Безподобное деревенское утро въ Англіи. Передъ нами, на живописномъ холмѣ, величавое зданіе: повитыя плющемъ стѣны и башни Кольмондлейскаго замка — колоссальный памятникъ, свидѣтель баронскаго величія среднихъ вѣковъ. Это одно изъ помѣстій графа Росмора, обладателя неимовѣрно длиннаго титула, двадцати двухъ тысячъ акровъ земли въ предѣлахъ англійскаго королевства, цѣлаго прихода въ Лондонѣ съ двумя тысячами домовъ и ежегодной ренты въ двѣсти тысячъ фунтовъ стерлинговъ. Отцомъ и основателемъ этого гордаго стариннаго рода былъ никто иной, какъ Вильгельмъ-Завоеватель своей собственной персоной, но имя первой прародительницы графовъ Росморъ не попало на страницы исторіи, такъ какъ ихъ союзъ являлся лишь случайнымъ и незначительнымъ эпизодомъ въ жизни великаго мужа, а героиня его была чѣмъ-то въ родѣ дочери кожевника изъ Фалеза.
Въ столовой замка, въ упомянутое нами восхитительное, прохладное утро, находится всего два лица, да остатки остывающаго завтрака. Одинъ изъ присутствующихъ — старый лордъ, высокій, прямой, сѣдоволосый, съ суровымъ лбомъ; каждая его черта, поза, движеніе носятъ отпечатокъ твердой воли, и въ семьдесятъ лѣтъ онъ бодръ, какъ пятидесятилѣтній. Другой — его единственный сынъ и наслѣдникъ, молодой человѣкъ съ задумчивыми глазами. На видъ ему не больше двадцати шести лѣтъ, на самомъ же дѣлѣ безъ малаго тридцать. Онъ — живое воплощеніе доброты, честности, простодушія, скромности, искренности. Сопоставивъ такія качества съ его высокимъ званіемъ, вы невольно сознаетесь, что передъ вами какой-то ходячій анахронизмъ — агнецъ въ бранныхъ доспѣхахъ. А имя у него дѣйствительно громкое: сіятельный Киркудбрайтъ-Ллановеръ-Марджіорибэнксъ-Селлерсъ, виконтъ Берклей изъ Кольмондлейскаго замка въ Варвикширѣ (произносится К’кубри Тлановеръ Маршбэнксъ Селлерсъ виконтъ Берклэ изъ Кем-лейскаго замка Вварикшръ). Онъ стоитъ у высокаго окна съ видомъ почтительнаго вниманія къ тому, что говоритъ отецъ, и не менѣе почтительнаго несогласія съ доводами и аргументами старика. Послѣдній, во время рѣчи, прохаживается по комнатѣ, очевидно, горячась.
— При всей твоей мягкости, Берклей, я знаю, что если ты однажды забралъ себѣ въ голову какую-нибудь ахинею на основаніи своихъ понятій о чести и справедливости, то тутъ не помогутъ (по крайней мѣрѣ, на время) никакія убѣжденія. Ты останешься глухъ и къ насмѣшкамъ, и къ доказательствамъ и къ приказаніямъ. По моему…
— Отецъ, если вы захотите взглянуть на дѣло, отбросивъ въ сторону предразсудки, вполнѣ безпристрастно, то не можете отрицать, что я рѣшился на этотъ шагъ не опрометчиво, не изъ пустого каприза и безъ всякаго разумнаго основанія. Вѣдь не я создалъ американскаго претендента на графскій титулъ Росморовъ; я не гонялся за нимъ, не выкапывалъ его, не навязывалъ вамъ. Онъ отыскался самъ собою, чтобы вмѣшаться въ нашу жизнь…
— И сдѣлать мою какимъ-то чистилищемъ, благодаря своимъ несноснымъ письмамъ, пустымъ разглагольствованіямъ, цѣлымъ кипамъ нелѣпыхъ доказательствъ…
— Съ которыми вы никогда не согласитесь познакомиться. А, между тѣмъ, онъ все-таки имѣетъ право на то, чтобы его выслушали, хотя бы на основаніи простой справедливости. Разборъ его писемъ доказалъ бы, что этотъ человѣкъ или дѣйствительный графъ — и тогда мы знали бы, чего держаться, — или опровергнулъ бы его претензіи, что также послужитъ къ устраненію всякихъ недоразумѣній относительно нашего образа дѣйствій. И я прочелъ его переписку, милордъ, я познакомился съ нею, добросовѣстно вникнувъ въ самую суть дѣла. Цѣпь приводимыхъ имъ доказательствъ кажется мнѣ совершенно полной, въ ней нѣтъ ни одного недостающаго звена, которое имѣло бы важное значеніе. По моему, онъ настоящій, дѣйствительный графъ Росморъ…
— А я узурпаторъ, нищій безъ имени, бродяга? Вдумайтесь хорошенько въ то, что вы говорите, сэръ!
— Но если онъ настоящій графъ, — допустимъ, что этотъ фактъ будетъ доказанъ, — неужели вы согласились бы, отецъ, неужели вы могли бы незаконно пользоваться его титуломъ и помѣстьями хотя бы одинъ день, одинъ часъ, одну минуту?
— Ты мелешь глупости; все это безсмыслица, непроходимый вздоръ! Выслушай меня. Если хочешь, можешь назвать мои слова въ нѣкоторомъ родѣ признаніемъ. Я не читалъ глупыхъ писемъ изъ Америки, потому что не имѣлъ въ томъ надобности: я былъ знакомъ съ ихъ содержаніемъ еще при жизни отца теперешняго претендента и моего собственнаго, сорокъ лѣтъ назадъ. Предки этого сутяги давали знать о себѣ моимъ предкамъ въ продолженіи полутораста лѣтъ. Дѣло въ томъ, что законный наслѣдникъ нашего рода дѣйствительно отправился въ Америку вмѣстѣ или почти одновременно съ наслѣдникомъ Ферфаксовъ, но застрялъ гдѣ-то въ дебряхъ Виргиніи, женился и началъ размножать потомство дикарей — для поставки пресловутыхъ претендентовъ. Домой онъ не писалъ, его сочли умершимъ и младшій братъ преспокойно воспользовался наслѣдственными правами. Однако, послѣ смерти американскаго переселенца, его старѣйшій продуктъ потребовалъ — письменно — признанія себя наслѣдникомъ. Письмо это цѣло до сихъ поръ. Впрочемъ, и онъ померъ, прежде чѣмъ дядя, вступившій во владѣніе имуществомъ, нашелъ время, а, пожалуй, и почувствовалъ охоту отвѣтить ему. Малолѣтній сынъ упомянутаго старѣйшаго продукта выросъ, — на то понадобился порядочный промежутокъ времени, — и, въ свою очередь, занялся писаньемъ писемъ, приведеніемъ доказательствъ. Такимъ образомъ, одинъ преемникъ за другимъ продѣлывалъ то же самое, кончая теперешнимъ болваномъ. Это было поколѣніе нищихъ; ни у одного изъ нихъ не хватало средствъ для того, чтобъ пріѣхать въ Англію или формально начать искъ. Ферфаксы сохранили свой титулъ до настоящаго времени и не теряли его никогда, хотя и остались жить въ Мерилэндѣ; но ихъ другъ утратилъ право на званіе лорда по своей собственной небрежности. Теперь ты видишь, какъ сложились обстоятельства. Морально американскій бродяга можетъ быть признанъ дѣйствительно графомъ Росморомъ, но легально онъ имѣетъ столько же правъ на это званіе, сколько и его собака. Ну, довольно-ли съ тебя, наконецъ?
Наступило молчаніе. Сынъ взглянулъ на фамильный гербъ, вырѣзанный на большомъ дубовомъ колпакѣ камина, и сказалъ тономъ сожалѣнія:
— Съ введенія геральдическихъ символовъ, девизомъ этого дома было: Suum cuique — всякому свое. По вашему собственному смѣлому признанію, милордъ, оно обратилось въ сарказмъ. Если Симонъ Латерсъ...
— Ахъ, оставь, пожалуйста, про себя это противное имя! Десять лѣтъ оно торчало у меня бѣльмомъ на глазу и до такой степени прожужжало мнѣ уши, что иногда при звукѣ собственныхъ шаговъ я слышу ритмическое повтореніе: Симонъ Латерсъ! — Симонъ Латерсъ! — Симонъ Латерсъ! — А чтобы увѣковѣчить эти два слова въ моей душѣ, начертать ихъ въ ней неизгладимо, ты рѣшился... впрочемъ, на что, бишь, такое ты рѣшился?
— Поѣхать къ Симону Латерсу въ Америку и помѣняться съ нимъ мѣстами.
— Что? Уступитъ ему свои права на графскую корону и владѣнія Росморовъ?
— Да, таково мое намѣреніе.
— Сдѣлать эту неслыханную уступку, даже не предложивъ фантастическаго иска на обсужденіе палаты лордовъ? Да-а… (нерѣшительно и въ нѣкоторомъ смущеніи). — Клянусь честью, это презабавно! Вы, кажется, рехнулись, любезный сынокъ. Впрочемъ, дѣло ясно: вы опять начали водить знакомство съ этимъ осломъ, или, если хотите, съ этимъ радикаломъ — что одно и то же — съ лордомъ Тэнзи изъ Тольмеча?
Сынъ не отвѣтилъ ни слова, и старый лордъ продолжалъ:
— Молчишь — значитъ сознаешься? Хорошъ пріятель — нечего сказать! Вертопрахъ, молокососъ, позоръ своей семьи и своего сословія. Для него всѣ наслѣдственные титулы и права — противозаконный захватъ; благородное происхожденіе — пустая мишура, дворянскія привиллегіи — мошенничество, всякое неравенство общественнаго положенія — узаконенное преступленіе и гнусность, а честный кусокъ хлѣба только тотъ, который заработанъ личнымъ трудомъ, трудомъ. Пхэ! — И старый патрицій потеръ свои бѣлыя руки, точно желая смыть съ нихъ воображаемую грязь отъ черной работы. — Надо полагать, что ты перенялъ у него эти похвальныя убѣжденія! — заключилъ старикъ съ презрительной насмѣшкой.
Легкая краска ударила въ лицо виконта, доказывая, что язвительныя слова попали въ цѣль, однако, онъ отвѣчалъ съ большимъ достоинствомъ:
— Да, вы правы, — дѣйствительно перенялъ. Я не отрекаюсь отъ этого и не стыжусь. Теперь вамъ достаточно выяснена причина, побуждающая меня добровольно отказаться отъ графскаго наслѣдства. Я устраняюсь отъ того, что нахожу ложнымъ существованіемъ, ложнымъ положеніемъ, и хочу начать новую жизнь честнымъ образомъ, опираясь только на свое личное человѣческое достоинство, какъ подобаетъ мужчинѣ, и не пользуясь никакими вымышленными преимуществами. Я добьюсь успѣха, лишь благодаря собственнымъ силамъ, или потерплю неудачу, если у меня не хватитъ на это умѣнья. Вотъ почему я намѣренъ отправиться въ Америку, гдѣ всѣ люди равны и каждый имѣетъ одинаковые шансы. Я хочу жить или умереть, всплыть на поверхность житейскаго моря или утонуть въ немъ, выиграть или проиграть, какъ подобаетъ человѣку, разумному существу, но не намѣренъ цѣпляться за мишурныя привиллегіи и призрачныя права.
— Вотъ оно что. — Отецъ и сынъ съ минуту смотрѣли другъ другу прямо въ глаза; потомъ графъ Росморъ прибавилъ съ удареніемъ: — Рех-нул-ся, ну, положительно, рех-нул-ся! — Послѣ новой паузы, онъ замѣтилъ, однако, перемѣнивъ тонъ и впадая въ прежнюю иронію: — Ну, что же! изъ этого выйдетъ хоть что-нибудь путное: когда Симонъ Латерсъ пріѣдетъ сюда, чтобы водвориться въ нашемъ замкѣ, я утоплю его въ прудѣ, гдѣ поятъ лошадей. Бѣдный малый — всегда такой подобострастный въ своихъ письмахъ, такой жалкій и почтительный! Какое уваженіе выказываетъ онъ нашему знатному роду и высокому положенію, какъ старается задобрить насъ, чтобы мы признали его своимъ родственникомъ, въ жилахъ котораго течетъ наша благородная кровь. И въ то же время до чего онъ бѣденъ, убогъ, въ своемъ истертомъ платьѣ и истоптанной обуви, какъ издѣвается надъ нимъ нахальная американская чернь за его дурацкую претензію на графскій титулъ и богатое наслѣдство! Пошлый низкопоклонникъ, отвратительный бродяга! Стоитъ прочитать одно изъ его раболѣпныхъ писемъ, которыя возбуждаютъ во мнѣ тошноту… Что тебѣ надо?
Послѣднія слова относились къ нарядному лакею, въ камзолѣ огненно-краснаго плюша съ блестящими пуговицами, въ короткихъ панталонахъ до колѣнъ и ослѣпительномъ бѣльѣ. Онъ стоялъ въ почтительной позѣ, плотно сдвинувъ каблуки, подавшись впередъ верхней частью туловища, и держалъ въ рукахъ подносъ:
— Письма, милордъ.
Милордъ взялъ ихъ и слуга удалился.
— Вотъ какъ разъ одно изъ Америки. Отъ бродяги, конечно. Боже, какая метаморфоза! Ужъ не прежній конвертъ изъ бурой оберточной бумаги, стянутой гдѣ-нибудь въ лавчонкѣ, и съ реестромъ товаровъ въ углу. Нѣтъ, теперь все, какъ слѣдуетъ, да еще вдобавокъ съ траурнымъ ободкомъ — вѣроятно, у него издохъ любимый котъ, потому что вѣдь этотъ почтенный джентльменъ, насколько мнѣ извѣстно, холостъ! Запечатано краснымъ сургучемъ, печать не меньше полукроны, а на ней нашъ гербъ-девизъ и все остальное. Да и почеркъ совсѣмъ не тотъ, адресъ написанъ четко и грамотно. Вѣрно, у него завелся секретарь для краснорѣчивыхъ посланій. Надо полагать, что наша счастливая звѣзда не померкла и по ту сторону океана — по крайней мѣрѣ, съ оборванцемъ произошло волшебное превращеніе.
— Пожалуйста, милордъ, прочтите его письмо.
— На этотъ разъ охотно… чтобы сдѣлать честь издохшему коту.
«Милордъ! Вмѣняю себѣ въ печальную обязанность извѣстить васъ о кончинѣ главы нашего знаменитаго рода. Высокочтимый, высокоблагородный и могущественный Симонъ Латерсъ, графъ Росморъ, скончался одновременно съ своимъ братомъ-близнецомъ, въ своей резиденціи близь деревеньки Дёфрисъ-Корнерсъ, въ великомъ старинномъ штатѣ Арканзасѣ. (Наконецъ-то! Вотъ пріятная новость, сынъ мой!). Ихъ обоихъ задавило бревномъ при постройкѣ коптильни, причиной чему была безпечность присутствующихъ, которые черезчуръ развеселились и напустили на себя излишнюю удаль, вслѣдствіе неумѣреннаго употребленія кислой браги. (Да здравствуетъ кислая брага! хоть я и не имѣю о ней ни малѣйшаго понятія. Честь и хвала этому пойлу, не такъ-ли, Берклей?). Случилось это пять дней назадъ и на мѣстѣ печальной катастрофы не было ни единаго представителя нашего славнаго дома, для того, чтобы закрыть глаза графу Росмору и оказать его праху подобающія почести, какъ того требуетъ историческое имя и высокое званіе покойнаго. Собственно говоря, оба они съ братомъ лежатъ пока въ ледникѣ — и друзья собираютъ деньги на ихъ погребеніе. Но я воспользуюсь первымъ удобнымъ случаемъ переслать къ вамъ ихъ благородные останки (Великій Боже!), чтобы они съ подобающими церемоніями и торжественностью были преданы землѣ въ фамильномъ склепѣ или въ мавзолеѣ нашего родового замка. Въ то же время я выставлю траурные флаги на лицевомъ фасадѣ своего жилища, что, конечно, сдѣлаете и вы въ своихъ многочисленныхъ помѣстьяхъ.
«Теперь же увѣдомляю васъ, что, вслѣдствіе вышеупомянутой печальной катастрофы, я, въ качествѣ единственнаго ближайшаго родственника, нераздѣльно наслѣдую по закону всѣ титулы, привилегіи, земли и имущества почившаго, а потому, хотя мнѣ это крайне прискорбно, буду въ скоромъ времени ходатайствовать передъ палатою лордовъ о возстановленіи моихъ, несправедливо присвоенныхъ вами, правъ.
«Свидѣтельствуя вамъ свое глубочайшее почтеніе и горячую родственную преданность, остаюсь, милордъ, готовый къ услугамъ вашимъ Мельберри Селлерсъ, графъ Росморъ».
— Непостижимо! Презабавный, однако, субъектъ. Право, Берклей, дурацкая наглость этого франта, ну, наконецъ… колоссальна, съ ногъ сшибательна, великолѣпна!
— Да, этотъ, повидимому, не раболѣпствуетъ.
— Какое! Онъ не имѣетъ и понятія о томъ, что такое раболѣпство. Траурные флаги! Чтобы почтить память плаксиваго оборванца и его дубликата. И онъ собирается послать мнѣ ихъ останки. Умершій претендентъ былъ полоумный, а этотъ, новый, ужь совсѣмъ маньякъ. И что за имя! Мельберри Селлерсъ! Но для тебя оно, пожалуй, звучитъ слаще музыки. Симонъ Латерсъ- Латерсъ-Мельберри, Селлерсъ-Мельберри, Симонъ-Латерсъ. — Ни дать ни взять машина. Симонъ-Латерсъ-Мельберри. Сель… Ты уходишь?
— Съ вашего позволенія, отецъ.
Старикъ постоялъ немного въ задумчивости по уходѣ сына. «Добрый мальчикъ и достойный похвалы, — сказалъ онъ себѣ, — Пускай дѣлаетъ, что хочетъ. Противодѣйствіе не приведетъ ни къ чему, а только сильнѣе озлобить его. Ни мои доводы ни убѣжденія тетки не подѣйствовали на этого сумасброда. Посмотримъ, не выручитъ-ли насъ Америка, не образумитъ-ли господствующее тамъ равенство и суровая жизнь немного тронувшагося юнаго британскаго лорда? Хочетъ отказаться отъ своего званія и стать просто человѣкомъ. Недурно!»