[64]
Вы, конечно, слышали о дѣвочкѣ, которая наступила на хлѣбъ, чтобы не запачкать башмачковъ, слышали и о томъ, какъ плохо ей потомъ пришлось. Объ этомъ и написано, и напечатано.
Она была бѣдная, но гордая и спѣсивая дѣвочка. Въ ней, какъ говорится, были дурные задатки. Крошкой она любила
[65]ловить мухъ и обрывать у нихъ крылышки; ей нравилось, что мухи изъ летающихъ насѣкомыхъ превращались въ ползающихъ. Ловила она также майскихъ и навозныхъ жуковъ, насаживала ихъ на булавки и подставляла имъ подъ ножки зеленый листикъ или клочекъ бумаги. Бѣдное насѣкомое ухватывалось ножками за бумагу, вертѣлось и изгибалось, стараясь освободиться отъ булавки, а Инге смѣялась:
— Майскій жукъ читаетъ! Ишь, какъ переворачиваетъ листокъ!
Съ лѣтами она становилась скорѣе хуже, чѣмъ лучше; къ несчастью своему она была прехорошенькая, и ей хоть и доставались щелчки, да все не такіе, какіе слѣдовали.
— Крѣпкій нуженъ щелчокъ для этой головы!—говаривала ея родная мать.—Ребенкомъ ты часто топтала мой передникъ, боюсь, что выросши, ты растопчешь мнѣ сердце!
Такъ оно и вышло.
Инге поступила въ услуженіе къ знатнымъ господамъ, въ помѣщичій домъ. Господа обращались съ нею, какъ съ своею родною дочерью, и въ новыхъ нарядахъ Инге, казалось, еще похорошѣла, зато и спѣсь ея все росла, да росла.
Цѣлый годъ прожила она у хозяевъ, и вотъ, они сказали ей:
— Ты бы навѣстила своихъ стариковъ, Инге!
Инге отправилась, но только для того, чтобы показаться роднымъ въ полномъ своемъ парадѣ. Она уже дошла до околицы родной деревни, да вдругъ увидала, что около пруда стоятъ и болтаютъ дѣвушки и парни, а неподалеку на камнѣ отдыхаетъ ея мать съ охапкой хвороста, собраннаго въ лѣсу. Инге—маршъ назадъ: ей стало стыдно, что у нея, такой нарядной барышни, такая оборванная мать, которая вдобавокъ сама таскаетъ изъ лѣсу хворостъ. Инге даже не пожалѣла, что не повидалась съ родителями, ей только досадно было.
Прошло еще полгода.
— Надо тебѣ навѣстить своихъ стариковъ, Инге!—опять сказала ей госпожа.—Вотъ тебѣ бѣлый хлѣбъ, снеси его имъ. То-то они обрадуются тебѣ!
Инге нарядилась въ самое лучшее платье, надѣла новые башмаки, приподняла платьице и осторожно пошла по дорогѣ, стараясь не запачкать башмачковъ,—ну, за это и упрекать ее нечего. Но вотъ, тропинка свернула на болотистую почву; приходилось пройти по грязной лужѣ. Не долго думая, Инге
[66]бросила въ лужу свой хлѣбъ, чтобы наступить на него и перейти лужу, не замочивъ ногъ. Но едва она ступила на хлѣбъ одною ногой, а другую приподняла, собираясь шагнуть на сухое мѣсто, хлѣбъ началъ погружаться съ нею все глубже и глубже въ землю,—только черные пузыри пошли по лужѣ!
Вотъ какая исторія!
Куда же попала Инге? Къ болотницѣ въ пивоварню. Болотница приходится теткой лѣшимъ и лѣснымъ дѣвамъ; эти-то всѣмъ извѣстны: про нихъ и въ книгахъ написано, и пѣсни сложены, и на картинахъ ихъ изображали не разъ, о болотницѣ же извѣстно очень мало; только когда лѣтомъ надъ лугами подымается туманъ, люди говорятъ: это „болотница пиво варитъ!“ Такъ вотъ, къ ней-то въ пивоварню и провалилась Инге, а тутъ долго не выдержишь! Клоака—свѣтлый, роскошный покой въ сравненіи съ пивоварней болотницы! Отъ каждаго чана разитъ такъ, что человѣка тошнитъ, а такихъ чановъ тутъ видимо-невидимо, и стоятъ они плотно-плотно одинъ возлѣ другого; если же между нѣкоторыми и отыщется гдѣ щелочка, то тутъ сейчасъ наткнешься на съежившихся въ комокъ мокрыхъ жабъ и жирныхъ лягушекъ. Да, вотъ куда попала Инге! Очутившись среди этого холоднаго, липкаго, отвратительнаго живого мѣсива, Инге задрожала и почувствовала, что ея тѣло начинаетъ коченѣть. Хлѣбъ крѣпко прильнулъ къ ея ногамъ и тянулъ ее за собою, какъ янтарный шарикъ соломинку.
Болотница была дома; пивоварню посѣтили въ этотъ день гости: чортъ и его прабабушка, ядовитая старушка. Она никогда не бываетъ праздною, даже въ гости беретъ съ собою какое-нибудь рукодѣлье: или шьетъ изъ кожи башмаки, надѣвъ которые, человѣкъ дѣлается непосѣдой, или вышиваетъ сплетни, или, наконецъ, вяжетъ необдуманныя слова, срывающіяся у людей съ языка,—все во вредъ и на пагубу людямъ! Да, чортова прабабушка—мастерица шить, вышивать и вязать!
Она увидала Инге, поправила очки, посмотрѣла на нее еще и сказала: „Да она съ задатками! Я попрошу васъ уступить ее мнѣ въ память сегодняшняго посѣщенія! Изъ нея выйдетъ отличный истуканъ для передней моего правнука!“
Болотница уступила ей Инге, и дѣвочка попала въ адъ,—люди съ задатками могутъ попасть туда и не прямымъ путемъ, а окольнымъ!
Передняя занимала безконечное пространство; поглядѣть
[67]впередъ—голова закружится, оглянуться назадъ—тоже. Вся передняя была запружена изнемогающими грѣшниками, ожидавшими, что вотъ-вотъ двери милосердія отворятся. Долгонько приходилось имъ ждать! Большущіе, жирные, переваливающіеся съ боку на бокъ пауки оплели ихъ ноги тысячелѣтнею паутиной; она сжимала ихъ, точно клещами, сковывала крѣпче мѣдныхъ цѣпей. Кромѣ того, души грѣшниковъ терзались вѣчною мучительною тревогой. Скупой, напримѣръ, терзался тѣмъ, что оставилъ ключъ въ замкѣ своего денежнаго ящика, другіе… да и конца не будетъ, если примемся перечислять терзанія и муки всѣхъ грѣшниковъ!
Инге пришлось испытать весь ужасъ положенія истукана; ноги ея были словно привинчены къ хлѣбу.
„Вотъ и будь опрятной! Мнѣ не хотѣлось запачкать башмаковъ, и вотъ, каково мнѣ теперь!“ говорила она самой себѣ. „Ишь, таращатся на меня!“ Дѣйствительно, всѣ грѣшники глядѣли на нее; дурныя страсти такъ и свѣтились въ ихъ глазахъ, говорившихъ безъ словъ; ужасъ бралъ при одномъ взглядѣ на нихъ!
„Ну, на меня-то пріятно и посмотрѣть!“ думала Инге. „Я и сама хорошенькая и одѣта нарядно!“ И она повела на себя глазами,—шея у нея не ворочалась. Ахъ, какъ она выпачкалась въ пивоварнѣ болотницы! Объ этомъ она и не подумала! Платье ея все сплошь было покрыто слизью, ужъ вцѣпился ей въ волосы и хлопалъ ее по шеѣ, а изъ каждой складки платья выглядывали жабы, лаявшія, точно жирныя охрипшія моськи. Страсть, какъ было непріятно! „Ну, да и другіе-то здѣсь выглядятъ не лучше моего!“ утѣшала себя Инге.
Хуже же всего было чувство страшнаго голода. Неужели ей нельзя нагнуться и отломить кусочекъ хлѣба, на которомъ она стоитъ? Нѣтъ, спина не сгибалась, руки и ноги не двигались, она вся будто окаменѣла и могла только поводить глазами во всѣ стороны, кругомъ, даже выворачивать ихъ изъ орбитъ и глядѣть назадъ. Фу, какъ это выходило гадко! И вдобавокъ ко всему этому явились мухи и начали ползать по ея глазамъ взадъ и впередъ; она моргала глазами, но мухи не улетали,—крылья у нихъ были общипаны, и онѣ могли только ползать. Вотъ была мука! А тутъ еще этотъ голодъ! Подъ конецъ Инге стало казаться, что внутренности ея пожрали самихъ себя, и внутри у нея стало пусто, ужасно пусто!
[68]
— Ну, если это будетъ продолжаться долго, я не выдержу!—сказала Инге, но выдержать ей пришлось; перемѣны не наступало.
Вдругъ, на голову ей капнула горячая слеза, скатилась по лицу на грудь и потомъ на хлѣбъ; за нею другая, третья, цѣлый градъ слезъ. Кто же могъ плакать объ Инге?
А развѣ у нея не оставалось на землѣ матери? Горькія слезы матери, проливаемыя ею изъ-за своего ребенка, всегда доходятъ до него, но не освобождаютъ его, а только жгутъ, увеличивая его муки. Ужасный, нестерпимый голодъ былъ, однако, хуже всего! Топтать хлѣбъ ногами, и не быть въ состояніи отломить отъ него хоть кусочекъ! Ей казалось, что все внутри ея пожрало само себя, и она стала тонкою, пустою тростинкой, втягивавшею въ себя каждый звукъ. Она явственно слышала все, что говорили о ней тамъ наверху, а говорили-то одно дурное. Даже мать ея, хоть и горько, искренно оплакивала ее, все-таки повторяла: „Спѣсь до добра не доводитъ! Спѣсь и сгубила тебя, Инге! Какъ ты огорчила меня!“
И мать Инге, и всѣ тамъ наверху уже знали о ея грѣхѣ, знали, что она наступила на хлѣбъ и провалилась сквозь землю. Одинъ пастухъ видѣлъ все это съ холма и разсказалъ другимъ.
— Какъ ты огорчила свою мать, Инге!—повторяла мать.—Да я другого и не ждала!
„Лучше бы мнѣ и не родиться на свѣтъ!“ думала Инге. „Какой толкъ изъ того, что мать теперь хнычетъ обо мнѣ!“
Слышала она и слова своихъ господъ, почтенныхъ людей, обращавшихся съ нею, какъ съ дочерью: „Она большая грѣшница! Она не чтила даровъ Господнихъ, попирала ихъ ногами! Не скоро откроются для нея двери милосердія!“
„Воспитывали бы меня получше, построже!“ думала Инге. „Выгоняли бы изъ меня пороки, если они во мнѣ сидѣли!“
Слышала она и пѣсню, которую сложили о ней люди, пѣсню „о спѣсивой дѣвочкѣ, наступившей на хлѣбъ, чтобы не запачкать башмаковъ“. Всѣ распѣвали ее.
„Какъ подумаю, чего мнѣ ни пришлось выслушать и выстрадать за мою провинность!“ думала Инге. „Пусть бы и другіе поплатились за свои! А сколькимъ бы пришлось! У, какъ я терзаюсь!“
И душа Инге становилась еще грубѣе, жестче ея оболочки.
— Въ такомъ обществѣ, какъ здѣсь, лучше не станешь! Да
[69]я и не хочу! Ишь, таращатся на меня!—говорила она и въ конецъ ожесточилась и озлобилась на всѣхъ людей.—Обрадовались, нашли теперь, о чемъ галдѣть! У, какъ я терзаюсь!
Слышала она также, какъ исторію ея разсказывали дѣтямъ, и малютки называли ее „безбожницею“.—Она такая гадкая! Пусть теперь помучается хорошенько!—говорили дѣти.
Только одно дурное слышала о себѣ Инге изъ дѣтскихъ устъ.
Но вотъ разъ, терзаясь отъ голода и злобы, слышитъ она опять свое имя и свою исторію. Ее разсказывали одной невинной, маленькой дѣвочкѣ, и малютка вдругъ залилась слезами о спѣсивой, суетной Инге.
— И неужели она никогда не вернется сюда, наверхъ?—спросила малютка.
— Никогда!—отвѣтили ей.
— А если она попроситъ прощенія, обѣщаетъ никогда больше такъ не дѣлать?
— Да она вовсе не хочетъ просить прощенія!
— Ахъ, какъ бы мнѣ хотѣлось, чтобы она попросила прощенія!—сказала дѣвочка и долго не могла утѣшиться.—Я бы отдала свой кукольный домикъ, только бы ей позволили вернуться на землю! Бѣдная, бѣдная Инге!
Слова эти дошли до сердца Инге, и ей стало какъ будто полегче: въ первый разъ нашлась живая душа, которая сказала: „бѣдная, Инге!“ и не прибавила ни слова о ея грѣхѣ. Маленькая, невинная дѣвочка плакала и просила за нее!.. Какое-то странное чувство охватило душу Инге; она бы, кажется, заплакала сама, да не могла, и это было новымъ мученіемъ.
На землѣ годы летѣли стрѣлою, подъ землею же все оставалось попрежнему. Инге слышала свое имя все рѣже и рѣже,—на землѣ вспоминали о ней все меньше и меньше. Но однажды долетѣлъ до нея вздохъ: „Инге! Инге! Какъ ты огорчила меня! Я всегда это предвидѣла!“ Это умирала мать Инге.
Слышала она иногда свое имя и изъ устъ старыхъ хозяевъ. Хозяйка, впрочемъ, выражалась всегда смиренно: „Можетъ быть, мы еще свидимся съ тобою, Инге! Никто не знаетъ, куда попадетъ!“
Но Инге-то знала, что ея почтенной госпожѣ не попасть туда, куда попала она.
Медленно, мучительно медленно ползло время.
И вотъ, Инге опять услышала свое имя и увидѣла, какъ надъ нею блеснули двѣ яркія звѣздочки: это закрылась на землѣ
[70]пара кроткихъ очей. Прошло уже много лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ маленькая дѣвочка неутѣшно плакала о „бѣдной Инге“; малютка успѣла вырости, состариться и была отозвана Господомъ Богомъ къ Себѣ. Въ послѣднюю минуту, когда въ душѣ вспыхиваютъ яркимъ свѣтомъ воспоминанія цѣлой жизни, вспомнились умирающей и ея горькія слезы объ Инге, да такъ живо, что она невольно воскликнула: „Господи, можетъ быть, и я, какъ Инге, сама того не вѣдая, попирала ногами Твои всеблагіе дары, можетъ быть, и моя душа была заражена спѣсью, и только Твое милосердіе не дало мнѣ пасть ниже, но поддержало меня! Не оставь же меня въ послѣдній мой часъ!“
И тѣлесныя очи умирающей закрылись, а духовные отверзлись, и такъ какъ Инге была ея послѣднею мыслью, то она и узрѣла своимъ духовнымъ взоромъ то, что было скрыто отъ земного—увидала, какъ низко пала Инге. При этомъ зрѣлищѣ благочестивая душа залилась слезами и явилась къ престолу Царя Небеснаго, плача и молясь о грѣшной душѣ такъ же искренно, какъ плакала ребенкомъ. Эти рыданія и мольбы отдались эхомъ въ пустой оболочкѣ, заключавшей въ себѣ терзающуюся душу, и душа Инге была какъ бы подавлена этою нежданною любовью къ ней на небѣ. Божій ангелъ плакалъ о ней! Чѣмъ она заслужила это? Измученная душа оглянулась на всю свою жизнь, на все содѣянное ею и залилась слезами, какихъ никогда не знавала Инге. Жалость къ самой себѣ наполнила ее: ей казалось, что двери милосердія останутся для нея запертыми навѣки вѣчные! И вотъ, едва она съ сокрушеніемъ сознала это, въ подземную пропасть проникъ лучъ свѣта, сильнѣе солнечнаго, который растопляетъ снѣжнаго истукана, слѣпленнаго на дворѣ мальчуганами, и быстрѣе, чѣмъ таетъ на теплыхъ губкахъ ребенка снѣжинка, растаяла окаменѣлая оболочка Инге. Маленькая птичка молніей взвилась изъ глубины на волю. Но, очутившись среди бѣлаго свѣта, она съежилась отъ страха и стыда,—она всѣхъ боялась и стыдилась и поспѣшно спряталась въ темную трещину въ какой-то полуразрушившейся стѣнѣ. Тутъ она и сидѣла, съежившись, дрожа всѣмъ тѣломъ, не издавая ни звука,—у нея и не было голоса. Долго сидѣла она такъ, прежде чѣмъ осмѣлилась оглядѣться и полюбоваться великолѣпіемъ Божьяго міра. Да, великолѣпенъ былъ Божій міръ! Воздухъ былъ свѣжъ и мягокъ, ярко сіялъ мѣсяцъ, деревья и кусты благоухали; въ уголкѣ, гдѣ укрылась птичка, было такъ
[71]уютно, а платьице на ней было такое чистенькое, нарядное. Какая любовь, какая красота были разлиты въ Божіемъ мірѣ! И всѣ мысли, что шевелились въ груди птички, готовы были вылиться въ пѣснѣ, но птичка не могла пѣть, какъ ей ни хотѣлось этого; не могла она ни прокуковать, какъ кукушка, ни защелкать, какъ соловей! Но Господь слышитъ даже нѣмую хвалу червяка и услышалъ и эту безгласную хвалу, что мысленно неслась къ небу, какъ псаломъ, звучавшій въ груди Давида, прежде нежели онъ нашелъ для него слова и мелодію.
Нѣмая хвала птички росла день-ото-дня и только ждала случая вылиться въ добромъ дѣлѣ.
Насталъ сочельникъ. Крестьянинъ поставилъ у забора шестъ и привязалъ къ верхушкѣ его необмолоченный снопъ овса—пусть и птички весело справятъ праздникъ Рождества Спасителя!
Въ рождественское утро встало солнышко и освѣтило снопъ; живо налетѣли на угощеніе щебетуньи-птички. Изъ расщелины въ стѣнѣ тоже раздалось: „пи! пи!“ Мысль вылилась въ звукѣ, слабый пискъ былъ настоящимъ гимномъ радости: мысль готовилась воплотиться въ добромъ дѣлѣ, и птичка вылетѣла изъ своего убѣжища. На небѣ знали, что́ это была за птичка.
Зима стояла суровая, воды были скованы толстымъ льдомъ, для птицъ и звѣрей лѣсныхъ наступили трудныя времена. Маленькая пташка летала надъ дорогой, отыскивая и находя въ снѣжныхъ бороздахъ, проведенныхъ санями, зернышки, а возлѣ стоянокъ для кормежки лошадей—крошки хлѣба; но сама она съѣдала всегда только одно зернышко, одну крошку, а затѣмъ сзывала кормиться другихъ голодныхъ воробышковъ. Летала она и въ города, осматривалась кругомъ и, завидѣвъ накрошенные изъ окна милосердною рукой кусочки хлѣба, тоже съѣдала лишь одинъ, а все остальное отдавала другимъ.
Въ теченіе зимы птичка собрала и роздала такое количество хлѣбныхъ крошекъ, что всѣ онѣ вмѣстѣ вѣсили столько же, сколько хлѣбъ, на который наступила Инге, чтобы не запачкать башмаковъ. И когда была найдена и отдана послѣдняя крошка, сѣрыя крылья птички превратились въ бѣлыя и широко распустились.
— Вонъ летитъ морская ласточка!—сказали дѣти, увидавъ бѣлую птичку. Птичка то ныряла въ волны, то взвивалась
[72]навстрѣчу солнечнымъ лучамъ, и вдругъ исчезла въ этомъ сіяніи. Никто не видалъ, куда она дѣлась.—Она улетѣла на солнышко!—сказали дѣти.
