и ей сразу стало легче. Она было хотѣла опять повернуть назадъ, чтобы кратчайшею дорогой добраться до дому,—не тутъ-то было! На нее опять навалилась та же тяжесть. „Цѣпляйся! Цѣпляйся!“ Опять словно квакнула лягушка, жалобно прокричала какая-то птица, и явственно прозвучало: „Зарой меня! Зарой меня!“
Холодный, влажный туманъ не рѣдѣлъ; лицо и руки Анны-Лизбеты тоже были холодны и влажны отъ ужаса. Все тѣло ея сжимало, какъ въ тискахъ; зато въ головѣ образовалось обширное поле для мыслей—такихъ, какихъ она никогда прежде не знавала.
Весной, на сѣверѣ буковые лѣса, бываетъ, распускаются въ одну ночь; взойдетъ солнышко, и они уже въ полномъ весеннемъ уборѣ. Такъ же въ одну секунду можетъ пустить ростки и вложенное въ насъ нашею прошлою жизнью—мыслью, словомъ или дѣломъ—сѣмя грѣха; и въ одну же секунду можетъ грѣхъ сдѣлаться для насъ видимымъ, въ ту секунду, когда просыпается наша совѣсть. Пробуждаетъ ее Господь и какъ-разъ тогда, когда мы меньше всего того ожидаемъ. И тогда нѣтъ для насъ оправданія: дѣло свидѣтельствуетъ противъ насъ, мысли облекаются въ слова, а слова звучатъ на весь міръ. Съ ужасомъ глядимъ мы на то, что носили въ себѣ, не стараясь заглушить, на то, что мы въ нашемъ высокомѣріи и легкомысліи сѣяли въ своемъ сердцѣ. Да, въ тайникѣ сердца кроются всѣ добродѣтели, но также и всѣ пороки, и тѣ, и другіе могутъ развиться даже на самой безплодной почвѣ.
У Анны-Лизбеты бродило въ мысляхъ какъ разъ то, что мы сейчасъ высказали словами; подъ бременемъ этихъ мыслей она опустилась на землю и проползла нѣсколько шаговъ. „Зарой меня! Зарой меня!“ слышалось ей; она лучше бы зарылась въ могилу сама,—въ могилѣ можно было найти вѣчное забвеніе! Насталъ для Анны-Лизбеты серьезный страшный часъ пробужденія совѣсти. Суевѣрный страхъ бросалъ ее то въ ознобъ, то въ жаръ. Многое, о чемъ она никогда и думать не хотѣла, теперь пришло ей на умъ. Беззвучно, словно облачная тѣнь, пронеслось мимо нея видѣніе, о которомъ она слыхала прежде. Близко-близко мимо нея промчалась четверка фыркающихъ коней; изъ очей и ноздрей ихъ сверкало пламя; они везли горѣвшую, какъ жаръ, карету, а въ ней сидѣлъ злой помѣщикъ, который больше ста лѣтъ тому назадъ без-
и ей сразу стало легче. Она было хотела опять повернуть назад, чтобы кратчайшею дорогой добраться до дому, — не тут-то было! На неё опять навалилась та же тяжесть. «Цепляйся! Цепляйся!» Опять словно квакнула лягушка, жалобно прокричала какая-то птица и явственно прозвучало: «Зарой меня! Зарой меня!»
Холодный, влажный туман не редел; лицо и руки Анны-Лизбеты тоже были холодны и влажны от ужаса. Всё тело её сжимало, как в тисках; зато в голове образовалось обширное поле для мыслей — таких, каких она никогда прежде не знавала.
Весной на севере буковые леса, бывает, распускаются в одну ночь; взойдёт солнышко, и они уже в полном весеннем уборе. Так же в одну секунду может пустить ростки и вложенное в нас нашею прошлою жизнью — мыслью, словом или делом — семя греха; и в одну же секунду может грех сделаться для нас видимым, в ту секунду, когда просыпается наша совесть. Пробуждает её Господь и как раз тогда, когда мы меньше всего того ожидаем. И тогда нет для нас оправдания: дело свидетельствует против нас, мысли облекаются в слова, а слова звучат на весь мир. С ужасом глядим мы на то, что носили в себе, не стараясь заглушить, на то, что мы в нашем высокомерии и легкомыслии сеяли в своём сердце. Да, в тайнике сердца кроются все добродетели, но также и все пороки, и те, и другие могут развиться даже на самой бесплодной почве.
У Анны-Лизбеты бродило в мыслях как раз то, что мы сейчас высказали словами; под бременем этих мыслей она опустилась на землю и проползла несколько шагов. «Зарой меня! Зарой меня!» слышалось ей; она лучше бы зарылась в могилу сама, — в могиле можно было найти вечное забвение! Настал для Анны-Лизбеты серьёзный страшный час пробуждения совести. Суеверный страх бросал её то в озноб, то в жар. Многое, о чём она никогда и думать не хотела, теперь пришло ей на ум. Беззвучно, словно облачная тень, пронеслось мимо неё видение, о котором она слыхала прежде. Близко-близко мимо неё промчалась четвёрка фыркающих коней; из очей и ноздрей их сверкало пламя; они везли горевшую, как жар, карету, а в ней сидел злой помещик, который больше ста лет тому назад бес-
