[54]
Пронесется вѣтеръ надъ травой, и по ней пробѣжитъ легкая зыбь, словно по водяной поверхности; пронесется надъ нивою, и она взволнуется, какъ море; это—пляска вѣтра. А послушай его разсказы! Онъ поетъ ихъ, и голосъ его звучитъ на разные лады: въ лѣсу—такъ, въ домѣ, куда онъ врывается черезъ слуховыя окна, щели и дыры—иначе. Гляди, какъ вѣтеръ гонитъ облака; они несутся, точно стадо овецъ! А слышишь, какъ онъ воетъ въ воротахъ? Будто сторожъ трубитъ въ рогъ! Какъ странно свищетъ онъ въ трубѣ и въ каминѣ! Дрова трещатъ и разбрасываютъ искры; яркій отблескъ пламени забирается даже въ самые дальніе углы комнаты. Какъ тутъ тепло, какъ уютно, какъ пріятно сидѣть у комелька и слушать! Пусть только разсказываетъ самъ вѣтеръ! Онъ одинъ знаетъ исторій и сказокъ больше, чѣмъ мы всѣ вмѣстѣ. Слушай же, онъ начинаетъ:
„У-у-у! Проносись!“—это его припѣвъ.
— На берегу Большого Бельта лежитъ старая усадьба съ краснымъ кирпичнымъ господскимъ домомъ!—началъ вѣтеръ.—Мнѣ такъ знакомъ каждый кирпичъ: я видѣлъ ихъ всѣ, когда еще изъ нихъ сложенъ былъ замокъ Марска Стига; замокъ разрушился, а кирпичи опять пошли въ дѣло,—изъ нихъ выстроили новыя стѣны, новый домъ въ усадьбѣ Борребю; онъ стоитъ и по-сейчасъ.
[55]
Знавалъ я и всѣхъ высокородныхъ владѣтелей и владѣтельницъ усадьбы; много поколѣній смѣнилось на моихъ глазахъ! Я разскажу теперь о Вальдемарѣ До и его дочеряхъ!
Высоко держалъ онъ свою голову,—въ немъ текла королевская кровь! И умѣлъ онъ не только оленей травить да кубки осушать, а кое-что получше! Что же именно?—„А вотъ, со временемъ выяснится!“—говорилъ онъ.
Супруга его, разодѣтая въ парчевое платье, гордо выступала по блестящему мозаичному полу; обстановка дома была роскошная: гобелены, дорогая рѣзная мебель. А сколько серебряной и золотой посуды принесла госпожа съ собой въ приданое! Въ погребахъ хранилось нѣмецкое пиво—пока тамъ вообще хранилось что-нибудь! Въ конюшняхъ ржали великолѣпные вороные кони. Да, богатъ былъ владѣлецъ Борребю—пока богатство не ушло.
Были у него и дѣти, три нѣжныхъ цвѣтка: Ида, Іоганна и Анна-Доротея; я еще помню, какъ ихъ звали!
Да, богаты были обитатели Борребю, родились въ роскоши и воспитаны были въ роскоши! У-у-у! Проносись!—прогудѣлъ вѣтеръ и опять продолжалъ разсказъ:
— Тутъ мнѣ не случалось видѣть, какъ въ другихъ старинныхъ усадьбахъ, чтобы высокородная госпожа сидѣла въ парадной залѣ вмѣстѣ со своими дѣвушками за прялкою. Нѣтъ, она играла на звучной лютнѣ и пѣла, да не однѣ старыя датскія пѣсни, а и чужеземныя, на чужихъ языкахъ. Въ усадьбѣ жилось весело, наѣзжали знатные гости, и изъ ближнихъ и изъ дальнихъ окрестностей, раздавалась музыка, звенѣли бокалы, стонъ стоялъ въ воздухѣ, и даже мнѣ не подъ силу было заглушить его! Да, тутъ царила съ шумомъ и трескомъ господская спѣсь, тутъ были господа, но не было Господа!..
Былъ майскій вечеръ,—продолжалъ вѣтеръ:—я только что вернулся съ запада; я смотрѣлъ тамъ, какъ разбивались о ютландскій берегъ корабли, а потомъ со свистомъ пронесся надъ степью и покрытымъ зелеными лѣсами берегомъ, надъ островомъ Фіоніей и водами Большого Бельта, и успокоился только у береговъ Зеландіи. Здѣсь я улегся возлѣ Борребю, въ великолѣпномъ дубовомъ лѣсу,—онъ былъ еще цѣлъ тогда.
По лѣсу бродили молодые парни изъ окрестностей и собирали сухой хворостъ и самыя сухія и крупныя вѣтви, какія только могли найти. Набравъ охапку, они возвращались въ
[56]селеніе, складывали хворостъ и вѣтви въ кучи, поджигали ихъ и съ пѣснями принимались плясать вокругъ костровъ. Дѣвушки не отставали отъ парней.
Я лежалъ смирно,—разсказывалъ вѣтеръ:—и только тихонько дулъ на вѣтку, положенную самымъ красивымъ, молодымъ парнемъ. Она вспыхнула ярче всѣхъ, и парня выбрали въ майскіе короли, а онъ выбралъ себѣ изъ дѣвушекъ королеву. То-то было веселья, то-то радости! Побольше, чѣмъ въ богатомъ господскомъ домѣ!
А къ господскому двору направлялась запряженная пятью лошадьми золоченая карета. Въ ней сидѣли сама госпожа и ея дочки, три нѣжныхъ, юныхъ, прелестныхъ цвѣтка: роза, лилія и блѣдный гіацинтъ. Сама мать была пышнымъ тюльпаномъ; она сидѣла, вытянувшись въ струнку, и не отвѣчала ни на одинъ поклонъ, ни на одинъ книксенъ, которыми привѣтствовали ее пріостановившіе пѣніе и пляску поселяне; она словно боялась переломить свою стройную талію, если поклонится!
„А вы, роза, лилія и блѣдный гіацинтъ—да, я какъ сейчасъ вижу ихъ передъ собою,—чьими королевами будете современемъ вы?“—подумалъ я.—„Вашими избранниками будутъ благородные рыцари, можетъ быть, принцы!“
У-у-у! Проносись, проносись!
Карета проѣхала, и поселяне вновь пустились въ плясъ.
Такъ-то встрѣчали лѣто въ Борребю, въ Тьэребю и другихъ окрестныхъ селеніяхъ!
А ночью, когда я поднялся,—продолжалъ вѣтеръ:—высокородная госпожа слегла и ужъ больше не вставала. Съ нею случилось то же, что случается и должно случиться со всѣми людьми,—новаго тутъ нѣтъ ничего. Вальдемаръ До постоялъ съ минуту въ серьезномъ раздумьи, но „гордое дерево лишь чуть гнется, а не ломается“—звучало въ его душѣ. Дочери плакали, дворня тоже ходила съ мокрыми глазами. Но госпожа До все-таки унеслась, унесся и я! У-у-у!—прогудѣлъ вѣтеръ.
— Я вернулся назадъ—я часто возвращался назадъ, проносясь надъ Фіоніей и водами Бельта—и улегся на берегу моря, въ Борребю, возлѣ великолѣпнаго дубоваго лѣса. Въ лѣсу вили себѣ гнѣзда морскіе орлы-рыболовы, лѣсные голуби, изсиня-черные во̀роны и даже черные аисты. Стояла ранняя весна; въ
[57]однихъ гнѣздахъ лежали яйца, въ другихъ уже пищали птенцы, а птичьи стаи кричали и летали надъ лѣсомъ, какъ шальныя! Въ лѣсу раздавались удары топоровъ; высокіе дубы были обречены на срубъ: Вальдемаръ До собирался выстроить дорогой трехпалубный военный корабль,—его навѣрное купитъ король! Вотъ отчего и вырубали лѣсъ, примѣту моряковъ, убѣжище птицъ. Сорокопуты въ ужасѣ летали взадъ и впередъ: гнѣзда ихъ были опустошены; морскіе орлы и другія лѣсныя птицы тоже лишились своихъ жилищъ и кружились въ воздухѣ, крича отъ страха и злобы. Я понималъ ихъ! А вороны и галки испускали насмѣшливые крики: Крахъ! Разореніе! Крахъ, крахъ!
Въ лѣсу возлѣ толпы рабочихъ стоялъ самъ Вальдемаръ До съ тремя дочерьми. Всѣ они смѣялись надъ дикими криками птицъ, всѣ, кромѣ младшей дочери Анны-Доротеи. Ей было жаль птицъ, и когда дѣло дошло до полузасохшаго дуба, на голыхъ вѣтвяхъ котораго свилъ себѣ гнѣздо черный аистъ, она со слезами на глазахъ стала просить отца не давать рубить дерево, не губить птенцовъ, высовывавшихъ изъ гнѣзда головки. И дубъ былъ пощаженъ ради чернаго аиста,—стоило разговаривать объ одномъ деревѣ!
Пошла рубка и пилка; строили трехпалубный корабль. Самъ строитель былъ не изъ важнаго, но все-таки благороднаго рода. Глаза и лобъ обличали его умъ, и Вальдемаръ До охотно слушалъ разсказы молодого человѣка. Заслушивалась ихъ и молоденькая Ида, старшая, пятнадцатилѣтняя дочка владѣльца Борребю. Строитель же, строя корабль для Вальдемара До, строилъ воздушный замокъ для самого себя и для Иды: они сидѣли въ этомъ замкѣ рядышкомъ, какъ мужъ съ женою! Оно бы такъ и случилось, будь его замокъ настоящимъ, съ каменными стѣнами, валами, рвами, лѣсами и садами. Но куда ужъ воробью соваться въ журавлиную пляску? Какъ ни уменъ былъ молодой строитель, все же онъ былъ бѣднякомъ. У-у-у! Я улетѣлъ, и онъ улетѣлъ,—онъ не смѣлъ тутъ больше оставаться, а Ида примирилась съ своею судьбой, больше, вѣдь, ничего и не оставалось.
Въ конюшняхъ ржали вороные кони,—продолжалъ вѣтеръ:—стоило на нихъ посмотрѣть! На нихъ и смотрѣли. Адмиралъ, посланный самимъ королемъ для осмотра и покупки новаго военнаго корабля, громко восхищался ретивыми конями. Я
[58]отлично слышалъ все,—я, вѣдь, проходилъ вслѣдъ за господами въ открытыя двери и сыпалъ имъ подъ ноги золотую солому. Вальдемару До желательно было получить золото, адмиралу же вороныхъ коней, оттого-то онъ и выхвалялъ ихъ. Но его не поняли, и покупка не состоялась. Корабль какъ стоялъ, такъ и остался стоять на берегу, прикрытый досками, какъ Ноевъ Ковчегъ; не суждено было ему плавать по синему морю! У-у-у! Проносись! Проносись!—прогудѣлъ вѣтеръ.—Жалко было смотрѣть на него!
Зимою, когда снѣжный коверъ покрылъ поле, а по Бельту носились льдины, на корабль налетали стаи черныхъ вороновъ и воронъ, однѣ чернѣе другихъ; птицы садились на пустое, брошенное, одинокое судно и злобно шипѣли и вопили о срубленномъ лѣсѣ, о разоренныхъ, дорогихъ имъ гнѣздахъ, о лишенныхъ пріюта старыхъ и молодыхъ птицахъ—и все ради чего? Ради постройки этого хлама, этого гордаго корабля, которому никогда не суждено быть спущеннымъ на воду!
Я поднялъ снѣжный вихрь, и хлопья ложились вокругъ корабля волнами. Я далъ ему послушать мое пѣніе и музыку бури: пусть привыкаетъ, на то онъ и корабль! У-у-у! Проносись!
Пронеслась и зима; зима и лѣто проносятся, какъ проношусь я, какъ сыплется снѣгъ, осыпаются цвѣты яблони, опадаетъ листва. Проноситесь! Проноситесь! И люди тоже!
Но дочери были еще молоды. Ида попрежнему цвѣла, словно роза, какъ и въ то время, когда любовался ею строитель корабля. Я часто игралъ ея длинными русыми локонами, когда она задумчиво стояла подъ яблонею, не замѣчая, что я осыпаю ея распустившіеся волосы дождемъ цвѣтовъ. Она смотрѣла на красное солнышко и золотой небесный сводъ, просвѣчивавшій между густыми деревьями сада.
Сестра ея Іоганна была похожа на стройную, блестящую лилію, съ гордо откинутою назадъ головкой и такою же тонкою, хрупкою таліей, какая была у матери. Она любила заходить въ огромный покой, гдѣ висѣли на стѣнахъ портреты ея предковъ. Знатныя дамы были изображены въ бархатныхъ и шелковыхъ платьяхъ и унизанныхъ жемчугомъ шапочкахъ, прикрывавшихъ заплетенные въ мелкія косы волосы. Какъ онѣ были прекрасны! Мужья ихъ носили панцыри и латы, или плащи, на бѣличьемъ мѣху, съ высокими, стоячими
[59]голубыми воротниками. Мечи у нихъ висѣли на бедрахъ, а не у пояса. Гдѣ-то будетъ красоваться современемъ портретъ Іоганны, и каковъ-то будетъ на видъ ея благородный супругъ? Да, вотъ о чемъ она думала, вотъ что тихо шептали ея губы. Я подслушалъ все это, носясь взадъ и впередъ по длинному корридору и врываясь въ огромный покой.
Анна-Доротея, блѣдный гіацинтъ, еще четырнадцатилѣтняя дѣвочка, была тиха и задумчива. Большіе свѣтло-голубые глаза смотрѣли серьезно-грустно, но на устахъ порхала улыбка. Я не могъ ея сдуть, да и не хотѣлъ.
Я часто встрѣчалъ Анну-Доротею въ саду, на дорогѣ и въ полѣ; она собирала цвѣты и травы, которыя могли, какъ она знала, пригодиться ея отцу: онъ приготовлялъ изъ нихъ питье и капли. Вальдемаръ До былъ гордъ и смѣлъ, но также и знающъ! Онъ много зналъ! Всѣ это видѣли, всѣ объ этомъ шептались. Огонь пылалъ въ его комнатѣ даже лѣтомъ, а дверь всегда была на замкѣ; онъ работалъ тамъ дни и ночи, но не любилъ разговаривать о своей работѣ: силы природы нужно испытывать въ тиши; скоро, скоро онъ найдетъ самое лучшее, самое драгоцѣнное на свѣтѣ—красное золото!
Вотъ почему валилъ изъ трубы дымъ, трещали дрова и пылалъ въ каминѣ огонь! Я самъ помогалъ алхимику раздувать его!—разсказывалъ вѣтеръ.—„Будетъ! Будетъ!“—гудѣлъ я въ трубу Вальдемару До.—„Все станетъ дымомъ, сажей, золой, пепломъ! Ты прогоришь! У-у-у! Проносись! Проносись! Будетъ! Будетъ!“ Но Вальдемару До все еще было мало.
Куда же дѣвались изъ конюшенъ великолѣпныя лошади? Куда дѣвалась изъ шкафовъ серебряная и золотая посуда, съ полей—коровы, все добро и имѣнье? Да, все это можно расплавить, растопить… расплавить въ золотомъ тиглѣ, но золота изъ того не получится!
Пусто стало въ кладовыхъ, въ погребахъ и на чердакахъ. Убавилось людей, прибавилось мышей. Одно стекло трескалось, другое разбивалось; мнѣ уже не нужно было входить непремѣнно въ двери! „Гдѣ дымится труба, тамъ готовится ѣда“, а тутъ дымилась такая труба, которая пожирала всякую ѣду ради краснаго золота!
Я гудѣлъ въ воротахъ усадьбы, словно сторожъ трубилъ въ рогъ, но тутъ не было больше сторожа! Я вертѣлъ башенный флюгеръ, и онъ скрипѣлъ, будто сторожъ храпѣлъ на
[60]вышкѣ, но и тамъ не было больше сторожа! Тамъ были только крысы да мыши. Нищета накрывала въ господскомъ домѣ столъ, нищета помѣстилась въ шкафахъ и буфетахъ; двери соскочили съ петель, всюду показывались щели и дыры—мнѣ на руку: доступъ становился свободнѣе! Оттого-то я и знаю, что тамъ творилось.
Отъ дыма и пепла, отъ заботъ и безсонныхъ ночей волосы и борода владѣтеля Борребю посѣдѣли, кожа на лицѣ сморщилась и пожелтѣла, но впалые глаза попрежнему горѣли жаднымъ блескомъ въ ожиданіи золота, желаннаго золота!
Я дулъ и обдавалъ ему лицо и бороду дымомъ и пепломъ; но золото все не являлось, зато являлись долги. Я пѣлъ свои пѣсни въ разбитыя окна, щели и дыры, пробирался и въ сундуки дочерей, гдѣ лежали ихъ полинявшія, изношенныя платья,—носить ихъ пришлось безъ конца, безъ перемѣны! Да, не то сулили дѣвушкамъ пѣсни, что пѣлись надъ ихъ колыбелями! Господское житье стало горемычнымъ житьемъ. Лишь я одинъ пѣлъ тамъ громко!—разсказывалъ вѣтеръ.—Я осыпалъ весь домъ снѣгомъ,—говорятъ, что снѣгъ грѣетъ; дровъ же у нихъ не было, лѣсъ былъ, вѣдь, вырубленъ. Морозъ такъ и трещалъ. Я носился взадъ и впередъ по всему дому, врывался въ слуховыя окна и щели, носился надъ крышей и стѣнами,—надо было поддержать въ себѣ бодрость! А благородныя дѣвицы попрятались отъ холода въ постели; самъ отецъ заползъ подъ мѣховое одѣяло. Ни ѣды, ни топлива,—вотъ такъ господское житье! У-у-у! Проносись! Будетъ! Будетъ! Но господину До все было мало.
„За зимою идетъ весна!“—говорилъ онъ.—„Нужда смѣнится довольствомъ! Но оно заставляетъ себя ждать! Теперь имѣнье заложено, ждать больше нельзя, но золото явится скоро… къ Пасхѣ!“
Я слышалъ, какъ онъ шепталъ пауку: „Ты прилежный, маленькій ткачъ, ты учишь меня терпѣнію! Разорвутъ твою ткань, ты начинаешь сначала и опять доводишь ее до конца! Разорвутъ опять—опять начинаешь сначала, сначала, сначала! Такъ и слѣдуетъ! Награда же впереди!“
Но вотъ и первый день Пасхи; зазвонили колокола, въ небѣ заиграло солнышко. Вальдемаръ До лихорадочно работалъ всю ночь, варилъ, охлаждалъ, мѣшалъ, перегонялъ. Я слышалъ, какъ онъ тяжело вздыхалъ, какъ горячо молился, я
[61]видѣлъ, какъ онъ сидѣлъ за работой, боясь перевести духъ. Лампа его потухла, онъ не замѣчалъ. Я раздулъ уголья, они заалѣли и освѣтили его блѣдное, какъ мѣлъ, лицо и впалые глаза. Вдругъ они расширились, еще, еще… готовы были выскочить!
Гляди въ стеклянный сосудъ! Блеститъ… Горитъ, какъ жаръ… Что-то яркое, тяжелое!.. Онъ подымаетъ сосудъ дрожащею рукою и, задыхаясь отъ волненія, восклицаетъ: „Золото! Золото!“ Онъ шатался, я могъ бы свалить его съ ногъ однимъ дуновеніемъ! Но я только раздулъ горячіе угли и проводилъ его въ комнату, гдѣ мерзли дочери. Платье его все было въ золѣ, борода и всклокоченные волосы—тоже. Онъ выпрямился и высоко поднялъ сокровище, лежавшее въ хрупкомъ стеклянномъ сосудѣ: „Нашелъ! Нашелъ! Золото!“—закричалъ онъ и протянулъ имъ сосудъ, заискрившійся на солнцѣ, но… рука его дрогнула, сосудъ упалъ на полъ и разбился въ дребезги! Послѣдній радужный мыльный пузырь надежды лопнулъ! У-у-у! Проносись! И я унесся изъ дома алхимика.
Позднею осенью, когда настали короткіе дни, а туманъ развѣсилъ свои мокрыя тряпки и выжималъ ихъ надъ красными ягодами и обнаженными вѣтвями деревьевъ, я вернулся, свѣжій и бодрый, подулъ и прочистилъ небо, да кстати пообломалъ гнилыя вѣтви—работа не Богъ вѣсть какая, но сдѣлать ее все-таки нужно. Въ господскомъ домѣ въ Борребю тоже было чисто, словно вѣтромъ выметено, но на другой ладъ. Недругъ Вальдемара До, Ове Ромель изъ Баснэса, явился въ Борребю съ купленнымъ имъ закладнымъ листомъ на имѣнье: теперь и домъ и все имущество принадлежали ему! Я изо всѣхъ силъ принялся гудѣть въ разбитыя окна, хлопать сорвавшимися съ петель дверями, свистѣть въ щели и дыры: У-у-у! Пусть не захочется господину Ове остаться тутъ! Ида и Анна-Доротея заливались горькими слезами; Іоганна стояла, гордо выпрямившись, блѣдная, какъ смерть, и такъ стиснула губами свой палецъ, что брызнула кровь. Но помощи отъ этого было мало! Ове Рамель позволилъ господину До остаться жить въ домѣ до самой смерти, но ему и спасибо за это не сказали. Я, вѣдь, все слышалъ и видѣлъ, какъ бездомный дворянинъ гордо вскинулъ голову и выпрямился. Тутъ я съ такою силою ударилъ по крышѣ и по старымъ липамъ, что сломалъ самую толстую и вовсе не гнилую вѣтвь; она упала возлѣ воротъ и осталась тамъ лежать,
[62]словно метла, на случай, если понадобится что-нибудь вымести. И вымели—прежнихъ владѣльцевъ!
Тяжелый выдался день, горькій часъ, но душа была тверда, спина не гнулась.
Ничего у нихъ не осталось, кромѣ того, что было на тѣлѣ, да вновь купленнаго и наполненнаго подобраннымъ съ полу мусоромъ стекляннаго сосуда, много обѣщавшаго, но не сдержавшаго своихъ обѣщаній. Вальдемаръ До спряталъ его на груди, взялъ посохъ въ руки, и вотъ, нѣкогда богатый владѣлецъ помѣстья вышелъ со своими тремя дочерьми изъ Борребю. Я охлаждалъ своимъ дуновеніемъ ихъ горячія щеки, гладилъ его по бородѣ и длиннымъ сѣдымъ волосамъ и пѣлъ, какъ умѣлъ: „У-у-у! Проносись! Проносись!“ Вотъ каковъ былъ конецъ дворянскаго великолѣпія!
Ида и Анна-Доротея шли рядомъ съ отцомъ; Іоганна, выходя изъ воротъ, обернулась назадъ. Къ чему? Счастье, вѣдь, не обернется! Она посмотрѣла на красныя кирпичныя стѣны, выстроенныя изъ кирпичей замка Марска Стига, и вспомнила о его дочеряхъ.
„И старшая младшую за руку взявъ,
Пустилась бродить съ ней по свѣту[1]“.
Вспомнила-ли Іоганна и эту пѣсню? Теперь изгнанницъ было три, да четвертый отецъ. И онѣ поплелись по дорогѣ, по которой, бывало, ѣздили въ каретѣ, поплелись въ поле Смидструпа, къ жалкой мазанкѣ, нанятой ими за 10 марокъ въ годъ. Новое господское жилье, пустыя стѣны, пустая посуда ожидали ихъ тамъ. Вороны и галки летали надъ ними и насмѣшливо кричали: „Крахъ! Крахъ! Разореніе! Крахъ!“—такъ же кричали онѣ въ лѣсу Борребю, во время рубки.
Господинъ До и его дочери хорошо поняли эти крики, хоть я и дулъ имъ въ уши изо всѣхъ силъ,—стоило слушать?!
Они вошли въ мазанку, а я понесся надъ болотами и полями, надъ голыми кустами и общипанными лѣсами, къ открытому морю, въ другія страны. У-у-у! Проносись! Проносись! И такъ изъ года въ годъ!
[63]
Но что же сталось съ Вальдемаромъ До, что сталось съ его дочерьми? А вотъ, сейчасъ вѣтеръ разскажетъ.
— Послѣднюю я видѣлъ Анну-Доротею, блѣдный гіацинтъ, но она была уже слабою старухой,—прошло, вѣдь, цѣлыхъ пятьдесятъ лѣтъ. Она пережила всѣхъ и знала обо всемъ.
Въ степи, близъ города Виборга, стоялъ новый, красивый, красный кирпичный домъ священника. Густою струей вился изъ трубы дымъ. Кроткая жена священника и красавицы дочери сидѣли у окна и смотрѣли черезъ кусты садоваго терна въ степь. Что же онѣ видѣли тамъ? Онѣ смотрѣли на гнѣздо аиста, лѣпившееся на крышѣ полуразвалившейся избушки. Крыша вся поросла мхомъ и дикимъ чеснокомъ и покрывала-то избушку главнымъ образомъ не она, а гнѣздо аиста! Оно только одно, вѣдь, и чинилось; держалъ его въ порядкѣ самъ аистъ.
На избушку эту можно было только смотрѣть, но ужъ никакъ не дотрогиваться до нея! Даже мнѣ приходилось дуть здѣсь съ опаскою!—сказалъ вѣтеръ.—Только ради гнѣзда аиста избушку и оставляли стоять, а то бы такой хламъ давно сломали. Семья священника не хотѣла выгонять аиста, и вотъ, избушка уцѣлѣла, а въ ней жила бѣдная старуха. За пріютъ она могла благодарить египетскую птицу, или, можетъ быть, это аистъ благодарилъ ее за то, что она вступилась когда-то за гнѣздо его чернаго брата, жившаго въ лѣсу Борребю? Въ тѣ времена нищая старуха была нѣжнымъ ребенкомъ, блѣднымъ гіацинтомъ изъ дворянскаго цвѣтника. И Анна-Доротея помнила все.
„О-охъ!“—Да, и люди вздыхаютъ, какъ вѣтеръ въ тростникѣ и осокѣ.—„О-охъ! Не звонили колокола надъ твоею могилою, Вальдемаръ До! Не пѣли бѣдные школьники, когда бездомнаго владѣльца Борребю опускали въ землю!.. Да, всему, всему наступаетъ конецъ, даже безконечному несчастію!.. Сестра Ида вышла замужъ за крестьянина. Вотъ что нанесло отцу жесточайшій ударъ! Мужъ его дочери—жалкій рабъ, котораго господинъ можетъ посадить на кобылку[2]!.. Теперь и онъ, навѣрно, въ землѣ, и сестра Ида!.. Да, да! Только мнѣ бѣдной Богъ конца не посылаетъ! Охъ, освободи же меня, Іисусе Христе!“
[64]
Такъ молилась Анна-Доротея въ своей жалкой избушкѣ, уцѣлѣвшей лишь благодаря аисту.
О самой же здоровой и смѣлой изъ сестеръ я самъ позаботился!—продолжалъ вѣтеръ.—Она надѣла платье, которое больше было ей по вкусу: переодѣлась парнемъ и нанялась въ матросы на корабль. Скупа была она на слова, сурова на видъ, но съ дѣломъ своимъ справлялась, только лазить не умѣла! Ну я и сдулъ ее въ воду, пока не узнали, что она женщина, и хорошо сдѣлалъ!
Былъ первый день Пасхи, какъ и тогда, когда Вальдемаръ До думалъ, что нашелъ золото, и я услыхалъ подъ крышей съ гнѣздомъ аиста пѣніе псалма, лебединую пѣснь Анны-Доротеи.
Въ избушкѣ не было даже окна, а просто круглое отверстіе въ стѣнѣ; взошло солнце, словно золотой шаръ, и лучи его проникли въ отверстіе. Что за блескъ разлился по избушкѣ! Взоръ Анны-Доротеи не вынесъ и закрылся навѣки, сердце перестало биться! Солнце, впрочемъ, было тутъ ни при чемъ; случилось бы то же, если бы оно и не восходило въ то утро.
Аистъ давалъ Аннѣ-Доротеѣ кровъ до самой ея смерти. Я пѣлъ и надъ ея могилою, и надъ могилою ея отца,—я знаю гдѣ и та, и другая, а кромѣ меня не знаетъ никто.
Новыя времена, другія времена! Старая проѣзжая дорога упирается теперь въ огороженное поле, по могиламъ проходитъ новая, а скоро пронесется тутъ и паровозъ, таща за собою рядъ вагоновъ и шумно гремя надъ забытыми могилами забытыхъ лицъ. У-у-у! Проносись!
Вотъ вамъ и вся исторія про Вальдемара До и его дочерей. Разскажи ее лучше, кто сумѣетъ!—закончилъ вѣтеръ и повернулъ въ другую сторону.
И слѣдъ его простылъ.
