[78]
Анна-Лизбета была красавица, просто кровь съ молокомъ, молодая, веселая. Зубы сверкали ослѣпительною бѣлизной, глаза такъ и горѣли; легка была она въ танцахъ, еще легче въ жизни! Что же вышло изъ этого? „Дрянной мальчишка!“ Да, некрасивъ-то онъ былъ некрасивъ! Его и отдали на воспитаніе женѣ землекопа, а сама Анна-Лизбета попала въ графскій замокъ, поселилась въ роскошной комнатѣ; одѣли ее въ шелкъ, да въ бархатъ. Вѣтерокъ не смѣлъ на нее пахнуть, никто—грубаго слова сказать: это могло разстроить ее, она могла заболѣть, а она, вѣдь, кормила грудью графчика! Графчикъ былъ такой нѣжный, что твой принцъ, и хорошъ собою, какъ ангелочекъ. Какъ Анна-Лизбета любила его! Ея же собственный сынъ… ютился въ избушкѣ землекопа, гдѣ не каша варилась, а больше языки трещали, чаще же всего мальчишка оралъ въ пустой избушкѣ одинъ-одинешенекъ. Никто не слыхалъ его криковъ, такъ некому было и пожалѣть! Кричалъ онъ, пока не засыпалъ отъ усталости, а во снѣ не чувствуешь, вѣдь, ни голода, ни жажды; сонъ вообще чудесное изобрѣтеніе! Годы шли, а „съ годами и сорная трава выростаетъ“—какъ говорится; мальчишка Анны-Лизбеты тоже росъ, какъ сорная трава. Онъ такъ и остался въ семьѣ землекопа, Анна-Лизбета заплатила за него и этимъ развязалась съ нимъ окончательно. Сама она стала горожанкой, жилось ей отлично, она даже носила шляпки, но къ землекопу съ женой не заглядывала никогда—далеко было, да и нечего ей было у нихъ дѣлать! Мальчишка принадлежалъ теперь имъ, и такъ какъ ѣсть-то онъ умѣлъ,—говорили они—то и долженъ былъ самъ зарабатывать себѣ на харчи. Пора было ему взяться за дѣло, вотъ его и приставили пасти рыжую корову Мадса Іенсена.
Цѣпной песъ на дворѣ бѣлильщика гордо сидитъ въ солнечные дни на крышѣ своей конуры и лаетъ на прохожихъ, а въ дождь забирается въ конуру; ему тамъ и сухо, и тепло. Сынишка Анны-Лизбеты сидѣлъ въ солнечные дни у канавы, стругая колъ, и мечталъ: весною онъ запримѣтилъ три цвѣточка земляники,—„навѣрно изъ нихъ выйдутъ ягодки!“ Мысль эта была его лучшею радостью, но ягодъ не вышло. Въ дождь и непогоду онъ промокалъ до костей, а рѣзкій вѣтеръ просушивалъ его. Если же случалось ему забраться на барскій дворъ, его угощали толчками и пинками; онъ такой
[79]дрянной, некрасивый,—говорили дѣвушки и парни, и онъ уже привыкъ не знать ни любви, ни ласки!
Такъ какъ же сынку Анны-Лизбеты жилось на бѣломъ свѣтѣ? Что выпало ему на долю?—„Не знавать ни любви, ни ласки!“
Наконецъ, его совсѣмъ сжили съ земли,—отправили въ море на утломъ суднѣ. Онъ сидѣлъ на рулѣ, а шкиперъ пилъ. Грязенъ, прожорливъ былъ мальчишка; можно было подумать, что онъ отъ роду до сыта не наѣдался! Да такъ оно и было.
Стояла поздняя осень, погода была сырая, мглистая, холодная; вѣтеръ пронизывалъ насквозь, несмотря на толстое платье, особенно на морѣ. А въ морѣ плыло однопарусное утлое судно всего съ двумя человѣками экипажа; можно даже сказать, что ихъ было всего полтора: шкиперъ, да мальчишка. Весь день стояли мглистыя сумерки, къ вечеру стало еще темнѣе; морозъ такъ и щипалъ. Шкиперъ принялся прихлебывать, чтобы согрѣться; бутылка не сходила со стола, рюмка тоже; ножка у нея была отбита, и вмѣсто нея къ рюмкѣ придѣлана деревянная, выкрашенная въ голубой цвѣтъ подставка. „Одинъ глотокъ хорошо, два еще лучше“, думалъ шкиперъ. Мальчикъ сидѣлъ на рулѣ, держась за него обѣими жесткими, запачканными въ дегтѣ руками. Некрасивъ онъ былъ: волоса жесткіе, унылый, забитый видъ… Да, вотъ каково приходилось сынишкѣ землекопа, по церковнымъ книгамъ—Анны-Лизбеты.
Вѣтеръ рѣзалъ волны по-своему, судно по-своему! Парусъ надулся, вѣтеръ подхватилъ его, и судно понеслось стрѣлою… Сырость, мгла… Но этимъ еще не кончилось! Стопъ!.. Что такое? Что за толчокъ? Отчего судно взметнулось? Что случилось? Вотъ оно завертѣлось… Что это, хлынулъ ливень, обдало судно волною?.. Мальчикъ-рулевой вскрикнулъ: „Господи Іисусе!“ Судно налетѣло на огромный подводный камень и погрузилось въ воду, какъ старый башмакъ въ канаву, потонуло „со всѣми людьми и мышами“, какъ говорится. Мышей-то на немъ было много, а людей всего полтора человѣка: шкиперъ, да сынишка землекопа. Никто не видалъ крушенія, кромѣ крикливыхъ чаекъ и рыбъ морскихъ, да и тѣ ничего не разглядѣли хорошенько, испуганно метнувшись въ сторону, когда вода съ такимъ шумомъ ворвалась въ затонувшее судно. И затонуло-то оно всего на какую-нибудь сажень! Экипажъ былъ похороненъ, на поверхность всплыла только рюмка съ голубою деревянною
[80]подставкой,—подставка-то и заставила всплыть рюмку. Волны понесли ее и выкинули на берегъ въ осколкахъ. Когда, гдѣ? Не все-ли равно; она отслужила свой вѣкъ, была любима, не то, что сынъ Анны-Лизбеты! Но, вступивъ въ небесные чертоги, ни одной душѣ не приходится больше жаловаться на то, что ей суждено было „вѣкъ не знавать ни любви, ни ласки!“
Анна-Лизбета жила въ городѣ уже много лѣтъ, и всѣ звали ее „сударыней“. А ужъ какъ подымала она носъ, если рѣчь заходила о старыхъ временахъ, когда она жила въ графскомъ домѣ, разъѣзжала въ каретѣ и имѣла случай разговаривать съ графинями, да баронессами! И что за красавчикъ, ангелочекъ, душка былъ ея графчикъ! Какъ онъ любилъ ее, и какъ она его! Они цѣловали другъ друга, гладили другъ друга; онъ былъ ея радостью, половиной ея жизни.
Теперь онъ ужъ выросъ, ему было четырнадцать лѣтъ, и онъ обучался разнымъ наукамъ. Но она не видала его съ тѣхъ поръ, какъ еще носила на рукахъ; ни разу за все это время она не побывала въ графскомъ замкѣ: далеко было, цѣлое путешествіе!
— Когда-нибудь да все-таки надо собраться!—сказала Анна-Лизбета.—Надо же мнѣ взглянуть на мое сокровище, моего графчика! И онъ-то, вѣрно, соскучился обо мнѣ, думаетъ обо мнѣ, любитъ попрежнему! Бывало, уцѣпится своими ангельскими ручонками за мою шею, да и лепечетъ: „Анъ-Лисъ!“ Голосокъ—что твоя скрипка! Да, надо собраться, взглянуть на него!
И она отправилась; гдѣ проѣдетъ конецъ дороги на возкѣ съ телятами, гдѣ пѣшкомъ пройдетъ, такъ помаленьку и добралась до графскаго замка. Замокъ былъ все такой же огромный, роскошный; передъ фасадомъ попрежнему разстилался садъ, но слуги всѣ были новые. Ни одинъ изъ нихъ не зналъ Анны-Лизбеты, не зналъ, что́ она значила когда-то здѣсь въ домѣ. Ну, да сама графиня скажетъ имъ, объяснитъ все, и графчикъ тоже. Какъ она соскучилась по немъ!
Ну, вотъ, Анна-Лизбета и вошла. Долго пришлось ей ждать, а когда ждешь, время тянется еще дольше! Передъ тѣмъ, какъ господамъ сѣсть за столъ, ее позвали къ графинѣ, которая приняла ее очень благосклонно. Дорогого же графчика своего Анна-Лизбета могла увидѣть только послѣ обѣда. Господа откушали, и ее позвали опять.
[81]
Какъ онъ выросъ, вытянулся, похудѣлъ! Но чудные глазки и ангельскій ротикъ остались! Онъ взглянулъ на нее, но не сказалъ ни слова. Онъ, кажется, не узналъ ея. Онъ уже повернулся, чтобы уйти, какъ она вдругъ схватила его руку и прижала ее къ губамъ. „Ну, ну, хорошо, хорошо!“ сказалъ онъ и вышелъ изъ комнаты… Онъ, ея любовь, ея гордость, ея земное сокровище, такъ холодно обошелся съ нею!..
Анна-Лизбета вышла изъ замка очень печальная. Онъ встрѣтилъ ее, какъ чужую, онъ совсѣмъ не помнилъ ея, не сказалъ ей ни слова, ей, своей кормилицѣ, носившей его на рукахъ день и ночь, носившей его и теперь въ мысляхъ!
Вдругъ, прямо передъ ней слетѣлъ на дорогу большой черный воронъ, каркнулъ разъ, потомъ еще и еще.
— Ахъ, ты, зловѣщая птица!—сказала Анна-Лизбета.
Пришлось ей идти мимо избушки землекопа; на порогѣ стояла сама хозяйка, и женщины заговорили.
— Ишь ты, какъ раздобрѣла!—сказала жена землекопа.—Толстая, здоровая! Хорошо живется, видно!
— Ничего себѣ!—отвѣтила Анна-Лизбета.
— А судно-то съ ними погибло!—продолжала та.—Оба утонули—и шкиперъ Ларсъ, и мальчишка! Конецъ! А я-то думала, мальчишка выростетъ, помогать станетъ намъ! Тебѣ-то, вѣдь, онъ грошъ стоилъ, Анна-Лизбета!
— Такъ они потонули!—сказала Анна-Лизбета и больше о погибшихъ не упоминала: она была такъ огорчена,—графчикъ не удостоилъ ея разговоромъ! А она такъ любила его, пустилась въ такой дальній путь, чтобы только взглянуть на него, въ такіе расходы вошла!.. Удовольствія же—на грошъ. Но, конечно, она не проговорилась о томъ ни словомъ, не захотѣла излить сердца передъ женою землекопа: вотъ еще! та, пожалуй, подумаетъ, что Анна-Лизбета больше не въ почетѣ у графской семьи!.. Тутъ надъ ней опять каркнулъ воронъ.
— Ахъ ты, черное пугало!—сказала Анна-Лизбета.—Что ты все пугаешь меня сегодня!
Она захватила съ собою кофе и цикорію; отсыпать щепотку на угощеніе женѣ землекопа значило бы оказать бѣдной женщинѣ сущее благодѣяніе, а за компанію и сама Анна-Лизбета могла выпить чашечку. Жена землекопа пошла варить кофе, а Анна-Лизбета присѣла на стулъ, да задремала. И вотъ диковина: во снѣ ей приснился тотъ, о комъ она никогда и не
[82]думала! Ей приснился собственный сынъ, который голодалъ и ревѣлъ въ этой самой избушкѣ, росъ безъ призора, а теперь лежалъ на днѣ моря, Богъ вѣдаетъ гдѣ. Снилось ей, что она сидитъ, гдѣ сидѣла, и что жена землекопа ушла варить кофе; вотъ уже запахло вкуснымъ напиткомъ, какъ вдругъ въ дверяхъ появился прелестный мальчикъ, не хуже самого графчика, и сказалъ ей:
„Теперь конецъ міру! Держись за меня крѣпче,—все-таки ты мнѣ мать! У тебя есть на небесахъ ангелъ-заступникъ! Держись за меня!“
И онъ схватилъ ее; въ ту же минуту раздался такой шумъ и громъ, какъ будто міръ лопнулъ по всѣмъ швамъ… Ангелъ взвился на воздухъ и такъ крѣпко держалъ ее за рукавъ сорочки, что она почувствовала, какъ отдѣляется отъ земли… Но вдругъ на ногахъ ея повисла какая-то тяжесть, и что-то тяжелое навалилось на спину… За нее цѣплялись сотни женщинъ и кричали: „Если ты спасешься, такъ и мы тоже! Цѣпляйтесь за нее, цѣпляйтесь!“ И онѣ крѣпко повисли на ней. Тяжесть была слишкомъ велика, рукавъ затрещалъ и разорвался, Анна-Лизбета полетѣла внизъ…. Отъ ужаса она проснулась и чуть было не упала вмѣстѣ со стуломъ. Въ головѣ у нея была путаница, она и вспомнить не могла, что́ сейчасъ видѣла во снѣ; что-то дурное!
Попили кофе, поговорили, и Анна-Лизбета направилась въ ближній городокъ; тамъ ждалъ ее крестьянинъ, съ которымъ она хотѣла доѣхать до дому. Но когда она пришла къ нему, онъ сказалъ, что не можетъ выѣхать раньше вечера слѣдующаго дня. Она поразсчитала, что́ будетъ ей стоить прожить въ городѣ лишній день, пораздумала о дорогѣ и сообразила, что, если она пойдетъ не по проѣзжей дорогѣ, а вдоль берега, то выиграетъ мили двѣ. Погода была хорошая, ночи стояли свѣтлыя, лунныя, Анна-Лизбета и порѣшила идти пѣшкомъ. На другой же день она могла уже быть дома.
Солнце сѣло, но колокола еще звонили къ вечернѣ… Нѣтъ, это вовсе не колокола звонили, а лягушки квакали въ прудахъ. Потомъ и тѣ смолкли; не слышно было и птичекъ: маленькія пѣвчія улеглись спать, а совы, должно быть, не было дома.
Безмолвно было и въ лѣсу, и на берегу. Анна-Лизбета слышала, какъ хрустѣлъ подъ ея ногами песокъ; море не плескалось о берегъ; тихо было въ морской глубинѣ; ни живые, ни мертвые обитатели моря не подавали голоса.
[83]Анна-Лизбета шла, какъ говорится, не думая ни о чемъ; да, она-то могла обойтись безъ мыслей, но мысли-то не хотѣли отъ нея отстать. Мысли никогда не отстаютъ отъ насъ, хотя и выдаются минуты, когда онѣ спокойно дремлютъ въ нашей душѣ, дремлютъ какъ тѣ, что ужъ сдѣлали свое дѣло и успокоились, такъ и тѣ, что еще не просыпались въ насъ. Но настаетъ часъ и онѣ просыпаются, начинаютъ бродить въ нашей головѣ, заполоняютъ насъ.
„Доброе дѣло и плодъ приноситъ добрый!“ сказано намъ. „А въ грѣхѣ—зародышъ смерти“, это тоже сказано. Много вообще намъ сказано, но много-ли знающихъ и помнящихъ то, что намъ сказано? Анна-Лизбета, по крайней мѣрѣ, къ такимъ не принадлежала. Но для каждаго рано или поздно наступаетъ минута просвѣтлѣнія.
Въ нашемъ сердцѣ, во всѣхъ сердцахъ, и въ моемъ, и въ твоемъ, лежатъ зародыши всѣхъ пороковъ и всѣхъ добродѣтелей. Лежатъ они тамъ крошечными невидимыми сѣменами; вдругъ, въ сердце проникаетъ солнечный лучъ или прикасается къ нему злая рука, и ты сворачиваешь вправо, или влѣво—да вотъ этотъ-то поворотъ и рѣшаетъ все: маленькое сѣмячко встряхивается, разбухаетъ, пускаетъ ростки, и сокъ его смѣшивается съ твоею кровью, а тогда ужъ дѣло сдѣлано. Страшныя это мысли! Но пока человѣкъ ходитъ, какъ въ полуснѣ, онъ не сознаетъ этого, мысли эти, только смутно бродятъ въ его головѣ. Въ такомъ-то полуснѣ бродила и Анна-Лизбета, а мысли въ свою очередь начинали бродить въ ней! Отъ Срѣтенія до Срѣтенія сердце успѣваетъ занести въ свою разсчетную книжку многое; на страницахъ ея ведется годовая отчетность души; все внесено туда, все то, о чемъ сами мы давно забыли: всѣ наши грѣшныя слова и мысли, грѣшныя передъ Богомъ и людьми, и передъ нашею собственною совѣстью! А мы и не думаемъ о нихъ, какъ не думала и Анна-Лизбета. Она, вѣдь, не совершила преступленія противъ государственныхъ законовъ, слыла почтенною женщиной, всѣ уважали ее, о чемъ же ей было думать?
Она спокойно шла по берегу, вдругъ… что это лежитъ на дорогѣ?! Она остановилась. Что это выброшено на берегъ? Старая мужская шапка. Какъ она попала сюда? Анна-Лизбета подошла ближе и опять остановилась… Ахъ! Что это?! Она задрожала отъ испуга, а пугаться-то вовсе было нечего: передъ
[84]ней лежалъ большой продолговатый камень, опутанный водорослями,—съ перваго взгляда казалось, что на пескѣ лежитъ человѣкъ. Теперь она разглядѣла ясно и камень, и водоросли, но страхъ ея не проходилъ. Она пошла дальше, и ей припомнилось повѣрье, которое она слышала въ дѣтствѣ, повѣрье о „береговомъ призракѣ“, привидѣніи не погребенныхъ утопленниковъ. Самое тѣло утопленника не дѣлаетъ никому зла, но призракъ его преслѣдуетъ одинокого путника, цѣпляется за него и требуетъ христіанскаго погребенія. „Цѣпляйся! Цѣпляйся!“—кричитъ призракъ. Какъ только Анна-Лизбета припомнила это, въ ту же минуту ей вспомнился и весь ея сонъ. Она словно на яву услышала крикъ матерей, цѣплявшихся за нее: „Цѣпляйтесь! Цѣпляйтесь!“ Вспомнила она, какъ рушился міръ, какъ разорвался ея рукавъ, и она вырвалась изъ рукъ своего сына, хотѣвшаго поддержать ее въ часъ страшнаго суда. Ея сынъ, ея собственное, родное, нелюбимое дитя, о которомъ она ни разу не вспоминала, лежало теперь на днѣ моря и могло явиться ей въ видѣ „береговаго призрака“ съ крикомъ: „Цѣпляйся! Цѣпляйся! Зарой меня въ землю по-христіански!“ Отъ этихъ мыслей у нея даже въ пятки закололо, и она прибавила шагу. Ужасъ сжималъ ея сердце, словно кто давилъ его холодною, влажною рукой… Она готова была лишиться чувствъ…
Туманъ надъ моремъ между тѣмъ все густѣлъ и густѣлъ; всѣ кусты и деревья на берегу тоже были окутаны туманомъ и приняли странныя, диковинныя очертанія. Анна-Лизбета обернулась взглянуть на мѣсяцъ. У, какой холодный, мертвенный блескъ, безъ лучей! Словно какая-то страшная тяжесть навалилась на Анну-Лизбету, члены ея не двигались. „Цѣпляйся, цѣпляйся!“ пришло ей на умъ. Она опять обернулась взглянуть на мѣсяцъ, и ей показалось, что его блѣдный ликъ приблизился къ ней, заглянулъ ей въ самое лицо, а туманъ повисъ у нея на плечахъ, какъ саванъ. Она прислушалась, ожидая услышать: „Цѣпляйся! Цѣпляйся! Зарой меня!“ и въ самомъ дѣлѣ раздался какой-то жалобный, глухой стонъ… Это не лягушка квакнула въ прудѣ, не ворона каркнула: ихъ не было видно кругомъ… И вотъ, ясно прозвучало: „Зарой меня!“ Да, это береговой призракъ ея сына, лежащаго на днѣ морскомъ. Не знавать ему покоя, пока его тѣло не отнесутъ на христіанское кладбище и не предадутъ землѣ! Надо скорѣе на кладбище, зарыть его! Анна-Лизбета повернула по направленію къ церкви,
[85]и ей сразу стало легче. Она было хотѣла опять повернуть назадъ, чтобы кратчайшею дорогой добраться до дому,—не тутъ-то было! На нее опять навалилась та же тяжесть. „Цѣпляйся! Цѣпляйся!“ Опять словно квакнула лягушка, жалобно прокричала какая-то птица, и явственно прозвучало: „Зарой меня! Зарой меня!“
Холодный, влажный туманъ не рѣдѣлъ; лицо и руки Анны-Лизбеты тоже были холодны и влажны отъ ужаса. Все тѣло ея сжимало, какъ въ тискахъ; зато въ головѣ образовалось обширное поле для мыслей—такихъ, какихъ она никогда прежде не знавала.
Весной, на сѣверѣ буковые лѣса, бываетъ, распускаются въ одну ночь; взойдетъ солнышко, и они уже въ полномъ весеннемъ уборѣ. Такъ же въ одну секунду можетъ пустить ростки и вложенное въ насъ нашею прошлою жизнью—мыслью, словомъ или дѣломъ—сѣмя грѣха; и въ одну же секунду можетъ грѣхъ сдѣлаться для насъ видимымъ, въ ту секунду, когда просыпается наша совѣсть. Пробуждаетъ ее Господь и какъ-разъ тогда, когда мы меньше всего того ожидаемъ. И тогда нѣтъ для насъ оправданія: дѣло свидѣтельствуетъ противъ насъ, мысли облекаются въ слова, а слова звучатъ на весь міръ. Съ ужасомъ глядимъ мы на то, что носили въ себѣ, не стараясь заглушить, на то, что мы въ нашемъ высокомѣріи и легкомысліи сѣяли въ своемъ сердцѣ. Да, въ тайникѣ сердца кроются всѣ добродѣтели, но также и всѣ пороки, и тѣ, и другіе могутъ развиться даже на самой безплодной почвѣ.
У Анны-Лизбеты бродило въ мысляхъ какъ разъ то, что мы сейчасъ высказали словами; подъ бременемъ этихъ мыслей она опустилась на землю и проползла нѣсколько шаговъ. „Зарой меня! Зарой меня!“ слышалось ей; она лучше бы зарылась въ могилу сама,—въ могилѣ можно было найти вѣчное забвеніе! Насталъ для Анны-Лизбеты серьезный страшный часъ пробужденія совѣсти. Суевѣрный страхъ бросалъ ее то въ ознобъ, то въ жаръ. Многое, о чемъ она никогда и думать не хотѣла, теперь пришло ей на умъ. Беззвучно, словно облачная тѣнь, пронеслось мимо нея видѣніе, о которомъ она слыхала прежде. Близко-близко мимо нея промчалась четверка фыркающихъ коней; изъ очей и ноздрей ихъ сверкало пламя; они везли горѣвшую, какъ жаръ, карету, а въ ней сидѣлъ злой помѣщикъ, который больше ста лѣтъ тому назадъ
[86]безчинствовалъ тутъ, въ окрестностяхъ. Разсказывали, что онъ каждую полночь въѣзжаетъ на свой дворъ и сейчасъ же поворачиваетъ обратно. Онъ не былъ блѣденъ, какъ говорятъ, бываютъ всѣ мертвецы, но черенъ, какъ уголь. Онъ кивнулъ Аннѣ-Лизбетѣ и махнулъ рукой: „Цѣпляйся, цѣпляйся! Тогда опять можешь ѣздить въ графской каретѣ и забывать свое дитя!“
Анна-Лизбета опрометью бросилась впередъ и скоро достигла кладбища. Черные кресты и черные во̀роны мелькали у нея передъ глазами. Во̀роны кричали, какъ тотъ во̀ронъ, котораго она видѣла днемъ, но теперь она понимала ихъ карканье; каждый кричалъ: „Я воронья мать! Я воронья мать!“ И Анна-Лизбета знала, что это имя подходило и къ ней: и она, быть можетъ, превратится вотъ въ такую же черную птицу и будетъ постоянно кричать, какъ они, если не успѣетъ вырыть могилы.
Она бросилась на землю и руками начала рыть въ твердой землѣ могилу; кровь брызнула у нея изъ подъ ногтей.
„Зарой меня! Зарой меня!“ звучало безъ перерыва; Анна-Лизбета трепетала, какъ бы не раздалось пѣніе пѣтуха, не показалась на небѣ красная полоска зари прежде, чѣмъ она выроетъ могилу—тогда она погибла!.. Но вотъ пѣтухъ пропѣлъ, загорѣлась заря, а могила была вырыта только на половину!.. Холодная ледяная рука скользнула по ея головѣ и лицу, соскользнула на сердце. „Только полмогилы!“ послышался вздохъ, и видѣніе опустилось на дно моря. Да, это былъ „береговой призракъ“! Анна-Лизбета, подавленная, упала на землю безъ сознанія, безъ чувствъ… Она пришла въ себя только среди бѣлаго дня; двое парней подняли ее съ земли. Анна-Лизбета лежала вовсе не на кладбищѣ, а на самомъ берегу моря, гдѣ выкопала передъ собою въ пескѣ глубокую яму, до крови порѣзавъ себѣ пальцы о разбитую рюмку; острый осколокъ ея былъ прикрѣпленъ къ голубой деревянной подставкѣ. Анна-Лизбета была совсѣмъ больна. Совѣсть перетасовала карты суевѣрія, разложила ихъ и вывела заключеніе, что у Анны-Лизбеты теперь только половина души: другую половину унесъ съ собою на дно моря ея сынъ. Не попасть ей въ царство небесное, пока она не вернетъ себѣ этой половины, лежащей въ глубинѣ моря! Анна-Лизбета вернулась домой уже не тѣмъ человѣкомъ, какимъ была прежде; мысли ея словно смотались
[87]въ клубокъ, и только одна нить осталась у нея въ рукахъ—мысль, что она должна отнести „береговой призракъ“ на кладбище и предать его землѣ: тогда она опять обрѣтетъ всю свою душу.
Много разъ схватывались ея по ночамъ и всегда находили на берегу, гдѣ она ожидала „береговой призракъ“. Такъ прошелъ цѣлый годъ. Однажды ночью она опять исчезла, но найти ея не могли; весь слѣдующій день прошелъ въ безплодныхъ поискахъ.
Подъ вечеръ пономарь пришелъ въ церковь звонить къ вечернѣ и увидѣлъ передъ алтаремъ распростертую на полу Анну-Лизбету. Тутъ она лежала съ ранняго утра; силы почти совсѣмъ оставили ее, но глаза сіяли, на лицѣ горѣлъ розоватый отблескъ заходящаго солнца; лучи его падали и на алтарь и играли на блестящихъ застежкахъ Библіи, которая была раскрыта на страницѣ изъ книги пророка Іоиля: „Раздерите сердца ваши, а не одежды, и обратитесь къ Господу!“—Ну, случайно такъ вышло!—говорили потомъ люди, какъ и во многихъ подобныхъ случаяхъ.
Лицо Анны-Лизбеты, освѣщенное солнцемъ, дышало яснымъ миромъ и спокойствіемъ; ей было такъ хорошо! Теперь у нея отлегло отъ сердца: ночью „береговой призракъ“ ея ребенка явился ей и сказалъ: „Ты вырыла только полмогилы для меня, но теперь вотъ ужъ годъ ты носишь меня въ своемъ сердцѣ, а въ сердцѣ матери самое вѣрное убѣжище ребенка!“ И онъ вернулъ ей другую половину ея души и привелъ ее сюда въ церковь.
„Теперь я въ Божьемъ домѣ“,—сказала она: „а тутъ спасеніе!“
Когда солнце сѣло, душа ея вознеслась туда, гдѣ нечего бояться тому, кто здѣсь боролся и страдалъ до конца, какъ Анна-Лизбета.
