалъ уже довольно и сонъ начинаетъ отлетать самъ собою.
Я не дышалъ больше. Пульсъ остановился. Сердце перестало биться. Воля не исчезла, но была безсильна. Чувства крайне обострились, и самымъ необычайнымъ образомъ — каждому сдѣлались доступны функціи всѣхъ остальныхъ. Вкусъ и обоняніе совершенно перепутались и слились въ одно чувство — ненормальное и сильное. Розовая вода, которой ты въ своей нѣжности смачивала мнѣ губы до послѣдней минуты, вызывала передо мной видѣнія нѣжныхъ цвѣтовъ, — фантастическихъ цвѣтовъ, далеко превосходившихъ красотою тѣ, что я видѣлъ на старой землѣ, — но сходныхъ съ тѣми, что расцвѣтаютъ теперь вокругъ насъ. Прозрачныя, безкровныя вѣки не мѣшали мнѣ видѣть. Глазныя яблоки не могли двигаться въ своихъ орбитахъ, такъ какъ воля отсутствовала; но всѣ предметы, находившіеся въ полѣ зрѣнія, были видимы болѣе или менѣе ясно; при этомъ лучи, падавшіе на внѣшнюю частъ ретины, т. е. въ углы глазъ, производили болѣе сильный эффектъ, чѣмъ падавшіе спереди, т. е. на внутреннюю поверхность. Но это дѣйствіе было такъ ненормально, что я воспринималъ его только какъ звукъ — пріятный или рѣзкій, смотря по тому, свѣтлые или темные, округлые или угловатые предметы являлись передо мною. Между тѣмъ слухъ, хотя и обострился до крайности, сохранилъ нормальный характеръ — и воспринималъ только настоящіе звуки съ изумительной ясностью и чувствительностью. Осязаніе измѣнилось еще страннѣе. Осязательныя впечатлѣнія воспринимались туго, но удерживались упорно и всегда разрѣшались въ высочайшее физическое наслажденіе. Такъ, прикосновеніе твоихъ нѣжныхъ пальцевъ къ моимъ вѣкамъ, замѣченное сначала только зрѣніемъ, подъ конецъ, уже много позднѣе, наполнило все мое существо непомѣрнымъ чувственнымъ наслажденіемъ. Я говорю чувственнымъ наслажденіемъ. Всѣ мои воспріятія были чисто чувственныя. Впечатлѣнія, доставленныя пассивному мозгу чувствами, отнюдь не превращались въ образы почившимъ разсудкомъ. Страданія почти не было, наслажденія было много; но духовныхъ страданій или наслажденій я вовсе не испытывалъ. Твои горькія рыданія ясно раздавались въ моихъ ушахъ со всѣми ихъ скорбными переливами; я различалъ всѣ измѣненія твоего грустнаго голоса; но это были только нѣжные, музыкальные звуки и ничего болѣе; они не говорили угасшему разсудку о страданіяхъ, которыми были вызваны; тогда какъ обильныя слезы, падавшія на мое лицо, говоря присутствующимъ о разбитомъ сердцѣ, заставляли каждую фибру моего существа дрожать въ экстазѣ. Такова была Смерть, о когорой присутствующіе говорили торжественно, тихимъ топотомъ, а ты, нѣжная Уна, задыхаясь, съ громкими воплями.
Три, четыре темныя фигуры засуетились, мелькая туда и сюда — онѣ приготовили меня къ погребенію. Стоя прямо передо мною, онѣ являлись мнѣ какъ формы, но появляясь съ боку, ихъ образы внушали мнѣ впечатлѣніе криковъ, стоновъ, и другихъ тяжелыхъ проявленій ужаса, страха или горя. Только ты, одѣтая въ бѣлое платье, производила музыкальное впечатлѣніе, гдѣ бы ни являлась.
День близился къ концу, и по мѣрѣ того, какъ угасалъ свѣтъ, мной овладѣвало непріятное чувство — легкое безпокойство, которое испытываетъ спящій, если ушей его коснутся продолжительные грустные звуки — низкіе, отдаленные, торжественные тоны колокола, съ большими, но одинаковыми промежутками, сливающіеся съ какими-нибудь печальными грезами. Наступила ночь; и темнота произвела на меня тяжелое впечатлѣніе. Она давила мои члены и была осязаема. Слышался также какой-то ноющій звукъ, точно шумъ отдаленнаго прибоя, но болѣе протяжный. Начавшись съ наступленіемъ сумерекъ, онъ усиливался съ темнотой. Внезапно свѣтъ ворвался въ комнату и звукъ сдѣлался прерывистымъ, менѣе рѣзкимъ и менѣе яснымъ. Впечатлѣніе тяжести въ значительной степени уменьшилось; и пламя каждой лампы (такъ какъ ихъ было много) отдавалось въ моихъ ушахъ монотонной мелодичной нотой. И когда ты, дорогая Уна, подойдя къ постели, на которой я лежалъ, тихонько сѣла подлѣ меня и прикоснулась къ моему лбу своими ароматными губами, въ груди моей затрепетало, сливаясь съ чисто физическими ощущеніями, нѣчто въ родѣ чувства, соотвѣтствовавшаго твоей глубокой любви и скорби; но оно не пустило корней въ остановившемся сердцѣ и быстро исчезло, смѣнившись крайнимъ спокойствіемъ, а затѣмъ чисто чувственнымъ наслажденіемъ, такимъ же какъ раньше.
Теперь изъ развалинъ и хаоса обычныхъ чувствъ возникло во мнѣ точно шестое чувство, вполнѣ опредѣленное. Его проявленія доставляли мнѣ странное удовольствіе — но удовольствіе по прежнему физическое, такъ какъ пониманіе не играло въ немъ никакой роли. Движеніе въ животномъ организмѣ совершенно прекратилось. Ни одинъ мускулъ не сокращался, ни одинъ нервъ не дрожалъ, ни одна артерія не билась. Но тутъ, повидимому, пробудилось въ мозгу то, о чемъ слова не могутъ сообщить обыкновенному человѣческому разсудку даже неяснаго представленія. Назову это духовной пульсаціей. То было духовное воплощеніе абстрактной человѣческой идеи времени. Абсолютная равномѣрность этого — или такого же — движенія опредѣлила самыя орбиты небесныхъ міровъ. Съ его помощью я опредѣлялъ неправильности въ ходѣ стѣнныхъ часовъ на каминѣ и карманныхъ у окружающихъ лицъ. Ихъ тиканье звонко раздавалось въ моихъ ушахъ. Малѣйшія отклоненія отъ правильнаго хода, — а эти отклоненія были всеобщимъ явленіемъ, — дѣйствовали на меня, какъ нарушеніе абстрактной истины на моральное чувство въ земной жизни. Хотя въ комнатѣ не было пары часовъ, которая бы отбивала секунды одновременно, но я безъ труда удерживалъ въ умѣ звуки и относительныя ошибки каждыхъ. И это — это острое, совершенно самостоятельное ощущеніе продолжительности — это ощущеніе, существовавшее (человѣку, быть можетъ, покажется непонятнымъ такой способъ существованія) независимо отъ какой-либо послѣдовательности событій — эта идея — это шестое чувство, возникшее изъ пепла остальныхъ, было первымъ несомнѣннымъ и твердымъ шагомъ внѣвременной души на порогѣ временной вѣчности.
Была полночь, а ты все еще сидѣла подлѣ меня. Всѣ остальные ушли изъ комнаты, въ которой воцарилась смерть. Меня положили въ гробъ. Лампы горѣли мерцая и вспыхивая; я зналъ это по дрожанію монотонныхъ звуковъ. Но внезапно эти звуки стали слабѣе и глуше. Наконецъ, они затихли совсѣмъ. Благоуханіе въ моихъ ноздряхъ исчезло. Зрѣніе не улавливало больше никакихъ формъ. Тяжесть темноты перестала давить мою грудь. Глухое сотрясеніе, подобное электрическому, пронизало все мое тѣло; за нимъ послѣдовала полная потеря идеи прикосновенія. Все, что люди называютъ чувствами, слилось въ одномъ сознаніи цѣлаго и въ одномъ чувствѣ продолжительности. Смертнаго тѣла коснулась, наконецъ, рука смертнаго тлѣнія.
Но чувствительность еще не совсѣмъ пропала, потому что сохранившіяся сознаніе и чувство возмѣщали нѣкоторыя изъ ея функцій летаргической интуиціей. Я замѣчалъ зловѣщія измѣненія, происходившія въ моемъ тѣлѣ; и, какъ спящій иногда чувствуетъ присутствіе наклонившагося надъ нимъ человѣка, такъ и я, нѣжная Уна, смутно чувствовалъ, что ты еще сидишь подлѣ меня. Равнымъ образомъ, когда наступилъ полдень слѣдующаго дня, отъ меня не ускользнули движенія, которыя заставили тебя отойти отъ моего тѣла, захлопнули меня гробовой крышкой, поставили на дроги, повезли на кладбище, опустили въ могилу, закидали тяжелой землей и оставили среди тьмы и тлѣнія почивать торжественно и скорбно въ обществѣ могильныхъ червей.
Здѣсь, въ этой темницѣ, хранящей мало тайнъ, пронеслись дни, и недѣли, и годы; и душа неустанно слѣдила за полетомъ секундъ и отмѣчала ихъ — безъ усилія и безъ цѣли.
Прошелъ годъ. Сознаніе бытія тускнѣло съ каждымъ часомъ, вытѣсняясь сознаніемъ простого мѣстонахожденія. Идея цѣлаго поглощалась идеей мѣста. Тѣсное пространство, непосредственно окружавшее то, что было моимъ тѣломъ, само превращалось въ тѣло. Наконецъ, какъ часто случается со спящимъ (только міръ сна даетъ подобіе смерти) — наконецъ, какъ часто случается на землѣ съ уснувшимъ крѣпко, когда мерцающій свѣтъ полуразбудитъ его, не заслоняя, однако, его грезъ, — такъ и мнѣ, въ тѣсныхъ объятіяхъ тьмы, мелькнулъ тотъ свѣтъ, который одинъ могъ бы разбудить — свѣтъ вѣчной любви. Люди разрыли могилу. Выбросили сырую землю. На мои тлѣющія кости они опустили гробъ Уны.
И снова все исчезло. Мерцающій свѣтъ угасъ. Слабая вибрація замерла мало по малу сама собою. Протекло много люстровъ. Земля возвратилась въ землю. Могильный червь остался безъ пищи. Чувство бытія пропало безслѣдно и взамѣнъ его — взамѣнъ всѣхъ вещей — воцарились неограниченными и вѣчными владыками мѣсто и время. Для того, чего не было — для того, что не имѣло чувствительности — для того, что было беззвучно и въ чемъ не было ни одной матеріальной частицы — для всего этого ничто, бывшаго, однако, безсмертіемъ — могила по прежнему оставалась жилищемъ, а разъѣдающее время товарищемъ.
Примѣчанія
править- ↑ «Трудно представить себѣ лучшій методъ воспитанія, чѣмъ тотъ, который открытъ и провѣренъ опытомъ вѣковъ; онъ можетъ быть выраженъ въ двухъ положеніяхъ: гимнастика для тѣла и музыка для души». Республ., кн. 2 — «Въ виду этого музыкальное воспитаніе надо считать самымъ главнымъ; благодаря ему Ритмъ и Гармонія глубоко внѣдряются въ душу, овладѣваютъ ею, наполняютъ ее красотой и дѣлаютъ человѣка прекрасномыслящимъ… Онъ будетъ упиваться и восхищаться прекраснымъ, съ радостью воспринимать его, насыщаться имъ, и согласовать съ нимъ свой бытъ». Ibid. кн. 3. Слово музыка μουσικη имѣло у аѳинянъ гораздо болѣе обширное значеніе, чѣмъ у насъ. Оно обнимало не только гармонію тоновъ, но и поэтическую дикцію, чувство, творчество въ обширнѣйшемъ смыслѣ. Изученіе музыки было въ дѣйствительности общимъ воспитаніемъ вкуса, который познаетъ прекрасное въ противуположность разуму, который имѣетъ дѣло только съ истиной.
