Дни шли за днями, а дѣла принимали все худшій оборотъ, усердныя хлопоты Барроу достать какое-нибудь занятіе для Трэси оказывались напрасными. Всюду ему съ первыхъ же словъ задавали вопросъ: — А къ какому рабочему союзу вы принадлежите? — Трэси былъ принужденъ отвѣчать, что не принадлежитъ ни къ одному изъ нихъ.
— Тогда я не могу васъ нанять. Всѣ мои люди разбѣгутся, если я найму «отщепенца», «перебѣжчика», какъ они величаютъ работниковъ, подобныхъ вамъ.
Наконецъ, Трэси пришла счастливая мысль. — Мнѣ надо приписаться къ какому-нибудь рабочему союзу, вотъ и все, — сказалъ онъ однажды.
— Попробуйте, — отвѣчать Барроу. — Это было бы отлично для васъ, если бы удалось.
— Если бы удалось? Да развѣ тутъ можетъ встрѣтиться какое-нибудь препятствіе?
— Именно. Иногда это бываетъ очень трудно. Во всякомъ случаѣ вамъ слѣдуютъ попытаться.
И Трэси попытался, но безуспѣшно. Онъ получилъ довольно рѣзкій отказъ; ему посовѣтовали убираться восвояси, вмѣсто того чтобъ отнимать у честныхъ людей трудовой кусокъ хлѣба. Молодой человѣкъ увидѣлъ, что его положеніе становится отчаяннымъ, и эта мысль пронизала его холодомъ до мозга костей. «Значитъ, здѣсь существуетъ своя аристократія положенія и аристократія благополучія, какъ существуютъ призванные и отверженные, — думалъ онъ про себя, — и я какъ разъ попалъ въ разрядъ этихъ отверженцевъ. Слѣдовательно, въ Америкѣ ежедневно возникаютъ новыя разграниченія между людьми. Всевозможныя касты растутъ здѣсь, какъ грибы; это ясно, какъ и то, что я не принадлежу ни къ одной изъ нихъ, исключая касты «отщепенцевъ». Онъ не могъ даже улыбнуться надъ этимъ маленькимъ каламбуромъ, хотя нашелъ его очень мѣткимъ. Бѣдный малый чувствовалъ себя до того разстроеннымъ и несчастнымъ, что былъ не въ состояніи далѣе относиться съ философской снисходительностью къ дурачествамъ, которыя каждый вечеръ затѣвались молодежью въ верхнихъ комнатахъ. Прежде его забавляла ихъ безшабашная веселость послѣ тяжелаго дневного труда; теперь же она была ему въ тягость, оскорбляла его достоинство и, наконецъ, сдѣлалась просто невыносимой. Когда квартиранты возвращались домой въ хорошемъ настроеніи, они болтали, шумѣли, возились, точно молодые котята, распѣвали пѣсни и ловко перебрасывались подушками, которыя летали по всѣмъ направленіямъ въ спальнѣ, задѣвая иногда Трэси. Молодежи очень хотѣлось подзадорить его и заставить принять участіе въ ихъ шумной вознѣ. Они прозвали его «Джонни Буллемъ» и фамильярно заигрывали съ новымъ товарищемъ. Сначала онъ переносилъ ихъ выходки очень равнодушно, но потомъ сталъ дѣлать видъ, что считаетъ такую безцеремонность неумѣстной, и скоро замѣтилъ большую перемѣну въ обращеніи своихъ сосѣдей. Они стали относиться къ нему съ затаенной враждебностью. Гордый новичекъ и прежде не былъ популяренъ въ ихъ средѣ, но теперь отъ него стали отворачиваться. Самыя неудачи Трэси въ пріисканіи занятій, а также и то обстоятельство, что его не хотѣли принять ни въ одинъ изъ рабочихъ союзовъ, еще болѣе роняли пріѣзжаго англичанина въ мнѣніи жильцовъ меблированнаго отеля. Онъ получилъ немало шпилекъ по своему адресу, и только развитая мускулатура ограждала Трэси отъ явныхъ оскорбленій. Молодежь видѣла, какъ онъ ежедневно упражнялся въ гимнастикѣ по утрамъ, послѣ обтиранія холодною водою, причемъ выказывалъ недюжинную силу. И забіяки съ изумленіемъ поглядывали на его атлетическое сложеніе, соображая, что, вѣроятно, и насчетъ бокса онъ не дастъ маху, а Трэси былъ безгранично униженъ сознаніемъ, что только здоровые кулаки держатъ отъ него на благородной дистанціи этихъ грубыхъ неучей. Однажды вечеромъ, войдя въ свою комнату, онъ нашелъ тамъ человѣкъ двѣнадцать жильцовъ; компанія оживленно разговаривала, заливаясь смѣхомъ, похожимъ на лошадиное ржанье. При его появленіи, все смолкло и водворилась тишина.
— Добрый вечеръ, джентльмэны, — произнесъ вошедшій, усаживаясь.
Ему не отвѣтили. Онъ вспыхнулъ, но не сказалъ ни слова. Посидѣвъ немного среди неловкаго молчанія, молодой человѣкъ всталъ и вышелъ. Едва онъ повернулся къ товарищамъ спиною, какъ въ комнатѣ раздался взрывъ оглушительнаго хохота. Ясно, что его хотѣли оскорбить. Онъ вышелъ на плоскую крышу въ надеждѣ освѣжиться и успокоиться отъ волненія. Тутъ ему попался на глаза больной рудокопъ. Онъ сидѣлъ одинъ, погруженный въ задумчивость. Трэси вступилъ съ нимъ въ бесѣду. Въ настоящее время они могли назваться товарищами по несчастію; обоихъ одинаково преслѣдовали судьба и нерасположеніе окружающихъ. Здѣсь они могли спокойно переговорить съ глазу на глазъ, чтобы немного отвести душу. Однако, за Трэси очевидно подсматривали. Не прошло нѣсколькихъ минутъ, какъ мучители высыпали вслѣдъ за нимъ на кровлю и стали расхаживать взадъ и впередъ, какъ будто безъ всякаго предвзятаго намѣренія, отпуская только по временамъ колкія словечки, очевидно, по адресу Трэси, а иногда задѣвая и рудокопа. Предводителемъ этой маленькой шайки явился буянъ и забіяка Аллэнъ, привыкшій командовать надъ жильцами верхняго этажа и уже не разъ порывавшійся затѣять ссору съ англичаниномъ. Теперь эта компанія то мяукала, то посвистывала, то переглядывалась съ многозначительнымъ покрякиваньемъ, и, наконецъ, завела между собою двусмысленный разговоръ:
— Изъ чего составляется пара, какъ вы думаете, ребята?
— Ну, извѣстно, что двое составляютъ пару; только иной разъ они бываютъ до того тощи, что выходитъ изъ нихъ всего полтора, — Общій взрывъ хохота.
— А что такое ты недавно говорилъ про англичанъ?
— Ничего особеннаго. Англичане молодцы, впрочемъ… я…
— Ну да, что ты про нихъ сказалъ?
— А то, что они отлично глотаютъ.
— Лучше другихъ людей?
— Никому за ними не угнаться въ этомъ.
— Будто? Что же они лучше всего глотаютъ?
— Оскорбленія. — Опять общій хохотъ.
— Трудно вызвать ихъ на драку, не такъ-ли?
— Нѣтъ, не трудно.
— Да неужели?
— Не трудно, а совершенно невозможно. — Снова оглушительное гоготанье.
— Вонъ этотъ молодецъ, кажется, ужь совсѣмъ бездушный.
— Да онъ и не можетъ быть другимъ. Таковъ ужь уродился.
— Какъ такъ?
— Будто ты не знаешь тайны его рожденія? Его отцомъ была восковая фигура.
Аллэнъ направился въ ту сторону, гдѣ сидѣли двое отщепенцевъ, остановился противъ нихъ и спросилъ рудокопа:
— Ну, какъ тебѣ везетъ въ послѣднее время насчетъ друзей?
— Не могу пожаловаться.
— И много ты ихъ пріобрѣлъ?
— Столько, сколько мнѣ нужно.
— Что жъ, это хорошо. Другъ иногда становится покровителемъ. Вотъ, напримѣръ, какъ ты думаешь, что случится, если я сдерну съ тебя фуражку и ударю ею по твоей рожѣ?
— Оставьте меня въ покоѣ, Аллэнъ, прошу васъ. Вѣдь я къ вамъ не пристаю?
— Нѣтъ, ты, братецъ, не виляй, а отвѣть хорошенько на то, о чемъ тебя спрашиваютъ. Говори, что будетъ, если я тебя тресну?
Тутъ за товарища вступился Трэси и хладнокровно замѣтилъ:
— Не привязывайтесь къ этому малому. Я самъ могу вамъ отвѣтить, что тогда произойдетъ.
— Вы? Посмотримъ! Эй, ребята! Джонни Булль можетъ сказать, что случится, если я сорву шапку вонъ съ того болвана и смажу его по лицу. Это прелюбопытно.
Онъ исполнилъ дерзкую угрозу, но прежде чѣмъ успѣлъ повторитъ свой нахальный вопросъ, послѣдовало возмездіе и буянъ лежалъ въ растяжку передъ собравшейся публикой. Поднялся шумъ, толкотня. — Кругъ! Кругъ! Обведите кругъ! — кричали всѣ въ одинъ голосъ. — Джонни Булль хочетъ показать себя. Вотъ такъ будетъ потѣха! Дайте ему случай отличиться.
Тотчасъ, начертили мѣломъ кругъ на желѣзной обшивкѣ крыши и Трэси приступилъ къ поединку съ такой же готовностью, какъ если бы его противникъ былъ принцемъ крови, а не простымъ ремесленникомъ. Внутренно онъ немного дивился самому себѣ, такъ какъ, не смотря на свой либерализмъ, все-таки не предвидѣлъ, что ему представится случай, подобный сегодняшнему, и его коробило при мысли помѣриться силами съ неотесаннымъ мужланомъ. Въ одну минуту всѣ окна и крыши сосѣднихъ домовъ были унизаны любопытными. Присутствующіе разступились, и борьба началась. Однако, Аллэнъ не могъ постоять за себя противъ молодого англичанина. Уступая ему, какъ въ силѣ, такъ и въ ловкости, онъ то и дѣло растягивался во всю длину при дружномъ хохотѣ зрителей и, едва успѣвалъ подняться, какъ опять грузно шлепался навзничь. Наконецъ, его пришлось поднять, послѣ чего Трэси отказался отъ своего права проучить грубіяна еще разъ и драка была кончена. Друзья увели Аллэна въ довольно жалкомъ видѣ съ мѣста состязанія; лицо у него было покрыто синяками и окровавлено. Молодежь немедленно обступила Трэси съ восторженными поздравленіями, повторяя, что онъ оказалъ большую услугу цѣлому дому, такъ какъ теперь мистеръ Аллэнъ будетъ посмирнѣе и не станетъ придираться ко всѣмъ и каждому, щедро расточая направо и налѣво пинки и оскорбленія.
Послѣ того Трэси сдѣлался героемъ и пріобрѣлъ необыкновенную популярность. Пожалуй, никто еще до него не былъ такъ популяренъ въ верхнемъ этажѣ. Но если онъ тяготился непріязнью и враждебностью здѣшнихъ жильцовъ, то ихъ безцеремонное одобреніе и похвалы его геройству были ему еще тошнѣе. Трэси чувствовалъ себя скверно и даже боялся разбирать причины своего внутренняго недовольства. Онъ говорилъ себѣ, что поступилъ неприлично, затѣявъ драку на крышѣ къ вящшей потѣхѣ всего околодка, но въ сущности его грызло кое-что другое. Однажды онъ зашелъ даже черезчуръ далеко въ своемъ пессимизмѣ и написалъ у себя въ дневникѣ, что ему приходится тошнѣе, чѣмъ блудному сыну въ евангельской притчѣ. Блудный сынъ только пасъ свиней, но не былъ съ ними за панибрата. — Однако, Трэси опомнился, зачеркнулъ эти слова и сказалъ: — Всѣ люди равны. Я не хочу отрекаться отъ своихъ принциповъ. Мои сосѣди ничуть не хуже меня.
Его популярность не ограничилась однимъ верхнимъ этажемъ и перешла ниже. Всѣ были благодарны ему за урокъ, данный Аллэну, который сталъ теперь тише воды, ниже травы. Молодыя дѣвушки, жившія въ отелѣ — ихъ насчитывалось тамъ съ полдюжины — на всякія манеры выказывали свою благосклонность побѣдителю, но больше всего льнула къ юному герою общая любимица Гэтти, хозяйская дочка.
— Ахъ, какой вы всегда милый! — ворковала она. И когда онъ сказалъ однажды: — Я радъ, что заслужилъ вашу похвалу, миссъ Гэтти, — плутовка прибавила еще нѣжнѣе:
— Не величайте меня миссъ Гэтти, зовите просто Киской.
Каково! Ему дѣлали авансы. Онъ рѣшительно достигъ вершины почестей; подняться выше этого было уже немыслимо въ меблированномъ отелѣ миссисъ Маршъ. Популярность Трэси достигла своего апогея.
Между тѣмъ, въ присутствіи постороннихъ, онъ еще сохранялъ наружное спокойствіе, но его душу грызло отчаянье. Скоро всѣ деньги выйдутъ и тогда, чѣмъ онъ будетъ жить? Молодой человѣкъ сожалѣлъ, что не позаимствовалъ болѣе солидной суммы изъ маленькаго капитала, найденнаго въ карманѣ незнакомца. Бѣдняга лишился сна. Ужасная, убійственная мысль преслѣдовала его днемъ и ночью, сверлила его мозгъ: — Что дѣлать? Что съ нимъ будетъ? — въ душѣ Трэси понемногу зашевелилось нѣчто, очень похожее на раскаяніе въ томъ, что онъ вступилъ въ благородные ряды мучениковъ, а не остался дома, довольствуясь перспективой сдѣлаться со временемъ англійскимъ графомъ и ничѣмъ болѣе, чтобы совершить на земномъ поприщѣ только то, чего можно ожидать отъ важнаго аристократа. Однако, онъ старался всѣми силами отогнать эту мысль, что ему и удавалось. Но отъ времени до времени, она осаждала его опять, грызла, жгла и сжимала ему сердце. Трэси всегда узнавалъ ее по мучительному чувству, которымъ она сопровождалась. Другія его мысли были также тяжелы, но эта одна хватала за живое, рѣзала, какъ ножемъ. Ночью онъ только и дѣлалъ, что прислушивался къ несносному храпу своихъ сосѣдей — честныхъ тружениковъ, умаявшихся за день послѣ работы; такъ проходило время до двухъ — до трехъ часовъ утра; потерявъ терпѣніе, Трэси выходилъ на крышу, гдѣ ему удавалось иногда вздремнуть на свѣжемъ воздухѣ, но, большею частью, его и тутъ преслѣдовала безсонница. Онъ лишился аппетита, похудѣлъ, сталъ неузнаваемъ. Наконецъ, однажды, дойдя почти до полнаго упадка духа, молодой человѣкъ сказалъ самъ себѣ, — причемъ невольная краска стыда залила ему лицо, хотя здѣсь и не было постороннихъ свидѣтелей: — «Если бы отецъ зналъ мое американское имя… собственно говоря, я обязанъ сообщить ему это свѣдѣніе. Какое я имѣю право отравлять старику жизнь? Ужь и такъ мои поступки причиняютъ семьѣ немало горя. Въ самомъ дѣлѣ, онъ долженъ узнать, подъ какимъ именемъ я скрываюсь здѣсь». И, поразмысливъ немного, молодой человѣкъ сочинилъ отцу телеграмму слѣдующаго содержанія.
«Мое американское имя — Говардъ Трэси».
Въ этихъ лаконическихъ словахъ будетъ заключаться извѣстный намекъ и отецъ пойметъ его, если захочетъ. Конечно, онъ догадается, что любящій, почтительный сынъ пожелалъ сдѣлать ему удовольствіе, открывъ свое инкогнито. Минуту спустя, продолжая думать въ этомъ направленіи, Трэси невольно воскликнулъ: «Ахъ, еслибы онъ телеграфировалъ мнѣ, чтобы я вернулся! Но нѣтъ, я не могъ бы исполнить воли отца. Я не долженъ ему покоряться. Взявъ на себя важную миссію, я не смѣю малодушно отступить. Нѣтъ, нѣтъ, я не могъ бы вернуться домой, да и не захотѣлъ бы этого». — Затѣмъ, послѣ нѣкотораго раздумья, онъ прибавилъ: «Но, можетъ быть, сыновній долгъ и требуетъ моего возвращенія при настоящихъ обстоятельствахъ; отецъ мой въ такихъ преклонныхъ лѣтахъ и ему было бы пріятно найти во мнѣ опору на склонѣ дней. Надо хорошенько подумать объ этомъ. Конечно, справедливость требуетъ, чтобы я остался здѣсь. Но все-таки подать вѣсточку о себѣ отцу тоже не мѣшаетъ. Вѣдь не потребуетъ же онъ меня немедленно къ себѣ! Нѣтъ, это было бы жаль; это испортило бы мнѣ все дѣло». Онъ опять задумался: «Ну, а если бы отецъ, не шутя, принялся настаивать?.. Право, я не знаю, чтобы я сдѣлалъ тогда… Родной домъ! Ахъ, какъ хорошо звучитъ это слово! И можно-ли ставить человѣку въ вину, если его тянетъ туда?»
Онъ отправился на одну изъ телеграфныхъ станцій по близости, и тутъ немедленно наткнулся на образецъ «обычной вашингтонской вѣжливости», по выраженію Барроу. «Здѣсь, — говорилъ новый товарищъ Трэси, — съ вами обращаются въ публичныхъ мѣстахъ, какъ съ бродягой, но если узнаютъ, что вы членъ конгресса, сейчасъ картина перемѣнится и вы будете осыпаны любезностями». — Въ телеграфной конторѣ дежурилъ юноша лѣтъ семнадцати. При входѣ Трэси, онъ завязывалъ себѣ башмакъ, поставивъ ногу на стулъ и повернувшись спиною къ форточкѣ. Телеграфистъ оглянулся черезъ плечо на вошедшаго, смѣрилъ его глазами и, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжалъ свое занятіе. Трэси успѣлъ написать текстъ своей телеграммы и ждалъ минуту, двѣ, три, пока дежурный возился съ своимъ башмакомъ. Наконецъ, онъ его окликнулъ:
— Потрудитесь, пожалуйста, принять отъ меня телеграмму!
Юноша опять оглянулся черезъ плечо, и его дерзкій взглядъ ясно говорилъ: — Неужели же вы не можете обождать немного?
Въ концѣ концовъ, тесемки были завязаны; онъ взялъ телеграмму, пробѣжалъ ее глазами и съ удивленіемъ взглянулъ на Трэси. Въ его глазахъ мелькнуло что-то, граничащее съ уваженіемъ, пожалуй, даже почтительностью, какъ показалось посѣтителю, хотя онъ такъ отвыкъ встрѣчать то и другое, что не рѣшался вѣрить своимъ предположеніямъ.
Мальчикъ между тѣмъ прочелъ вслухъ адресъ съ явнымъ удовольствіемъ на лицѣ и въ тонѣ голоса.
— Графу Росмору! Ишь-ты!.. Развѣ вы его знаете?
— Знаю.
— Ну, а онъ-то васъ знаетъ?
— Конечно.
— И вы полагаете, что онъ отвѣтитъ вамъ?
— Думаю, что да.
— Посмотримъ! А куда вамъ послать отвѣтъ?
— Никуда. Я самъ зайду за нимъ. Когда мнѣ зайти?
— Право, не знаю. Лучше я пошлю вамъ отвѣтную телеграмму на домъ. Скажите только, куда. Позвольте вашъ адресъ, и вы получите ее безъ замедленія, какъ только она придетъ.
Но Трэси не принялъ предложенной услуги. Видя, какъ почтительно обращается съ нимъ за минуту дерзкій телеграфистъ, онъ не хотѣлъ ронять себя въ его глазахъ, назвавъ отель ремесленниниковъ, гдѣ было его пристанище. Молодой человѣкъ повторилъ, что зайдетъ за телеграммой, и удалился.
Онъ долго бродилъ по улицамъ, занятый своими размышленіями, и говорилъ самъ себѣ: «Какъ бы то ни было, но встрѣчать уваженіе все-таки пріятно. Вотъ я заставилъ уважать себя забіяку Аллэна, задавъ ему здоровую потасовку. Послѣ того и другіе сосѣди стали смотрѣть на меня иными глазами, сдѣлались даже почтительны по отношенію ко мнѣ за мою личную заслугу — все за то же, что я проучилъ нахала. Но если ихъ уваженіе мнѣ пріятно, то уваженіе, основанное на незаслуженныхъ прерогативахъ, которыхъ слѣдовало бы стыдиться, на призрачныхъ правахъ — оказывается на повѣрку еще пріятнѣе. Какая, напримѣръ, заслуга: состоять въ перепискѣ съ графомъ? А между тѣмъ мальчишка-телеграфистъ проникся за это почтеніемъ къ моей особѣ».
Итакъ, заатлантическая телеграмма летѣла теперь на родину! Ужь одна эта мысль оживляла добровольнаго изгнанника. Онъ шелъ такими легкими шагами, и его сердце ускоренно билось отъ счастья. Отбросивъ всѣ колебанія, бѣдняга сознался себѣ, что онъ сходитъ съ ума отъ радости, что онъ готовъ отказаться отъ своей затѣи и спѣшитъ домой, домой! Его нетерпѣніе получить отвѣть отъ стараго графа росло съ изумительной быстротою. Онъ прождалъ цѣлый часъ, стараясь какъ-нибудь скоротать время, однако, не могъ ничѣмъ развлечься. Его взглядъ безучастно останавливался то на томъ, то на другомъ предметѣ, но мысли блуждали далеко. Трэси опять зашелъ на телеграфную станцію за отвѣтомъ.
— Пока еще нѣтъ, — отвѣчалъ мальчикъ, — и, взглянувъ на часы, прибавилъ: — Я не думаю, чтобы вы получили его сегодня.
— Почему такъ?
— Видите-ли, теперь ужь довольно поздно. На такомъ дальнемъ разстояніи вы не можете быть увѣрены, что то лицо, которому послана телеграмма, окажется дома или будетъ въ состояніи немедленно отвѣтить. За подобныя вещи ручаться нельзя. Кромѣ того, у насъ въ Вашингтонѣ время приближается уже къ шести часамъ, а въ Англіи уже наступила ночь.
— Правда, — согласился Трэси, — мнѣ не пришло этого въ голову.
— Да, теперь тамъ поздно: половина одиннадцатаго или одиннадцать. По всѣмъ вѣроятіямъ, вы не получите сегодня отвѣта.