вышкѣ, но и тамъ не было больше сторожа! Тамъ были только крысы да мыши. Нищета накрывала въ господскомъ домѣ столъ, нищета помѣстилась въ шкафахъ и буфетахъ; двери соскочили съ петель, всюду показывались щели и дыры—мнѣ на руку: доступъ становился свободнѣе! Оттого-то я и знаю, что тамъ творилось.
Отъ дыма и пепла, отъ заботъ и безсонныхъ ночей волосы и борода владѣтеля Борребю посѣдѣли, кожа на лицѣ сморщилась и пожелтѣла, но впалые глаза попрежнему горѣли жаднымъ блескомъ въ ожиданіи золота, желаннаго золота!
Я дулъ и обдавалъ ему лицо и бороду дымомъ и пепломъ; но золото все не являлось, зато являлись долги. Я пѣлъ свои пѣсни въ разбитыя окна, щели и дыры, пробирался и въ сундуки дочерей, гдѣ лежали ихъ полинявшія, изношенныя платья,—носить ихъ пришлось безъ конца, безъ перемѣны! Да, не то сулили дѣвушкамъ пѣсни, что пѣлись надъ ихъ колыбелями! Господское житье стало горемычнымъ житьемъ. Лишь я одинъ пѣлъ тамъ громко!—разсказывалъ вѣтеръ.—Я осыпалъ весь домъ снѣгомъ,—говорятъ, что снѣгъ грѣетъ; дровъ же у нихъ не было, лѣсъ былъ, вѣдь, вырубленъ. Морозъ такъ и трещалъ. Я носился взадъ и впередъ по всему дому, врывался въ слуховыя окна и щели, носился надъ крышей и стѣнами,—надо было поддержать въ себѣ бодрость! А благородныя дѣвицы попрятались отъ холода въ постели; самъ отецъ заползъ подъ мѣховое одѣяло. Ни ѣды, ни топлива,—вотъ такъ господское житье! У-у-у! Проносись! Будетъ! Будетъ! Но господину До все было мало.
„За зимою идетъ весна!“—говорилъ онъ.—„Нужда смѣнится довольствомъ! Но оно заставляетъ себя ждать! Теперь имѣнье заложено, ждать больше нельзя, но золото явится скоро… къ Пасхѣ!“
Я слышалъ, какъ онъ шепталъ пауку: „Ты прилежный, маленькій ткачъ, ты учишь меня терпѣнію! Разорвутъ твою ткань, ты начинаешь сначала и опять доводишь ее до конца! Разорвутъ опять—опять начинаешь сначала, сначала, сначала! Такъ и слѣдуетъ! Награда же впереди!“
Но вотъ и первый день Пасхи; зазвонили колокола, въ небѣ заиграло солнышко. Вальдемаръ До лихорадочно работалъ всю ночь, варилъ, охлаждалъ, мѣшалъ, перегонялъ. Я слышалъ, какъ онъ тяжело вздыхалъ, какъ горячо молился, я
вышке, но и там не было больше сторожа! Там были только крысы да мыши. Нищета накрывала в господском доме стол, нищета поместилась в шкафах и буфетах; двери соскочили с петель, всюду показывались щели и дыры — мне на руку: доступ становился свободнее! Оттого-то я и знаю, что там творилось.
От дыма и пепла, от забот и бессонных ночей волосы и борода владетеля Борребю поседели, кожа на лице сморщилась и пожелтела, но впалые глаза по-прежнему горели жадным блеском в ожидании золота, желанного золота!
Я дул и обдавал ему лицо и бороду дымом и пеплом; но золото всё не являлось, зато являлись долги. Я пел свои песни в разбитые окна, щели и дыры, пробирался и в сундуки дочерей, где лежали их полинявшие, изношенные платья, — носить их пришлось без конца, без перемены! Да, не то сулили девушкам песни, что пелись над их колыбелями! Господское житьё стало горемычным житьём. Лишь я один пел там громко! — рассказывал ветер. — Я осыпал весь дом снегом, — говорят, что снег греет; дров же у них не было, лес был, ведь, вырублен. Мороз так и трещал. Я носился взад и вперёд по всему дому, врывался в слуховые окна и щели, носился над крышей и стенами, — надо было поддержать в себе бодрость! А благородные девицы попрятались от холода в постели; сам отец заполз под меховое одеяло. Ни еды, ни топлива, — вот так господское житьё! У-у-у! Проносись! Будет! Будет! Но господину До всё было мало.
«За зимою идёт весна!» — говорил он. — «Нужда сменится довольством! Но оно заставляет себя ждать! Теперь именье заложено, ждать больше нельзя, но золото явится скоро… к Пасхе!»
Я слышал, как он шептал пауку: «Ты прилежный, маленький ткач, ты учишь меня терпению! Разорвут твою ткань, ты начинаешь сначала и опять доводишь её до конца! Разорвут опять — опять начинаешь сначала, сначала, сначала! Так и следует! Награда же впереди!»
Но вот и первый день Пасхи; зазвонили колокола, в небе заиграло солнышко. Вальдемар До лихорадочно работал всю ночь, варил, охлаждал, мешал, перегонял. Я слышал, как он тяжело вздыхал, как горячо молился, я
