Полковникъ Мельберри Селлерсъ — то было за нѣсколько дней до отсылки имь пресловутаго письма лорду Росмору — сидѣлъ въ своей «библіотекѣ», которая въ то же время играла для него роль гостиной, картинной галлереи и мастерской. Смотря по обстоятельствамъ, онъ называлъ ее то однимъ, то другимъ изъ этихъ именъ. Хозяинъ мастерилъ какую-то хрупкую механическую игрушку и былъ, повидимому, поглощенъ своимъ занятіемъ. Теперь онъ посѣдѣлъ, какъ лунь, но въ другихъ отношеніяхъ остался такимъ же юнымъ, подвижнымъ, пылкимъ, мечтательнымъ и предпріимчивымъ, какъ прежде. Его любящая жена-старушка сидѣла возлѣ него съ довольнымъ видомъ и вязала чулокъ, а на колѣняхъ у нея дремала кошка. Комната у нихъ была просторная, свѣтлая, уютная, съ отпечаткомъ домовитости, не смотря на скудное и незатѣйливое убранство и недорогія бездѣлушки, служившія ей украшеніемъ. По угламъ и на окнахъ зеленѣли растенія и во всей обстановкѣ было что-то неуловимое, неосязаемое, что обнаруживало, однако, присутствіе въ домѣ человѣка съ хозяйственнымъ вкусомъ, заботливо относившагося къ своему жилищу.
Даже убійственныя хромолитографіи по стѣнамъ не портили общаго впечатлѣнія. Онѣ оказывались тутъ на мѣстѣ и усиливали привлекательность комнаты, притягивали взоръ именно своей несуразностью. Вы, конечно, видывали подобныя картины. Одни изъ этихъ лубочныхъ произведеній искусства представляли ландшафты, другіе — морскіе виды, а нѣкоторыя были портретами, но всѣ отличались замѣчательной уродливостью. Портреты изображали умершихъ американскихъ знаменитостей, однако, въ коллекціи полковника, благодаря смѣлымъ поправкамъ, эти великіе люда сходили за графовъ Росморовъ. Самый новѣйшій изъ нихъ увѣковѣчивалъ черты Андрью Джексона, но здѣсь его преспокойно выдавали за «Симона Латерса, лорда Росмора, теперешняго представителя графскаго дома». На одной стѣнѣ висѣла дешевая карта желѣзныхъ дорогъ Варвикшира. Подъ нею недавно была сдѣлана подпись: «Владѣнія Росморовъ», а напротивъ красовалась другая, служившая самымъ величественнымъ украшеніемъ библіотеки и прежде всего бросавшаяся въ глаза своими размѣрами. Раньше на ней было написано просто: «Сибирь», но впослѣдствіи же передъ этимъ словомъ было прибавлено: «Будущая». Тутъ встрѣчались и другія дополненія, сдѣланныя красными чернилами: множество городовъ съ громаднымъ населеніемъ, разсыпанныхъ въ видѣ точекъ въ такихъ мѣстахъ, гдѣ въ данное время разстилаются необъятныя тайги и пустыни безъ всякой осѣдлости. Эти фантастическіе города носили не менѣе фантастическія и невѣроятныя названія, одинъ же изъ нихъ, необыкновенно густо населенный и помѣщавшійся въ центрѣ, былъ обведенъ большимъ ободкомъ и подъ нимъ значилось: «столица».
«Отель» — какъ съ важностью величалъ свое жилище полковникъ, былъ старымъ двухъ-этажнымъ строеніемъ довольно большихъ размѣровъ; въ былыя времена, его, конечно, красили и перекрашивали, теперь же все это давно отошло въ область воспоминаній. Стояло оно на далекой окрайнѣ Вашингтона и, вѣроятно, служило прежде дачей. Запущенный дворъ, съ покосившимся мѣстами заборомъ и запертыми воротами, окружалъ этотъ домъ. У параднаго крыльца виднѣлось нѣсколько скромныхъ вывѣсокъ. Главная изъ нихъ гласила: «Полк. Мельберри Селлерсъ, стряпчій и ходатай по тяжебнымъ дѣламъ». Другая сообщала, что хозяинъ отеля былъ «матеріализаторъ, гипнотизеръ, психіатръ» и т. п., словомъ, человѣкъ на всѣ руки.
Въ комнату вошелъ сѣдоголовый негръ въ очкахъ и дырявыхъ бѣлыхъ нитяныхъ перчаткахъ, вытянулся въ струнку и доложилъ:
— Мерсъ Вашингтонъ Гаукинсъ, сэ (сэръ).
— Господи Боже! Проси его, Даніэль, проси къ намъ скорѣе.
Полковникъ и его жена вскочили съ мѣста и въ слѣдующую минуту радостно пожимали руки рослому господину, который смотрѣлъ какимъ-то пришибленнымъ. Съ виду ему было можно дать пятьдесятъ лѣтъ, но, судя по волосамъ, и всѣ сто.
— Прекрасно, прекрасно, Вашингтонъ, что ты вздумалъ навѣсить старыхъ знакомыхъ. Ну, садись, дружище, и будь, какъ дома. Э, да ты смотришь молодцомъ, постарѣлъ немножко, впрочемъ, самую малость; тебя сейчасъ можно узнать, не правда-ли, Полли?
— Какъ же, какъ же, Берри; онъ теперь вылитый покойный батюшка, какъ сейчасъ его вижу. Этакая оказія, откуда васъ Богъ принесъ? Какими судьбами? Сколько, бишь, мы съ вами не видались? Дайте вспомнить…
— Да, ужь годковъ пятнадцать, миссисъ Селлерсъ.
— Скажите, какъ летитъ время. А какъ много съ тѣхъ поръ воды утекло, сколько перемѣнъ…
Ея голосъ оборвался, губы дрогнули. Мужчины въ почтительномъ молчаніи выжидали, пока она оправится, чтобы продолжать свою рѣчь. Однако, послѣ легкой борьбы съ собою, хозяйка повернулась, прижимая передникъ къ глазамъ, и тихими шагами вышла изъ комнаты.
— Встрѣча съ вами напомнила ей, бѣдняжкѣ, о дѣтяхъ, — замѣтилъ мужъ, — вѣдь они у насъ всѣ перемерли, исключая самой младшей. Однако, прочь заботы — теперь не до нихъ. Давайте лучше плясать; радость не должна омрачаться — таковъ мой лозунгъ. И есть-ли отъ чего плясать, есть-ли чему радоваться — все это въ сущности безразлично, но когда человѣкъ веселъ, онъ всякій разъ становится здоровѣе, всякій разъ, Вашингтонъ, увѣряю тебя; я говорю по собственному опыту, а вѣдь ужь, кажется, доводилось мнѣ въ жизни видать виды. Скажи, однако, гдѣ ты пропадалъ всѣ эти годы, и оттуда-ли теперь, или изъ другого мѣста?
— Ни за что не догадаетесь, полковникъ. Изъ Чироки-Стрипъ.
— Съ моей родины!
— Также вѣрно, какъ то, что я стою передъ вами.
— Ну, нѣтъ, однако. Вѣдь не живешь же ты тамъ?
— Конечно, живу, если можно назвать жизнью убогое существованіе впроголодь, когда всѣ надежды разбиты, а бѣдность одолѣваетъ тебя во всѣхъ видахъ и смотритъ изъ всѣхъ угловъ.
— А Луиза тоже при тебѣ?
— И она, и дѣти.
— Остались тамъ?
— Да вѣдь не тащить же мнѣ ихъ съ собою.
— О, теперь дѣло ясно: ты пріѣхалъ сюда хлопотать о чемъ-нибудь передъ правительствомъ. У тебя тяжба? Будь покоенъ, я все улажу.
— Что вы! Никакой нѣтъ у меня тяжбы.
— Право? Ну, такъ хочешь сдѣлаться почтовымъ чиновникомъ? Отлично! Предоставь ужь это мнѣ. Все будетъ устроено.
— Съ чего вы взяли! я вовсе и не думалъ поступать въ почтовое вѣдомство.
— Ну, такъ чего же ты скрытничаешь, дружище? Какъ тебѣ не стыдно? Неужели ты боишься открыться старому испытанному другу, Вашингтонъ? Или, по твоему, я не съумѣю сохранить тай…
— Какая тутъ тайна, пощадите! Вы просто не дали мнѣ…
— Полно зубы-то заговаривать. Я вѣдь самъ тертый калачъ и знаю, что если человѣкъ пріѣхалъ въ Вашингтонъ и если онъ не съ неба свалился, а прибылъ хоть бы изъ Чироки-Стрипъ, значитъ, ему чего-нибудь надо. Далѣе я знаю также, что онъ не добьется желаемаго — это вѣрно, какъ дважды два четыре — потомъ останется здѣсь и начнетъ хлопотать о другомъ, опять получитъ шишъ, и такъ будетъ продолжаться до безконечности, пока онъ не истощитъ всѣхъ своихъ рессурсовъ и не дойдетъ до такого бѣдственнаго положенія, что ему будетъ стыдно показаться домой, даже и въ Чироки-Стрипъ. Наконецъ, сломленный нуждой, этотъ пришлецъ отдастъ Богу душу и его похоронятъ какъ-нибудь въ складчину добрые люди. Вотъ, напримѣръ… не перебивай меня, я знаю, что говорю. Ужъ мнѣ-ли не везло слѣпое счастье на дальнемъ западѣ, помнить? Въ Гаукеѣ я былъ первымъ лицомъ, всѣ взоры устремлялись на меня, я считался чѣмъ-то въ родѣ самодержца, ну, положительно таки самодержца, Вашингтонъ! Прочили меня въ посланники при сентъ-джемскомъ дворѣ; губернаторъ и всѣ остальные настаивали на томъ, проходу мнѣ не давали, вѣдь ты самъ знаешь. Ну, дѣлать нечего, я согласился, пріѣхалъ сюда, но опоздалъ всего на одинъ день, дружище. Подумай, каково это и какія ничтожныя обстоятельства вліяютъ порою на историческую жизнь народовъ. Да, сэръ, мѣсто было уже занято. А между тѣмъ я очутился здѣсь. Пришлось пойти на компромиссъ и я предложилъ, чтобы меня послали въ Парижъ. Президентъ былъ въ отчаяніи, ужасно извинялся, однако, назначеніе на это мѣсто не состоялось. И вотъ я опять остался на бобахъ. Помочь горю было рѣшительно нечѣмъ; оставалось поубавить немного своихъ претензій — для каждаго изъ насъ рано или поздно наступаетъ день, когда необходимо смириться передъ судьбою, да и въ этомъ нѣтъ большой бѣды, Вашингтонъ. Итакъ, я смирился и сталъ просить мѣста посланника въ Константинополѣ. Повѣришь-ли, не прошло и мѣсяца, какъ я соглашался уже отправиться въ Китай, клянусь тебѣ честью, а мѣсяцъ спустя выпрашивалъ назначеніе въ Японію. Прошелъ годъ, я спускался все ниже, ниже, умоляя со слезами, чтобы мнѣ дани какое-нибудь штатное мѣсто внутри страны, хоть бы должность пріемщика кремней въ складахъ военнаго вѣдомства… И, клянусь Георгомъ, мнѣ и тутъ не повезло!
— Пріемщика кремней?
— Да. Эта должность была учреждена во время революціи, въ прошломъ столѣтіи. Ружейные кремни поставлялись для военныхъ постовъ изъ крѣпости. Такъ оно и осталось до сихъ поръ. Хотя кремневыя ружья вышли изъ употребленія и самые форты обрушились, но декретъ не былъ уничтоженъ — его просмотрѣли или позабыли — такъ что пустопорожнія мѣста, гдѣ стояла когда-то старинная Тикондерога и другія укрѣпленія, по прежнему ежегодно получаютъ положенныя имъ шесть квартъ ружейныхъ кремней.
Вашингтонъ задумчиво замѣтилъ, послѣ нѣкоторой паузы:
— Какъ это странно: метить на постъ посланника въ Англіи съ окладомъ въ двадцать тысячъ фунтовъ и спуститься до мѣста пріемщика ружейныхъ кремней на жалованьѣ…
— По три доллара въ недѣлю. Такова человѣческая жизнь, Вашингтонъ, съ ея честолюбивыми стремленіями, борьбой и конечнымъ результатомъ: метишь во дворецъ и очутишься въ водосточной трубѣ.
Друзья задумались и замолчали. Потомъ гость сказалъ тономъ искренняго сожалѣнія.
— Итакъ, пріѣхавъ сюда противъ собственнаго желанія, единственно съ тѣмъ, чтобы исполнить долгъ патріота и удовлетворить эгоистическимъ требованіямъ своихъ согражданъ, вы не получили за это рѣшительно ничего?
— Ничего? — полковникъ даже вскочилъ отъ удивленія. — Ничего, говоришь ты? А позволь тебя спросить, Вашингтонъ, быть несмѣняемымъ и единственнымъ несмѣняемымъ членомъ дипломатическаго корпуса, аккредитованнымъ передъ величайшею страною на земномъ шарѣ, по твоему, ничего?
Тутъ наступила очередь Вашингтона онѣмѣть отъ удивленія. Онъ не могъ произнести ни звука, но широко раскрытые глаза и почтительное восхищеніе, выразившееся на его лицѣ, говорили краснорѣчивѣе всякихъ словъ. Оскорбленное самолюбіе полковника улеглось и онъ опять сѣлъ на прежнее мѣсто, спокойный и довольный. Подавшись впередъ, хозяинъ заговорилъ съ удареніемъ:
— Что приличествовало человѣку, прославившемуся на вѣки своимъ опытомъ, безпримѣрнымъ въ міровой исторіи? Человѣку, ставшему, такъ сказать, священнымъ по своему несмѣняемому положенію въ дипломатіи, такъ какъ онъ временно соприкасался черезъ свое домогательство съ каждымъ дипломатическимъ постомъ въ регламентѣ нашего правительства, начиная съ поста чрезвычайнаго посланника и полномочнаго министра при сентъ-джемскомъ дворѣ и кончая должностью консула на одной скалѣ изъ гуано въ проливахъ Зунда — гдѣ выдача жалованья производится не деньгами, а натурой, т. е. тѣмъ же гуано. — Островъ этотъ исчезъ, вслѣдствіе вулканическаго потрясенія какъ разъ за день до того, когда дошла очередь до моего имени въ спискѣ кандидатовъ на эту вакансію. Конечно, такое лицо, говорю я, имѣло право на царственныя почести, соотвѣтственно обширности пережитаго имъ и достопамятнаго опыта. И я получилъ то, что приличествовало мнѣ по заслугамъ. Согласно единодушному рѣшенію здѣшняго общества, по требованію всего народа — этой могучей силы, отвергающей порою и законы, и законодательство, на декреты которой не подается никакихъ апеляцій, — я былъ утвержденъ въ званіи несмѣняемаго члена дипломатическаго корпуса, являющагося представителемъ многоразличныхъ государствъ и цивилизацій земного шара при республиканскомъ дворѣ Соединенныхъ Штатовъ Америки. Послѣ этого меня привезли домой въ торжественной процессіи, при свѣтѣ факеловъ.
— Удивительно, полковникъ, просто удивительно!
— Это самое высокое оффиціальное положеніе въ цѣломъ мірѣ.
— Именно такъ… и господствующее надъ всѣми.
— Ты нашелъ настоящее слово. Подумай только: я нахмурю брови — и возгорится война; я улыбаюсь — и умиротворенные народы покорно слагаютъ оружіе.
— Но связанная съ этимъ отвѣтственность приводитъ въ содроганіе.
— Э, пустяки! Отвѣтственность мнѣ нипочемъ, я къ ней привыкъ, я всегда несъ ее на себѣ.
— Но трудъ; вѣдь у васъ, должно быть, масса труда! Неужели вы обязаны присутствовать на всѣхъ засѣданіяхъ?
— Кто, я? Да развѣ императоръ присутствуетъ на собраніяхъ намѣстниковъ своихъ провинцій? Онъ сидитъ себѣ дома и только выражаетъ свое одобреніе.
Вашингтонъ помолчалъ съ минуту; потомъ у него вырвался тяжелый вздохъ.
— Какъ гордился я собою часъ тому назадъ и какимъ ничтожнымъ нахожу теперь оказанный мнѣ скромный почетъ. Полковникъ, причина, заставившая меня прибыть въ Вашингтонъ… Однимъ словомъ, я пріѣхалъ сюда на конгрессъ, въ качествѣ делегата отъ Чироки-Стрипъ!
Хозяинъ вскочилъ на ноги и воскликнулъ съ пылкимъ энтузіазмомъ:
— Твою руку, любезный другъ! Новость великой важности! Поздравляю тебя отъ всего сердца. Мои пророчества сбываются. Я всегда предсказывалъ тебѣ великую будущность. Если не вѣришь, спроси Полли.
Гость былъ оглушенъ такой неожиданной демонстраціей.
— Что вы, полковникъ, тутъ нѣтъ ничего особеннаго. Маленькая, пустынная, безлюдная, узкая полоска земли, заросшая травой, въ перемежку съ гравіемъ, затерявшаяся въ отдаленныхъ равнинахъ обширнаго континента, — да вѣдь это такой пустякъ! Это то же самое, что явиться представителемъ пустой билліардной доски.
— Та-та-та! Напротивъ, это великое отличіе, необыкновенная честь и ты пріобрѣтешь здѣсь громадное вліяніе.
— Полноте, у меня нѣтъ даже голоса.
— Ничего не значитъ. Ты можешь говорить спичи…
— Не могу. Населеніе равняется всего двумъ стамъ…
— Все это отлично, отлично…
— И жители не имѣли даже права избирать меня. Мы не составляемъ пока особой территоріи. Наша община еще не признана оффиціально и правительство не знаетъ даже о нашемъ существованіи.
— Не безпокойся, дружище, я все устрою. Я проведу это дѣло, я мигомъ доставлю вамъ организацію.
— Неужели, полковникъ? Право, это слишкомъ много съ вашей стороны. Впрочемъ, вы остались тѣмъ же чистымъ золотомъ, какимъ были всегда, тѣмъ же неизмѣннымъ преданнымъ другомъ. — И слезы благодарности наполнили глаза Вашингтона.
— Ну, ладно, ладно. Считай, что это дѣло теперь ужь покончено, совсѣмъ покончено! Твою руку! Мы станемъ хлопотать съ тобою вмѣстѣ и добьемся своего.