Едва Трэси остался одинъ, какъ опять его охватила тоска, и безвыходность собственнаго положенія представилась ему во всемъ ужасѣ. Остаться безъ денегъ и зависѣть отъ великодушія бѣднаго столяра было уже достаточно скверно, но объявить себя графскимъ сыномъ передъ этимъ насмѣшливымъ, недовѣрчивымъ сбродомъ и къ довершенію всего осрамиться передъ подобными людишками! О, уже одно воспоминаніе о пережитыхъ унизительныхъ минутахъ удвоивало его пытку! Онъ далъ себѣ слово никогда больше не разыгрывать лорда передъ этой разношерстной компаніей, которая считала его проходимцемъ.
Неожиданный лаконическій отвѣтъ отца былъ для Трэси жестокимъ ударомъ и необъяснимой загадкой. Пожалуй, графъ Росморъ воображалъ, что сынъ пристроился въ Америкѣ къ какому-нибудь дѣлу, и старикъ не хотѣлъ мѣшать ему, въ надеждѣ, что суровый и неумолимый житейскій опытъ излечитъ юношу отъ его радикализма. Это было самое вѣроятное предположеніе, однако, Трэси не могъ имъ удовольствоваться. Онъ все еще не терялъ надежды, что за первой телеграммой послѣдуетъ другая, болѣе ласковая, съ приглашеніемъ вернуться домой. Ужь не смириться-ли ему? Не написать-ли, прося денегъ на обратную дорогу? О, нѣтъ, онъ этого ни за что не сдѣлаетъ, по крайней мѣрѣ, теперь. Отецъ навѣрно телеграфируетъ ему еще разъ. И Трэси каждый день ходилъ съ одной телеграфной станціи на другую, спрашивая, нѣтъ-ли телеграммы на его имя. Такъ продолжалось цѣлую недѣлю и все безуспѣшно. Телеграммы не было. На станціяхъ сначала ему вѣжливо отвѣчали на вопросъ, потомъ отрывисто, говорили: «Не получено», прежде чѣмъ онъ успѣвалъ открыть ротъ, а подъ конецъ только нетерпѣливо трясли головой, едва завидѣвъ его фигуру. Послѣ этого, ему стало стыдно надоѣдать понапрасну людямъ. Глубокое отчаяніе овладѣло имъ, потому что всѣ старанія Барроу найти для него работу встрѣчали неодолимыя препятствія. Убитый неудачами, онъ сказалъ однажды столяру:
— Послушайте, я хочу сдѣлать вамъ одно признаніе. Обстоятельства довели меня до того, что я не только въ глубинѣ души называю себя никуда негодной дрянью, пропитанной ложной гордостью, но открыто сознаюсь въ томъ передъ вами. Съ моей стороны было непростительно допускать, чтобы вы такъ много хлопотали о доставленіи мнѣ работы, тогда какъ я могъ получить ее каждую минуту. Простите мнѣ этотъ остатокъ самолюбія. Теперь я на все махнулъ рукой и если ваши знакомые художники будутъ, согласны принять новаго сотоварища, то я готовъ предложить имъ свои услуги, потому что потерялъ всякій стыдъ.
— Неужели? Такъ вы можете рисовать?
— Не такъ скверно, какъ они. Таланта у меня, разумѣется, нѣть никакого и я — самый поверхностный любитель искусству, жалкій пачкунъ, артистическій сарказмъ, но даже въ пьяномъ видѣ или во снѣ мнѣ не трудно перещеголять вашихъ портретистовъ.
— Вашу руку; право, я, кажется, взбѣшусь отъ восторга, до того, вы меня обрадовали и оживили. О, только бы работать! въ работѣ жизнь. Въ чемъ бы ни состоялъ трудъ, это все равно; онъ самъ по себѣ служить благословеніемъ, когда человѣкъ жаждетъ дѣятельности. Я испыталъ это на себѣ лично. Пойдемте сію же минуту къ этимъ чудакамъ. Скажите, у васъ полегчало на душѣ? А у меня какъ камень съ груди свалился.
Разбойниковъ искусства не было дома, но ихъ «произведенія» были разставлены по всей убогой мастерской. Пушка справа, пушка слѣва, пушка прямо, настоящій Балаклавскій бой.
— Вотъ какъ разъ портретъ недовольнаго извощика, Трэси. Возьмите кисть, передѣлайте зеленоватыя морскія волны въ лужайку, а корабль обратите въ дроги. Пускай наши художники увидятъ, на что вы способны. Не ударьте въ грязь лицомъ.
Хозяева пришли, когда молодой человѣкъ клалъ послѣдніе штрихи. Они окаменѣли отъ изумленія.
— Клянусь честью, эти дроги настоящее чудо; вотъ обрадуется извощикъ, когда увидитъ; не правда-ли, Энди?
— О, это феликолѣпно! Геръ Трэси, отчего было не сказать, что вы такой блистательный артистъ? Если бы вы жили въ Парижѣ, вамъ присудили бы prix de Rome за какую угодно картину!
Новые товарищи скоро сошлись въ условіяхъ. Трэси былъ принятъ пайщикомъ на равныхъ правахъ и немедленно принялся за работу, съ неутомимой энергіей передѣлывая шедевры, аксесуары которыхъ не удовлетворяли заказчиковъ. Въ этотъ и послѣдующіе дни артиллерія исчезла съ портретовъ, уступивъ мѣсто эмблемамъ мира и торговли; молодой живописецъ изображалъ кошекъ, экипажи, сосиски, ломовыя телѣги, пожарные насосы, фортепіано, гитары, скалы, сады, вазы съ цвѣтами, ландшафты, все, что требовалось, и чѣмъ неумѣстнѣе, чѣмъ нелѣпѣе были требованія заказчиковъ, тѣмъ съ большимъ удовольствіемъ онъ исполнялъ ихъ. Пираты искусства были въ восторгѣ, кліенты ахали, въ мастерскую стали заглядывать женщины и фирма процвѣтала. Трэси долженъ былъ сознаться самому себѣ, что эта работа, при всей своей грубости и скромныхъ результатахъ, приносила ему несомнѣнное нравственное удовлетвореніе, совершенно неожиданнымъ образомъ возвышая его въ собственныхъ глазахъ.
Непризнанный депутатъ отъ Чироки-Стрипъ находился въ глубокомъ уныніи; со времени своего пріѣзда въ Вашингтонъ, онъ не жилъ, а прозябалъ, постоянно переходя отъ блестящихъ надеждъ къ самому мрачному разочарованію. Блестящія надежды создавались волшебникомъ Селлерсомъ, который не переставалъ увѣрять, что теперь у него дѣло въ шляпѣ и онъ заставитъ матеріализованнаго ковбоя не сегодня-завтра явиться въ Росморъ-Тоуэрсъ еще до наступленія вечера. Но эти предсказанія не сбывались и отсюда проистекало мрачное уныніе майора. Наконецъ, въ одинъ прекрасный день, Селлерсъ замѣтилъ, что испытанныя средства не дѣйствуютъ больше на Гаукинса, который окончательно повѣсилъ носъ. Тогда онъ рѣшился, во что бы то ни стало, вырвать своего бѣднаго друга изъ когтей мрачнаго отчаянія. Да, его надо развеселить, заставить улыбнуться. Полковникъ не выносилъ печальныхъ лицъ и страдальческихъ взглядовъ. Его изобрѣтательность и на этотъ разъ сдѣлала чудеса.
— Знаешь, дружище Гаукинсъ, — заговорилъ онъ вдругъ таинственнымъ тономъ, — эта матеріализація затягивается ужасно долго и намъ съ тобой, конечно, предосадно. Согласенъ ты со мною?
— Согласенъ или нѣтъ, въ этомъ мало проку.
— Ну, ладно. Важно установить самый фактъ. Теперь разсмотримъ основу нашей досады. Въ данномъ случаѣ, у тебя не затронуты ни сердце, ни личныя чувства, т. е. тебѣ собственно наплевать на матеріализацію, какъ она есть сама по себѣ. Согласенъ?
— Согласенъ и совершенно искренно.
— Опять таки отлично: мы подвигаемся впередъ. Значитъ, наша досада относится не къ самому процессу матеріализаціи и не зависитъ отъ ея предмета. Отсюда проистекаетъ, — продолжалъ графъ, и его глаза блеснули торжествомъ, — что все наше недовольство порождается только безденежьемъ. Послѣдній выводъ основанъ на самой несокрушимой логикѣ, не такъ-ли?
— Ну, конечно, что и толковать объ этомъ.
— Прекрасно. Когда найденъ источникъ болѣзни, не трудно найти и лекарство. Въ данномъ случаѣ, намъ требуются деньги и ничего болѣе.
Знакомое, слишкомъ знакомое искушеніе звучало въ этомъ легкомысленномъ, таинственномъ тонѣ, въ этихъ многообѣщающихъ словахъ, и лицо Гаукинса снова просіяло довѣріемъ и надеждой, когда онъ сказалъ:
— Да, намъ нужны только деньги, но неужели вы знаете способъ?.. — Его голосъ дрогнулъ.
— Вашингтонъ, неужели ты думаешь, что у меня нѣтъ иныхъ рессурсовъ, кромѣ тѣхъ, о которыхъ я говорю постороннимъ лицамъ и своимъ близкимъ друзьямъ?
— Извините, но…
— Неужели человѣкъ, скрытный по природѣ, наученный горькимъ опытомъ и осторожный, не оставитъ про запасъ кое-какихъ источниковъ, чтобы имѣть возможность выбора въ критическую минуту?
— Вы вливаете въ меня новую жизнь, полковникъ!
— Бывалъ-ли ты когда-нибудь въ моей лабораторіи?
— Не бывалъ.
— Вотъ то-то и есть! Ты даже не знаешь, что я обзавелся лабораторіей. Пойдемъ со мной. Тамъ у меня есть любопытная штука, которую я хочу тебѣ показать. Я держалъ ее въ секретѣ, и едва-ли человѣкъ пятьдесятъ знаютъ о ней. Но такая ужъ у меня привычка: я всегда держу языкъ за зубами. Гораздо лучше подождать, пока все готово, и тогда разомъ поразить всѣхъ.
— Ахъ, полковникъ, никто не внушалъ мнѣ такого неограниченнаго довѣрія къ себѣ, какъ вы! Стоитъ вамъ одобрить какую-нибудь вещь и ужь я чувствую заранѣе, что все выйдетъ отлично; не надо мнѣ ни доказательствъ, ни провѣрокъ и ничего прочаго!
Старый графъ былъ глубоко польщенъ и тронутъ.
— Я радъ, что ты вѣришь въ меня, Вашингтонъ; не всѣ такъ справедливы ко мнѣ.
— Я всегда вѣрилъ въ васъ и буду вѣрить, пока живъ!
— Спасибо, голубчикъ, и ты не раскаешься въ своемъ довѣріи. — Придя въ лабораторію, графъ продолжалъ:
— Теперь осмотрись внимательно въ этой комнатѣ, что ты здѣсь видишь? Какъ будто лавку старьевщика или больницу, соединенную съ комиссіей для выдачи патентовъ. На самомъ же дѣлѣ все это замаскированные рудники Голконды. Вотъ посмотри на эту штучку; какъ думаешь, что это можетъ быть?
— Право, не могу себѣ представить.
— Это мое великое примѣненіе фонографа къ морской службѣ. Это складъ руготни для пользованія во время плаванія. Ты знаешь, что моряки не сдѣлаютъ шага безъ самыхъ отчаянныхъ проклятій, и шкиперъ, который умѣетъ лучше всѣхъ ругаться, неоцѣненный человѣкъ. Его талантъ спасаетъ корабль во время бѣдствія. Ну, а вѣдь судно громадная махина и шкиперъ не можетъ поспѣвать вездѣ одновременно; поэтому случается, что корабли гибнутъ, чего не было бы, если бы на каждомъ изъ нихъ находилось по сотнѣ шкиперовъ. Слыхалъ ты про морскія бури? Адская шутка! И если нельзя имѣть на суднѣ сотню шкиперовъ, то ихъ можно замѣнить сотней ругающихся фонографовъ, разставленныхъ по всему кораблю. Представь себѣ жестокій штормъ и сотню моихъ аппаратовъ, одновременно изрыгающихъ страшнѣйшія проклятія. Дивное, поразительное зрѣлище! Что можно придумать лучше этого? Фонографы дѣлаютъ свое дѣло, а корабль идетъ себѣ преспокойно среди бури, какъ будто стоитъ на якорѣ въ тихой пристани.
— Превосходная идея! Но какъ же вы устроите эту штуку?
— Очень просто: надо только зарядить аппаратъ.
— Какимъ образомъ?
— Стать надъ нимъ и ругаться въ его отверстіе.
— И онъ тогда зарядится?
— Конечно! Потому что каждое слово запечатлѣется въ немъ и сохранится, понимаешь ты, сохранится навсегда. Оно не изглаживается болѣе оттуда. Стоитъ только повернуть ручку и ругательства польются потокомъ. Во время особенно страшныхъ бурь можно заставить валъ вертѣться въ обратную сторону; тогда фонографъ начнетъ браниться навыворотъ. Ну, каждый матросъ, конечно, по неволѣ встряхнется отъ такой ругани!
— Явное дѣло! А кто же станетъ ихъ заряжать?
— Можно поручить эту обязанность шкиперу, а не то я буду поставлять фонографы уже заряженными. Я могу пригласить съ этой цѣлью эксперта съ жалованьемъ въ семьдесятъ пять фунтовъ стерлинговъ въ мѣсяцъ, который легко зарядитъ полторы сотни фонографовъ въ полтораста часовъ. А ужъ экспертъ смыслитъ въ этомъ дѣлѣ, конечно, больше, чѣмъ необразованный шкиперъ; у спеціалиста ругательные термины будутъ первый сортъ. Тогда, понимаешь, корабли со всего свѣта примутся раскупать мои фонографы заряженными, потому что мои аппараты будутъ ругаться на всевозможныхъ языкахъ, на какихъ только угодно покупателю. И сообрази, Гаукинсъ, что черезъ это вѣдь я произведу величайшій нравственный переворотъ въ девятнадцатомъ столѣтіи. Пять лѣтъ спустя, всякая ругань и проклятія станутъ произноситься однѣми машинами и ни одно богохульное слово не сойдетъ болѣе съ человѣческихъ устъ на бортѣ корабля. Между тѣмъ, до сихъ поръ милліоны долларовъ были потрачены религіозными обществами на искорененіе богохульства въ коммерческомъ флотѣ — и все безуспѣшно. Поэтому мое имя сохранится во вѣки въ благодарной памяти потомства и я буду знаменитъ, какъ человѣкъ, осуществившій своими единичными усиліями благородную и возвышенную реформу.
— О, это грандіозно, благодѣтельно, прекрасно! И какъ вы придумали подобную вещь? У васъ удивительный умъ. Какъ, вы говорите, надо заряжать аппаратъ?
— Тутъ нѣтъ ровно ничего мудренаго. Если ты хочешь зарядить фонографъ, такъ, чтобы онъ громко произносилъ слова, стань прямо надъ нимъ и кричи. Если же ты оставишь его открытымъ и въ готовомъ видѣ, то онъ примется «подслушивать», т. е. зарядится самъ различными звуками, раздающимися вблизи него на шесть футовъ разстоянія. Теперь я покажу тебѣ, какъ онъ работаетъ. Вчера я призывалъ спеціалиста, чтобы зарядить вотъ этотъ. Ай-ай, его оставили открытымъ; это нехорошо! Впрочемъ, мнѣ помнится, кругомъ было настолько тихо, что онъ не могъ собрать неподходящаго матеріала. Все, что теперь съ нимъ требуется сдѣлать, это нажать пуговку внизу, вотъ такъ.
Полковникъ Селлерсъ привелъ аппаратъ въ дѣйствіе и фонографъ запѣлъ плаксивымъ, тонкимъ голосомъ:
Есть гостинница одна,
Далеко стоитъ она,
Трижды въ день тамъ ѣсть даютъ
И недорого берутъ.
— Ахъ, чортъ побери, совсѣмъ не то! Кто-нибудь у насъ по близости распѣвалъ эту чепуху.
Жалобное пѣніе возобновилось въ перемежку съ громкимъ, постоянно возвышающимся, мяуканьемъ котовъ, которые затѣваютъ драку.
Лишь къ обѣду зазвонятъ,
Квартиранты загалдятъ,
Ихъ хозяинъ созываетъ…
… Трижды въ сутки угощаетъ,
— Ну, это ничего, будемъ слушать дальше. Фонографъ сейчасъ дойдетъ до крѣпкихъ словечекъ изъ лексикона моряковъ. Впрочемъ, дѣло не въ томъ; теперь ты видѣлъ, какъ дѣйствуетъ механизмъ?
— Онъ дѣйствуетъ великолѣпно! — горячо воскликнулъ Гаукинсъ, — я понимаю, что въ немъ скрыты несмѣтныя богатства.
— Да, и семейство Гаукинсовъ получитъ изъ нихъ свою долю, Вашингтонъ.
— О, благодарю, благодарю васъ! Вы великодушны, какъ всегда, а фонографъ — величайшее изобрѣтеніе нашего вѣка!
— Правда, мы живемъ во времена чудесъ. Стихіи кишатъ благодѣтельными силами; такъ было всегда, но наше поколѣніе впервые открыло ихъ и съумѣло утилизировать для человѣчества. Повѣрь, Гаукинсъ, всякая вещь имѣетъ свою полезную сторону и ничто не должно пропадать даромъ. Возьмемъ къ примѣру хотя бы міазмы. Извѣстно, что изъ нихъ выдѣляется амміачный газъ, который до сихъ поръ не примѣнялся ни къ чему: никто не думалъ собирать его; ты не можешь назвать мнѣ ни единаго человѣка, которому пришла бы въ голову эта идея. Не правду-ли я говорю, вѣдь ты согласенъ со мной?
— Совершенно. Только я, право, не могъ представить себѣ, чтобы кому-нибудь могло понадобиться…
— Собирать его? А вотъ я тебѣ сейчасъ объясню. Взгляни сюда, это мое новое изобрѣтеніе — особый аппаратъ, который я назвалъ «разлагателемъ». Клянусь честью, если ты мнѣ укажешь домъ, гдѣ выдѣляется извѣстное количество амміачнаго газа въ день, я берусь при помощи моего разлагателя увеличить это количество во сто разъ — менѣе, чѣмъ въ полчаса.
— Господи, да зачѣмъ вамъ это?
— Какъ зачѣмъ? Послушай и узнаешь. Это вещество можетъ служить отличнымъ освѣтительнымъ матеріаломъ, чрезвычайно важнымъ въ экономическомъ отношеніи, — амміачный газъ не примѣняется рѣшительно ни къ чему и не стоитъ ни единаго цента. Чтобы добыть его, нужно только придѣлать мой раздагатель къ любой трубѣ для стока нечистотъ, и дѣло въ шляпѣ. Для этого можно воспользоваться даже обыкновенными газопроводными трубами. Ну, сообрази-ка теперь, какова эта штука? Даю голову на отсѣченіе, что черезъ пять лѣтъ не будетъ дома, который бы освѣщался чѣмъ-нибудь другимъ, кромѣ амміачнаго газа. Это открытіе можно рекомендовать каждому доктору, каждому водопроводчику.
— Но вѣдь этотъ способъ освѣщенія опасенъ?
— Болѣе или менѣе, да. Но вѣдь что ни возьми, все опасно: и угольный газъ, и свѣчи, и электричество.
— А хорошо онъ горитъ?
— Великолѣпно.
— Вы производили опыты?
— Пока еще нѣть. Полли предубѣждена противъ этого, но я бьюсь объ закладъ, что если новая система освѣщенія будетъ принята въ домѣ президента, она пойдетъ въ ходъ, можешь быть въ томъ увѣренъ. На, возьми вотъ этотъ разлагатель, Вишингтонъ; теперь онъ мнѣ пока не нуженъ. Можешь произвести съ нимъ опытъ въ какой-нибудь гостинницѣ.