селеніе, складывали хворостъ и вѣтви въ кучи, поджигали ихъ и съ пѣснями принимались плясать вокругъ костровъ. Дѣвушки не отставали отъ парней.
Я лежалъ смирно,—разсказывалъ вѣтеръ:—и только тихонько дулъ на вѣтку, положенную самымъ красивымъ, молодымъ парнемъ. Она вспыхнула ярче всѣхъ, и парня выбрали въ майскіе короли, а онъ выбралъ себѣ изъ дѣвушекъ королеву. То-то было веселья, то-то радости! Побольше, чѣмъ въ богатомъ господскомъ домѣ!
А къ господскому двору направлялась запряженная пятью лошадьми золоченая карета. Въ ней сидѣли сама госпожа и ея дочки, три нѣжныхъ, юныхъ, прелестныхъ цвѣтка: роза, лилія и блѣдный гіацинтъ. Сама мать была пышнымъ тюльпаномъ; она сидѣла, вытянувшись въ струнку, и не отвѣчала ни на одинъ поклонъ, ни на одинъ книксенъ, которыми привѣтствовали ее пріостановившіе пѣніе и пляску поселяне; она словно боялась переломить свою стройную талію, если поклонится!
„А вы, роза, лилія и блѣдный гіацинтъ—да, я какъ сейчасъ вижу ихъ передъ собою,—чьими королевами будете современемъ вы?“—подумалъ я.—„Вашими избранниками будутъ благородные рыцари, можетъ быть, принцы!“
У-у-у! Проносись, проносись!
Карета проѣхала, и поселяне вновь пустились въ плясъ.
Такъ-то встрѣчали лѣто въ Борребю, въ Тьэребю и другихъ окрестныхъ селеніяхъ!
А ночью, когда я поднялся,—продолжалъ вѣтеръ:—высокородная госпожа слегла и ужъ больше не вставала. Съ нею случилось то же, что случается и должно случиться со всѣми людьми,—новаго тутъ нѣтъ ничего. Вальдемаръ До постоялъ съ минуту въ серьезномъ раздумьи, но „гордое дерево лишь чуть гнется, а не ломается“—звучало въ его душѣ. Дочери плакали, дворня тоже ходила съ мокрыми глазами. Но госпожа До все-таки унеслась, унесся и я! У-у-у!—прогудѣлъ вѣтеръ.
— Я вернулся назадъ—я часто возвращался назадъ, проносясь надъ Фіоніей и водами Бельта—и улегся на берегу моря, въ Борребю, возлѣ великолѣпнаго дубоваго лѣса. Въ лѣсу вили себѣ гнѣзда морскіе орлы-рыболовы, лѣсные голуби, изсиня-черные во̀роны и даже черные аисты. Стояла ранняя весна; въ
селение, складывали хворост и ветви в кучи, поджигали их и с песнями принимались плясать вокруг костров. Девушки не отставали от парней.
Я лежал смирно, — рассказывал ветер: — и только тихонько дул на ветку, положенную самым красивым, молодым парнем. Она вспыхнула ярче всех, и парня выбрали в майские короли, а он выбрал себе из девушек королеву. То-то было веселья, то-то радости! Побольше, чем в богатом господском доме!
А к господскому двору направлялась запряжённая пятью лошадьми золочёная карета. В ней сидели сама госпожа и её дочки, три нежных, юных, прелестных цветка: роза, лилия и бледный гиацинт. Сама мать была пышным тюльпаном; она сидела, вытянувшись в струнку, и не отвечала ни на один поклон, ни на один книксен, которыми приветствовали её приостановившие пение и пляску поселяне; она словно боялась переломить свою стройную талию, если поклонится!
«А вы, роза, лилия и бледный гиацинт — да, я как сейчас вижу их перед собою, — чьими королевами будете со временем вы?» — подумал я. — «Вашими избранниками будут благородные рыцари, может быть, принцы!»
У-у-у! Проносись, проносись!
Карета проехала, и поселяне вновь пустились в пляс.
Так-то встречали лето в Борребю, в Тьэребю и других окрестных селениях!
А ночью, когда я поднялся, — продолжал ветер: — высокородная госпожа слегла и уж больше не вставала. С нею случилось то же, что случается и должно случиться со всеми людьми, — нового тут нет ничего. Вальдемар До постоял с минуту в серьёзном раздумье, но «гордое дерево лишь чуть гнётся, а не ломается» — звучало в его душе. Дочери плакали, дворня тоже ходила с мокрыми глазами. Но госпожа До всё-таки унеслась, унесся и я! У-у-у! — прогудел ветер.
— Я вернулся назад — я часто возвращался назад, проносясь над Фионией и водами Бельта — и улёгся на берегу моря, в Борребю, возле великолепного дубового леса. В лесу вили себе гнёзда морские орлы-рыболовы, лесные голуби, иссиня-чёрные во́роны и даже чёрные аисты. Стояла ранняя весна; в
