[72]
— Въ свѣтѣ все идетъ то въ гору, то подъ гору, то подъ гору, то въ гору! Мнѣ ужъ выше не подняться!—говаривалъ колокольный сторожъ Оле.—Въ гору—подъ гору, подъ гору—въ гору, это всѣмъ приходится испытать! Подъ конецъ же всѣ мы въ сущности становимся колокольными сторожами—смотримъ на жизнь и вещи сверху внизъ.
Такъ говаривалъ мой пріятель Оле, колокольный сторожъ, веселый, словоохотливый старикъ. Казалось, у него что на умѣ, то и на языкѣ, но онъ много чего таилъ у себя на душѣ. Происхожденія онъ былъ хорошаго; поговаривали, что онъ сынъ важнаго чиновника, или могъ бы быть имъ; онъ получилъ образованіе, побывалъ помощникомъ учителя, потомъ помощникомъ пономаря, но толку изъ того не вышло! Оле жилъ у пономаря на всемъ готовомъ, а онъ былъ въ тѣ времена еще молодъ и любилъ таки щегольнуть, какъ говорится; ну вотъ, онъ и требовалъ для своихъ сапогъ глянцъ-ваксы, а пономарь отпускалъ ему только простую смазку, оттого они и не поладили. Одинъ заговорилъ о скупости, другой о суетности; вакса стала черною причиной ихъ ссоры, и они разстались. Но требованія Оле остались тѣ же: онъ и отъ всего свѣта требовалъ глянцъ-ваксы, а получалъ всегда только простую смазку; вотъ, онъ и ушелъ отъ людей, сдѣлался отшельникомъ. Но отшельническую келью, да еще съ кускомъ хлѣба, можно найти въ большомъ городѣ только на колокольнѣ. Туда-то и забрался Оле и прохаживался по вышкѣ одинъ-одинешенекъ, покуривая свою трубочку. Глядѣлъ онъ внизъ, глядѣлъ и вверхъ, и разсказывалъ о томъ, что видѣлъ и чего не видѣлъ, что прочелъ въ книгахъ и что въ своей душѣ. Я часто снабжалъ его книгами, только хорошими: скажи, съ кѣмъ водишься, и я скажу, кто ты таковъ! Оле не любилъ назидательныхъ англійскихъ романовъ, не любилъ и французскихъ, состряпанныхъ изъ вѣтра и изюмныхъ стебельковъ. Онъ просилъ у меня описаній жизни людей и чудесъ природы. Я навѣщалъ Оле по крайней мѣрѣ разъ въ
[73]годъ, обыкновенно вскорѣ послѣ Новаго Года: въ это время у пріятеля моего всегда находилось о чемъ поговорить, всегда было въ запасѣ что-нибудь такое, имѣющее связь съ перемѣной года.
Разскажу здѣсь о двухъ посѣщеніяхъ, стараясь, по возможности, держаться собственныхъ словъ Оле.
Посѣщеніе первое.
Въ числѣ книгъ, данныхъ мною Оле въ послѣдній разъ, было одна о валунахъ; она-то особенно и понравилась ему.
— Вотъ чей юбилей слѣдуетъ отпраздновать—юбилей валуновъ!—сказалъ мнѣ Оле.—А мимо нихъ проходятъ, даже не замѣчая ихъ. Я самъ такъ дѣлалъ, гуляя по полю и по берегу, гдѣ ихъ лежатъ сотни. На мостовой же эти остатки сѣдой старины равнодушно попираются ногами! И я дѣлалъ тоже! Но теперь я смотрю на каждый камень мостовой съ глубокимъ почтеніемъ! Спасибо за эту книжку! Она овладѣла моимъ вниманіемъ, освободила меня отъ старыхъ предразсудковъ и привычекъ и возбудила желаніе прочесть побольше такихъ книгъ. Романъ земли все-таки интереснѣе всѣхъ романовъ! Жаль только, что нельзя прочесть первыхъ его главъ: онѣ написаны на такомъ языкѣ, которому мы не учились; приходится читать по слоямъ, кремневымъ пластамъ различныхъ земныхъ періодовъ, а дѣйствующія лица, Адамъ и Ева, появляются только въ шестой главѣ. Нѣкоторымъ читателямъ такое появленіе кажется нѣсколько запоздалымъ: имъ подавай живыхъ лицъ въ самомъ началѣ земного романа, ну, а мнѣ—все равно. Да, вотъ романъ со сказочнымъ содержаніемъ, и всѣ мы выведены въ немъ! Мы барахтаемся, копошимся, ползаемъ и—все ни съ мѣста, а шаръ-то вертится себѣ да вертится, не выливая на насъ океана. Корка, по которой мы ходимъ, тверда, такъ что мы не проваливаемся, и вотъ, романъ тянется милліоны лѣтъ, а продолженіе все впереди. Спасибо за книгу о валунахъ! Вотъ молодцы! Умѣй они говорить, они бы разсказали кое о чемъ! Право, забавно этакъ, сидя тутъ, на вышкѣ, превратиться въ нуль, вспомнивъ, что всѣ мы, со всею нашею глянцъ-ваксой, орденами, движеніемъ впередъ—только минутные муравьи на земной кучѣ! Да, чувствуешь себя такимъ молокососомъ въ сравненіи съ этими милліонолѣтними валунами, что просто неловко становится. Я читалъ книгу какъ разъ подъ Новый Годъ и такъ углубился въ нее, что позабылъ доставить себѣ обычное удовольствіе—
[74]поглядѣть, какъ „мчится на Амагеръ дикая орда“. Да, вы-то, пожалуй, объ этомъ и не знаете!
О полетѣ вѣдьмъ на шабашъ знаютъ всѣ; это бываетъ въ Иванову ночь, и слетаются онѣ на гору Брокенъ. Но у насъ бываетъ свой туземный и современный шабашъ на Амагерѣ въ ночь подъ Новый Годъ. Всѣ плохіе поэты и поэтессы, музыканты, журналисты и другія, никуда негодныя, артистическія величины, мчатся, въ ночь подъ Новый Годъ, по воздуху на Амагеръ; летятъ они верхомъ на кисточкахъ или гусиныхъ перьяхъ,—стальныя не годятся: слишкомъ тверды, не гнутся. Я, какъ сказано, смотрю на путешествіе дикой орды каждый годъ и многихъ изъ путешественниковъ могъ бы назвать вамъ по именамъ—не стоитъ только связываться! Имъ смерть не хочется, чтобы люди знали объ ихъ ежегодномъ ночномъ путешествіи, верхомъ на перьяхъ, на Амагеръ, но у меня есть одна дальняя родственница, торговка рыбой и поставщица бранныхъ словъ въ три уважаемыя газеты—какъ она говоритъ—и она разъ присутствовала на такомъ шабашѣ въ качествѣ гостьи. Ее принесли туда, такъ какъ сама она не держитъ въ рукахъ пера и верхомъ ѣздить не умѣетъ. Такъ вотъ, она-то мнѣ обо всемъ и разсказала. Половина изъ ея разсказовъ—ложь, но и остальной половины довольно. Начался праздникъ пѣснями; каждый изъ гостей написалъ свою и пѣлъ свою,—она, вѣдь, была лучше всѣхъ! Да и не все-ли равно? Всѣ пѣли на одинъ ладъ! Затѣмъ, „труженики языка“ маршировали небольшими кучками. Тутъ были и звонари, что звонятъ по домамъ, и маленькіе барабанщики, что барабанятъ въ семействахъ. Потомъ тѣ, кому нужно было, познакомились съ писаками, что пускаютъ свои статейки безъ подписи—чтобы смазка могла сойти за глянцъ-ваксу! Между ними былъ палачъ и его подручный; подручный-то и былъ самымъ рѣзкимъ на языкъ,—иначе на него, вѣдь, не обратили бы вниманія! Былъ тутъ и мусорщикъ, который вываливалъ изъ ящика мусоръ, приговаривая: „Хорошо, очень хорошо, замѣчательно хорошо!“ Въ самый разгаръ „веселья“ изъ помойной ямы выросъ стебель, дерево, чудовищный цвѣтокъ, огромный грибъ, цѣлая крыша; это была „елка“ честного собранія; на ней было навѣшано все, что они впродолженіи стараго года дали міру. Отъ нея сыпались искры,—словно блуждающіе огоньки летали; это были заимствованныя мысли и взятыя на прокатъ идеи, которыми
[75]участники веселья пользовались; теперь онѣ освободились и взлетѣли на воздухъ фейерверкомъ. Началась игра въ „жгутъ горитъ“; поэтики же играли въ „сердце горитъ“, краснобаи сыпали остротами,—иначе они не могутъ—и остроты гремѣли, точно разбивались о двери пустые горшки или горшки съ золою. Ужасно весело было—по словамъ моей родственницы! Собственно говоря, она высыпала еще съ три короба злыхъ, но остроумныхъ замѣчаній, но я не стану повторять ихъ: надо быть добрыми людьми, а не критиками. Теперь вы поймете, что я, зная о такомъ праздникѣ, не упускаю случая ежегодно, въ ночь подъ Новый годъ, посмотрѣть, какъ мчится дикая орда. Иной годъ случается мнѣ хватиться нѣкоторыхъ прошлогоднихъ путешественниковъ, зато прибавляется обыкновенно и нѣсколько новыхъ. Нынѣшній же годъ я прозѣвалъ зрѣлище, катясь вмѣстѣ съ валунами черезъ милліоны лѣтъ. Я видѣлъ, какъ они отрывались отъ скалъ Сѣвера, скатывались внизъ, плавали на льдинахъ задолго до построенія Ноева Ковчега, падали въ воду, погружались на дно и вновь подымались на поверхность вмѣстѣ съ песчаною отмелью, которая говорила: „Здѣсь будетъ Зеландія!“ Я видѣлъ, какъ эти камни служили сѣдалищемъ для неизвѣстныхъ намъ породъ птицъ, трономъ для предводителей дикихъ дружинъ, именъ которыхъ мы тоже не знаемъ; видѣлъ, наконецъ, какъ на нѣкоторыхъ изъ камней вырубили топоромъ руническіе знаки. Этимъ камнямъ такимъ образомъ отведено мѣсто въ счисленіи времени, зато самъ я окончательно потерялъ всякое представленіе о времени, превратился въ нуль… Въ это время съ неба упали три-четыре прелестныя звѣздочки, и мысли мои приняли другой оборотъ. Вы знаете, что такое падающія звѣзды? Ученые, вѣдь, этого не знаютъ! Я смотрю на нихъ по-своему.
Какъ часто посылаютъ люди тайное, нѣмое спасибо человѣку, совершившему нѣчто прекрасное, доброе; спасибо это беззвучно, но оно не пропадаетъ даромъ. По-моему, это молчаливое, тайное спасибо подхватывается солнечнымъ лучомъ, который затѣмъ и возлагаетъ его на голову благодѣтеля. Если же случается, что цѣлый народъ посылаетъ такое спасибо давно умершему благодѣтелю, съ неба падаетъ на его могилу яркій букетъ—звѣздочка. И мнѣ доставляетъ истинное удовольствіе угадывать,—особенно въ ночь подъ Новый Годъ—кому назначается этотъ благодарственный букетъ. Въ послѣдній разъ
[76]звѣзда упала на юго-западный берегъ; это было спасибо многимъ, многимъ! Кому же именно? По-моему, звѣзда, навѣрное, упала на крутой берегъ Фленсборгскаго залива, гдѣ вѣетъ „Данеброгъ“ надъ могилами Шлэппегреля, Лэссё[1] и ихъ товарищей. Потомъ разъ я видѣлъ, какъ скатилась звѣзда въ самую средину страны—въ Copё, на могилу Гольберга. Это было спасибо отъ многихъ читателей его дивныхъ комедій!
И что за великая, радостная мысль—сознавать, что на твою могилу скатится такая звѣздочка!.. На мою-то не упадетъ ни одна, ни одинъ солнечный лучъ не принесетъ мнѣ спасибо,—нѐ за что! Мнѣ не удалось добиться глянцъ-ваксы; моя судьба довольствоваться простою смазкой.
Посѣщеніе второе.
Въ первый день Новаго Года я поднялся на колокольню, и Оле заговорилъ о тостахъ, которые осушаются по случаю перехода отъ старой „канители“—какъ онъ назвалъ годъ—къ новой. Тутъ я услышалъ отъ него исторію о бокалахъ, и въ ней была не дурная мысль.
— Едва часы въ ночь подъ Новый Годъ пробьютъ двѣнадцать, люди встаютъ съ мѣстъ съ полными бокалами въ рукахъ и пьютъ за здоровье Новаго Года. Годъ начинаютъ съ бокалами въ рукахъ,—недурное начало для пьяницъ! Начинаютъ годъ тѣмъ, что ложатся спать,—хорошее начало для лѣнтяевъ! И сонъ, и бокалы дѣйствительно играютъ въ теченіе года не малую роль! А знаете вы, что въ бокалахъ?—спросилъ меня Оле.—Въ нихъ здоровье, радость и веселье! Но въ нихъ же и злополучіе и величайшія несчастья! Считая бокалы, я, конечно, подразумѣваю степени опьяненія.
Вотъ первый бокалъ, бокалъ здоровья! Въ немъ растетъ цвѣтокъ здоровья; посади его въ своемъ домѣ, и къ концу года будешь сидѣть въ бесѣдкѣ здоровья!
Возьмете второй бокалъ—изъ него вылетаетъ птичка; она невинно-радостно щебечетъ; человѣкъ прислушивается и невольно подпѣваетъ ей: „Жизнь прекрасна! Не надо вѣшать носа! Смѣло впередъ!“
Изъ третьяго бокала вылетаетъ маленькое крылатое существо; ангелочкомъ его назвать нельзя,—онъ изъ породы домовыхъ,
[77]но не издѣвается, а только шутитъ. Онъ прильнетъ къ уху человѣка и начнетъ нашептывать забавныя выдумки, уляжется у его сердца, и такъ согрѣваетъ его, что человѣку хочется шалить и острить, и онъ дѣйствительно становится острякомъ, по мнѣнію другихъ такихъ же остряковъ.
Въ четвертомъ бокалѣ нѣтъ ни цвѣтка, ни птички, ни крылатаго шалуна; въ немъ черта, проводимая разумомъ, и за нее никогда не слѣдуетъ переходить.
Если же возьмешь пятый бокалъ, заплачешь надъ самимъ собою, растрогаешься или, наоборотъ, расшумишься: изъ бокала выскочитъ съ трескомъ принцъ Карнавалъ, невоздержанный на языкъ, шальной!.. Онъ увлечетъ тебя, ты забудешь свое достоинство—если оно у тебя есть! Забудешь многое, больше чѣмъ можешь и смѣешь. Пляска, пѣніе, звонъ бокаловъ!.. Маски увлекаютъ тебя въ бѣшенный вихрь… Передъ тобой дочери сатаны въ газѣ и шелкѣ, съ распущенными волосами, стройныя, красивыя… Оторвись отъ нихъ, коли сможешь!
Шестой бокалъ!.. Въ немъ ужъ сидитъ самъ сатана, прекрасно одѣтый, краснорѣчивый, привлекательный, въ высшей степени пріятный человѣчекъ! Онъ вполнѣ понимаетъ тебя, находитъ, что ты правъ всегда и во всемъ, онъ—твое второе „я“; онъ является съ фонаремъ, чтобы проводить тебя во-свояси. Да, въ одной старой легендѣ разсказывается о святомъ, который долженъ былъ выбрать одинъ изъ семи смертныхъ грѣховъ, и выбралъ, какъ ему казалось, наименьшій—пьянство, но, благодаря ему, впалъ и во всѣ остальные. Въ шестомъ бокалѣ кровь сатаны, смѣшанная съ человѣческою. Только выпей его—всѣ дурныя сѣмена, что прячутся въ твоей душѣ, пустятъ ростки, и каждое разростется, подобно евангельскому горчичному зерну, въ цѣлое дерево, которое можетъ покрыть своею тѣнью весь свѣтъ. Большинству людей остается послѣ этого только отправиться въ переплавку!
Вотъ вамъ исторія бокаловъ!—заключилъ Оле.—Ее можно подавать подъ соусомъ и изъ глянцъ-ваксы, и изъ простой смазки. Я подаю ее подъ обоими.
Это было мое второе посѣщеніе Оле; захочешь послушать еще, придется продолжать посѣщенія[2].
