нографы заряженными, потому что мои аппараты будутъ ругаться на всевозможныхъ языкахъ, на какихъ только угодно покупателю. И сообрази, Гаукинсъ, что черезъ это вѣдь я произведу величайшій нравственный переворотъ въ девятнадцатомъ столѣтіи. Пять лѣтъ спустя, всякая ругань и проклятія станутъ произноситься однѣми машинами и ни одно богохульное слово не сойдетъ болѣе съ человѣческихъ устъ на бортѣ корабля. Между тѣмъ, до сихъ поръ милліоны долларовъ были потрачены религіозными обществами на искорененіе богохульства въ коммерческомъ флотѣ — и все безуспѣшно. Поэтому мое имя сохранится во вѣки въ благодарной памяти потомства и я буду знаменитъ, какъ человѣкъ, осуществившій своими единичными усиліями благородную и возвышенную реформу.
— О, это грандіозно, благодѣтельно, прекрасно! И какъ вы придумали подобную вещь? У васъ удивительный умъ. Какъ, вы говорите, надо заряжать аппаратъ?
— Тутъ нѣтъ ровно ничего мудренаго. Если ты хочешь зарядить фонографъ, такъ, чтобы онъ громко произносилъ слова, стань прямо надъ нимъ и кричи. Если же ты оставишь его открытымъ и въ готовомъ видѣ, то онъ примется «подслушивать», т. е. зарядится самъ различными звуками, раздающимися вблизи него на шесть футовъ разстоянія. Теперь я покажу тебѣ, какъ онъ работаетъ. Вчера я призывалъ спеціалиста, чтобы зарядить вотъ этотъ. Ай-ай, его оставили открытымъ; это нехорошо! Впрочемъ, мнѣ помнится, кругомъ было настолько тихо, что онъ не могъ собрать неподходящаго матеріала. Все, что теперь съ нимъ требуется сдѣлать, это нажать пуговку внизу, вотъ такъ.
Полковникъ Селлерсъ привелъ аппаратъ въ дѣйствіе и фонографъ запѣлъ плаксивымъ, тонкимъ голосомъ:
Есть гостинница одна,
Далеко стоитъ она,
Трижды въ день тамъ ѣсть даютъ
И недорого берутъ.
— Ахъ, чортъ побери, совсѣмъ не то! Кто-нибудь у насъ по близости распѣвалъ эту чепуху.
Жалобное пѣніе возобновилось въ перемежку съ громкимъ, постоянно возвышающимся, мяуканьемъ котовъ, которые затѣваютъ драку.
Лишь къ обѣду зазвонятъ,
Квартиранты загалдятъ,
Ихъ хозяинъ созываетъ…
… Трижды въ сутки угощаетъ,
