человѣческая раса можетъ избѣжать конечнаго уничтоженія только «вновь родившись».
Тогда то, прекраснѣйшая и любимѣйшая, мы стали проводить наши дни въ мечтахъ. Въ сумерки мы разсуждали о грядущемъ днѣ, когда изуродованная искусствомъ поверхность земли, получивъ очищеніе, которое одно можетъ изгладить ея прямолинейное безобразіе, снова одѣнется зеленью, и веселыми холмами, и смѣющимися водами Рая, — и станетъ, наконецъ, подходящимъ жилищемъ для человѣка: — человѣка, очищеннаго Смертью — человѣка съ возвышеннымъ разумомъ, для котораго знаніе уже не отрава — для обновленнаго, возрожденнаго, блаженнаго и отнынѣ безсмертнаго, хотя по прежнему матеріальнаго человѣка.
Уна. Я хорошо помню эти бесѣды, дорогой Моносъ, но день огненнаго разрушенія еще не былъ такъ близокъ, какъ мы думали, и какъ можно было ожидать въ виду всеобщей испорченности. Люди жили и умирали индивидуально. Ты самъ заболѣлъ и сошелъ въ могилу, а за тобой скоро послѣдовала твоя вѣрная Уна. И хотя столѣтіе, минувшее съ тѣхъ поръ, съ окончаніемъ котораго мы снова соединились, не подвергло наши дремлющія чувства черезчуръ долгому испытанію, но, милый Моносъ, все же это было цѣлое столѣтіе.
Моносъ. Скажи лучше, точка въ туманной безпредѣльности. Безспорно я умеръ въ земномъ безуміи. Измученный сознаніемъ общаго упадка и хаоса, я заболѣлъ жестокой горячкой. Послѣ недолгихъ страданій и многихъ дней фантастическаго бреда, исполненнаго экстазомъ, проявленія котораго ты принимала за муки — и я былъ безсиленъ разубѣдить тебя — послѣ многихъ дней я впалъ въ состояніе неподвижнаго бездыханнаго оцѣпенѣнія, которое окружающіе называли Смертью.
Слова не выражаютъ вещей. Въ моемъ состояніи я не былъ лишенъ чувствительности. Я могъ бы сравнить его съ глубокимъ спокойствіемъ человѣка, который послѣ долгаго и крѣпкаго сна подъ лучами полуденнаго солнца, начинаетъ потихоньку возвращаться къ сознанію, не отъ того, что его будятъ, а просто потому, что спалъ уже довольно и сонъ начинаетъ отлетать самъ собою.
Я не дышалъ больше. Пульсъ остановился. Сердце перестало биться. Воля не исчезла, но была безсильна. Чувства крайне обострились, и самымъ необычайнымъ образомъ — каждому сдѣлались доступны функціи всѣхъ остальныхъ. Вкусъ и обоняніе совершенно перепутались и слились въ одно чувство — ненормальное и сильное. Розовая вода, которой ты въ своей нѣжности смачивала мнѣ губы до послѣдней минуты, вызывала передо мной видѣнія нѣжныхъ цвѣтовъ, — фантастическихъ цвѣтовъ, далеко превосходившихъ красотою тѣ, что я видѣлъ на старой землѣ, — но сход-
