видѣлъ, какъ онъ сидѣлъ за работой, боясь перевести духъ. Лампа его потухла, онъ не замѣчалъ. Я раздулъ уголья, они заалѣли и освѣтили его блѣдное, какъ мѣлъ, лицо и впалые глаза. Вдругъ они расширились, еще, еще… готовы были выскочить!
Гляди въ стеклянный сосудъ! Блеститъ… Горитъ, какъ жаръ… Что-то яркое, тяжелое!.. Онъ подымаетъ сосудъ дрожащею рукою и, задыхаясь отъ волненія, восклицаетъ: „Золото! Золото!“ Онъ шатался, я могъ бы свалить его съ ногъ однимъ дуновеніемъ! Но я только раздулъ горячіе угли и проводилъ его въ комнату, гдѣ мерзли дочери. Платье его все было въ золѣ, борода и всклокоченные волосы—тоже. Онъ выпрямился и высоко поднялъ сокровище, лежавшее въ хрупкомъ стеклянномъ сосудѣ: „Нашелъ! Нашелъ! Золото!“—закричалъ онъ и протянулъ имъ сосудъ, заискрившійся на солнцѣ, но… рука его дрогнула, сосудъ упалъ на полъ и разбился въ дребезги! Послѣдній радужный мыльный пузырь надежды лопнулъ! У-у-у! Проносись! И я унесся изъ дома алхимика.
Позднею осенью, когда настали короткіе дни, а туманъ развѣсилъ свои мокрыя тряпки и выжималъ ихъ надъ красными ягодами и обнаженными вѣтвями деревьевъ, я вернулся, свѣжій и бодрый, подулъ и прочистилъ небо, да кстати пообломалъ гнилыя вѣтви—работа не Богъ вѣсть какая, но сдѣлать ее все-таки нужно. Въ господскомъ домѣ въ Борребю тоже было чисто, словно вѣтромъ выметено, но на другой ладъ. Недругъ Вальдемара До, Ове Ромель изъ Баснэса, явился въ Борребю съ купленнымъ имъ закладнымъ листомъ на имѣнье: теперь и домъ и все имущество принадлежали ему! Я изо всѣхъ силъ принялся гудѣть въ разбитыя окна, хлопать сорвавшимися съ петель дверями, свистѣть въ щели и дыры: У-у-у! Пусть не захочется господину Ове остаться тутъ! Ида и Анна-Доротея заливались горькими слезами; Іоганна стояла, гордо выпрямившись, блѣдная, какъ смерть, и такъ стиснула губами свой палецъ, что брызнула кровь. Но помощи отъ этого было мало! Ове Рамель позволилъ господину До остаться жить въ домѣ до самой смерти, но ему и спасибо за это не сказали. Я, вѣдь, все слышалъ и видѣлъ, какъ бездомный дворянинъ гордо вскинулъ голову и выпрямился. Тутъ я съ такою силою ударилъ по крышѣ и по старымъ липамъ, что сломалъ самую толстую и вовсе не гнилую вѣтвь; она упала возлѣ воротъ и осталась тамъ лежать,
видел, как он сидел за работой, боясь перевести дух. Лампа его потухла, он не замечал. Я раздул уголья, они заалели и осветили его бледное, как мел, лицо и впалые глаза. Вдруг они расширились, ещё, ещё… готовы были выскочить!
Гляди в стеклянный сосуд! Блестит… Горит, как жар… Что-то яркое, тяжёлое!.. Он подымает сосуд дрожащею рукою и, задыхаясь от волнения, восклицает: «Золото! Золото!» Он шатался, я мог бы свалить его с ног одним дуновением! Но я только раздул горячие угли и проводил его в комнату, где мёрзли дочери. Платье его всё было в золе, борода и всклоко́ченные волосы — тоже. Он выпрямился и высоко поднял сокровище, лежавшее в хрупком стеклянном сосуде: «Нашёл! Нашёл! Золото!» — закричал он и протянул им сосуд, заискрившийся на солнце, но… рука его дрогнула, сосуд упал на пол и разбился вдребезги! Последний радужный мыльный пузырь надежды лопнул! У-у-у! Проносись! И я унёсся из дома алхимика.
Позднею осенью, когда настали короткие дни, а туман развесил свои мокрые тряпки и выжимал их над красными ягодами и обнажёнными ветвями деревьев, я вернулся, свежий и бодрый, подул и прочистил небо, да кстати пообломал гнилые ветви — работа не Бог весть какая, но сделать её всё-таки нужно. В господском доме в Борребю тоже было чисто, словно ветром выметено, но на другой лад. Недруг Вальдемара До, Ове Ромель из Баснэса, явился в Борребю с купленным им закладным листом на именье: теперь и дом и всё имущество принадлежали ему! Я изо всех сил принялся гудеть в разбитые окна, хлопать сорвавшимися с петель дверями, свистеть в щели и дыры: У-у-у! Пусть не захочется господину Ове остаться тут! Ида и Анна-Доротея заливались горькими слезами; Иоганна стояла, гордо выпрямившись, бледная, как смерть, и так стиснула губами свой палец, что брызнула кровь. Но помощи от этого было мало! Ове Рамель позволил господину До остаться жить в доме до самой смерти, но ему и спасибо за это не сказали. Я, ведь, всё слышал и видел, как бездомный дворянин гордо вскинул голову и выпрямился. Тут я с такою силою ударил по крыше и по старым липам, что сломал самую толстую и вовсе не гнилую ветвь; она упала возле ворот и осталась там лежать,
