Юлій Цезарь.
Октавій Цезарь, Маркъ Антоній, Маркъ Эмилій Лепидъ, тріумвиры по смерти Цезаря.
Цицеронъ, Публій, Попилій Лена, сенаторы.
Маркъ Брутъ, Кассій, Каска, Требоній, Лигарій, Децій Брутъ, Метеллъ Цимберъ, Цинна, недовольные Юліемъ Цезаремъ.
Фланій и Маруллъ, трибуны.
Артемидоръ, софистъ книдосскій.
Предсказатель.
Цинна, стихотворецъ.
Другой поэтъ.
Люцилій, Титеній, Мессала, Катонъ Младшій, Волумній, друзья Брута и Кассія.
Варронъ, Клитъ, Клавдій, Стратонъ, Люцій, Дарданій, служители Брута.
Пиндаръ, служитель Кассія.
Кальфурнія, жена Цезаря.
Порція, жена Брута.
Сенаторы, граждане, стражи, служители.
СЦЕНА I.
Улица въ Римѣ.
Толпа гражданъ. Входятъ: Флавій и Маруллъ.Флавій. Бонъ отсюда! По домамъ, лѣнтяи вы эдакіе! отправляйтесь по домамъ! Развѣ сегодня праздникъ? Развѣ вы не знаете, что, будучи мастеровыми, вы не имѣете права въ рабочіе дни выходить изъ дому безъ значковъ вашихъ ремеслъ? — говори ты, къ какому цеху ты принадлежишь?
1-й гражданинъ. Я плотникъ.
Маруллъ. Гдѣ-же твой кожаный фартукъ? а твоя линейка? Что дѣлаешь ты здѣсь, нарядившись въ лучшія свои одежды? A у тебя какое ремесло?
2-й гражданинъ. Я? Если говорить по правдѣ, такъ я предъ настоящимъ хорошимъ ремесленникомъ просто ничто. Такъ — дрянь.
Маруллъ. Отвѣчай прямо, какое твое ремесло?
2-й гражданинъ. Ремесло-то мое? Ну, оно, надѣюсь, такого рода, что я могу заниматься имъ безъ угрызеній совѣсти: я чиню худое.
Маруллъ. У тебя, бездѣльникъ, спрашиваютъ не про это, а про твое ремесло.
2-й гражданинъ. Нѣтъ, ты сдѣлай милость, не сердись на меня, не надрывайся отъ крика. А впрочемъ, если что и надорвется, я тебѣ починю.
Маруллъ. Что такое, наглый негодяй? ты починишь мнѣ?
2-й гражданинъ. Ну да, затачаю; подкину подметки.
Флавій. Кто-же ты, чеботарь, что-ли?
2-й гражданинъ. Именно. Я только и прокармливаюсь однимъ шиломъ; однимъ шиломъ только вмѣшиваюсь какъ въ мужскія, такъ и въ женскія дѣла. Я поистинѣ врачеватель старой обуви; захирѣетъ она, — я ее исцѣляю. Самые лучшіе изъ людей, когда-либо ходившихъ на воловьей шкурѣ, поставлены на ноги моимъ ремесломъ.
Флавій. Почему-же сегодня ты не за работой? Зачѣмъ водишь другихъ за собою по улицамъ?
2-й гражданинъ. А затѣмъ, чтобъ всѣ поскорѣе истаскали обувь и чтобъ у меня было побольше работы. Однако если сказать правду, такъ мы сегодня шляемся по праздничному на улицахъ, чтобъ поглядѣть на Цезаря и порадоваться его торжеству.
Маруллъ. Чему-же радоваться? Развѣ онъ возвращается на родину съ какимъ-нибудь завоеваніемъ? или какіе-нибудь данники въ цѣпяхъ слѣдуютъ за нимъ въ Римъ, украшая собою его колесницу? О вы, чурбаны эдакіе, каменныя головы, которыя хуже, чѣмъ у безсловесныхъ тварей! О загрубѣлыя сердца, жестокіе сыны Рима, развѣ вы не знавали Помпея? Сколько разъ вы взбирались на стѣны, на зубцы башенъ, на окна и даже на трубы, держа на рукахъ своихъ дѣтей, и, находясь въ такомъ далеко небезопасномъ положеніи, иногда въ теченіе цѣлаго долгаго дня терпѣливо выжидали увидать, какъ великій Помпей проѣдетъ по римскимъ улицамъ. И стоило вамъ, бывало, завидѣть его колесницу, у васъ вырывались такіе громкіе крики радости, что отъ нихъ и самый Тибръ волновался въ своемъ ложѣ, такъ какъ его пещеристые берега повторяли громовые раскаты вашихъ голосовъ. А теперь вы облеклись въ лучшія одежды, сами выдумали себѣ праздникъ и усыпаете цвѣтами путь тріумфатора, восторжествовавшаго надъ кровью Помпея. Что-жь вы стоите? Торопитесь домой; упадите на колѣна и молите боговъ, чтобы они отвратили отъ васъ страшную кару, которую можетъ вызвать такая неблагодарность.
Флавій. Ступайте, ступайте, добрые сограждане. Чтобы очистить себя отъ этого грѣха, соберите на берега Тибра всѣхъ подобныхъ вамъ бѣдняковъ и до тѣхъ поръ лейте въ него слезы, пока онъ и въ самомъ мелкомъ мѣстѣ не зальетъ высочайшаго изъ своихъ береговъ (Граждане расходятся). Видишь, даже этотъ дрянной металлъ расплавляется; они разсѣиваются, онѣмѣвъ отъ сознанія своей вины. Теперь вотъ этой улицей ступай въ Капитолій, а я пойду вотъ этой. Срывай украшенія съ изваяній всюду, гдѣ бы ты ихъ ни увидѣлъ.
Маруллъ. Но позволительно-ли? Ты знаешь. нынче праздникъ Луперкалій.
Флавій. Ничего. Не оставляй въ цѣлости ни одного изъ трофеевъ Цезаря. Я буду разгонять по домамъ чернь, и ты дѣлай то же, если замѣтишь, что она гдѣ-нибудь начинаетъ толпиться. Выщипывая перья, выростающія изъ крыльевъ Цезаря, мы вынудимъ его летать, какъ летаютъ всѣ. Иначе онъ вознесется превыше человѣческаго зрѣнія и окуетъ всѣхъ рабскою трусливостью (Уходятъ).
Тамъ-же. Площадь.
Торжественное шествіе съ музыкой. Появляются: Цезарь, приготовившійся къ бѣгу Антоній, Кальфурнія, Порція, Децій, Цицеронъ, Брутъ, Кассій и Каска; за ними толпа народа, среди нея — предсказатель.Цезарь. Кальфурнія!
Каска. Тише! Цезарь говоритъ (Музыка умолкаетъ).
Цезарь. Кальфурнія!
Кальфурнія, Я здѣсь, дорогой супругъ.
Цезарь. Прегради дорогу Антонію, когда онъ начнетъ свой бѣгъ. Антоній!
Антоній. Что угодно Цезарю, моему повелителю?
Цезарь. Не забудь набѣгу коснуться Кальфурніи. Наши старики увѣряютъ, будто безплодныя дѣлаются плодородными, когда къ нимъ прикоснутся на этомъ священномъ ристалищѣ.
Антоній. Не забуду. Цезарю стоитъ только сказать: — «сдѣлай то-то», — и я сдѣлаю.
Цезарь. Продолжайте же шествіе и не пропускайте ни одного изъ обычныхъ обрядовъ (Музыка).
Предсказатель. Цезарь!
Цезарь. Кто меня зоветъ?
Каска. Умолкните всѣ, перестаньте! (Музыка замолкаетъ снова).
Цезарь. Кто изъ толпы назвалъ мое имя? Кто, пересиливая шумъ самой музыки, звалъ Цезаря? Говори, Цезарь готовъ тебя выслушать.
Предсказатель. Берегись Идъ Марта.
Цезарь. Что это за человѣкъ?
Брутъ. Предсказатель, совѣтующій тебѣ беречься Идъ Марта.
Цезарь. Пусть онъ подойдетъ ко мнѣ; дайте взглянуть ему въ лицо.
Кассій. Любезный, выйди изъ толпы, подойди къ Цезарю.
Цезарь. Что скажешь теперь? Говори!
Предсказатель. Берегись Идъ Марта.
Цезарь. Это какой-то грезящій наяву! Оставимъ его въ покоѣ. Идемъ! (Всѣ, кромѣ Кассія и Брута, уходятъ при звукахъ музыки).
Кассій. А ты развѣ не пойдешь взглянуть на бѣгъ?
Брутъ. Не намѣренъ.
Кассій. Прошу тебя, пойдемъ.
Брутъ. Я не охотникъ до игръ: я чувствую въ себѣ недостатокъ той веселости, какою отличается Антоній; но я не намѣренъ противиться твоимъ желаніямъ, Кассій, поэтому ухожу.
Кассій. Я вотъ уже нѣсколько времени наблюдаю за тобою, Брутъ. Я уже не вижу въ твоихъ глазахъ ни той привѣтливости, ни той нѣжности, которыя я привыкъ въ нихъ видѣть. Ты сталъ какъ-то холоденъ и скрытенъ съ искренно любящимъ тебя другомъ.
Брутъ. Не впади въ заблужденіе, Кассій. Если взоры мои, дѣйствительно, омрачены, — причиной этому то, что они устремлены внутрь меня самого. Меня съ нѣкоторыхъ поръ, дѣйствительно тревожитъ борьба противорѣчивыхъ ощущеній и мыслей, касающихся исключительно меня одного. Легко можетъ статься, что это отражается на моемъ внѣшнемъ обращеніи; но пусть друзья мои, — а въ числѣ ихъ несомнѣнно находишься и ты, Кассій, — этимъ не печалятся. Они въ въ моей невнимательности не должны видѣть ничего, кромѣ развѣ того, что бѣдный Брутъ, борясь съ самимъ собою, забываетъ выражать свою привязанность другимъ.
Кассій. Если такъ, я сильно ошибся въ причинѣ дурного твоего настроенія. Поэтому я долженъ сохранить въ своей груди много мыслей первѣйшей важности и соображеній, заслуживающихъ полнаго вниманія. Скажи, добрый Брутъ, можешь ты видѣть собственное свое лицо?
Брутъ. Не могу, потому-что себя мы видимъ только черезъ отраженіе, при помощи другихъ предметовъ.
Кассій. Да, не иначе. Поэтому многіе скорбятъ о томъ, что у тебя нѣтъ зеркала, которое въ твоихъ собственныхъ глазахъ отражало-бы скрытыя твои достоинства и помогало бы тебѣ ясно видѣть самого себя. Я слыхалъ, какъ наиболѣе достойныя личности Рима, — за исключеніемъ безсмертнаго Цезаря, — говоря о Брутѣ и скорбя объ игѣ, давящемъ наше поколѣніе, желали, чтобы у благороднаго Брута были глаза.
Брутъ. Зачѣмъ-же ты заставляешь меня искать во мнѣ самомъ то, чего во мнѣ нѣтъ? Въ какія опасности хочешь ты этимъ вовлечь меня, Кассій?
Кассій. Добрѣйшій Брутъ, приготовься-же выслушать меня. Такъ какъ тебѣ извѣстно, что видѣть себя ты можешь только черезъ отраженіе, то я явлюсь твоимъ зеркаломъ и съ должнымъ смиреніемъ представлю тебѣ часть тебя самого, неизвѣстную до сихъ поръ тебѣ самому. Во мнѣ ты, любезный Брутъ, сомнѣваться не можешь. Если-бы я былъ отъявленный насмѣшникъ или позорилъ дружбу, расточая направо и налѣво, кому ни попало; еслибъ ты узналъ, что я крѣпко сжимая людей въ объятіяхъ, только льщу имъ, а затѣмъ издѣваюсь надъ ними, что сближаюсь на пирахъ со всякой сволочью, — тогда, конечно, ты могъ-бы мнѣ не довѣрять (За сценой звуки трубъ и радостные возгласы).
Брутъ. Что значатъ эти крики? Боюсь, какъ-бы народъ не избралъ Цезаря своимъ царемъ.
Кассій. А, ты боишься! Изъ этого я могу заключить, что такое избраніе было-бы тебѣ нежелательно?
Брутъ. Да, Кассій, очень нежелательно, хотя я горячо люблю Цезаря. Однако, перестань меня задерживать здѣсь такъ долго. Что-же ты хочешь довѣрить мнѣ? Если дѣло идетъ объ общемъ благѣ, укажи мнѣ, съ одной стороны, честь, съ другой — смерть, и я на обѣихъ взгляну съ одинаковымъ хладнокровіемъ, потому-что желалъ-бы, чтобы боги хоть на столько относились ко мнѣ благосклонно, на сколько я сильнѣе люблю честь, чѣмъ боюсь смерти.
Кассій. Что въ тебѣ живетъ эта добродѣтель — мнѣ такъ-же хорошо извѣстно, какъ коротко знакомы твои внѣшнія черты. И такъ о чести-то я и хочу говорить съ тобой. Не знаю, что самъ ты думаешь объ этой жизни, что думаютъ о ней другіе люди; что же касается меня, я бы скорѣе согласился не жить, чѣмъ бояться такого же существа, какъ я самъ. Я родился свободнымъ, какъ Цезарь, также и ты. Оба мы были вскормлены, какъ онъ, и оба, какъ онъ-же, можемъ переносить зимнюю стужу. Однажды, въ пасмурный и дождливый день, когда взволнованный Тибръ вздымался въ своихъ берегахъ, Цезарь сказалъ мнѣ: — «дерзнулъ-ли бы ты, Кассій, броситься со мною въ бушующій потокъ и доплыть вотъ до того мѣста?» Тотчасъ послѣ этихъ словъ я, совсѣмъ одѣтый, какъ и былъ, погрузился въ воду и крикнулъ Цезарю, чтобы онъ за мною слѣдовалъ, что онъ тутъ-же исполнилъ. Потокъ ревѣлъ. Мы, устраняя его, хлестали его своими могучими мышцами, отбрасывая его въ сторону и напирая его соперничавшими грудями. Однако, прежде чѣмъ мы достигли условленнаго мѣста, Цезарь крикнулъ мнѣ: — «помоги, Кассій, я тону!» И я, какъ великій нашъ праотецъ Эней, на плечахъ вынесшій изъ пылающей Трои старика Анхиза, вытащилъ изъ волнъ Тибра выбивавшагося изъ силъ Цезаря. И этотъ человѣкъ теперь богъ, а Кассій жалкое существо, обязанное сгибать спину, коли Цезарь небрежно киваетъ ему головой. Въ Испаніи, когда онъ хворалъ лихорадкой, я видѣлъ, какъ онъ дрожалъ во время приступа болѣзни… Да, этотъ богъ дрожалъ, трусливыя губы его синѣли, и взоръ, заставляющій трепетать цѣлый міръ, терялъ весь свой обычный блескъ. Я слышалъ, какъ онъ стоналъ, какъ его языкъ, заставляющій римлянъ внимать его рѣчамъ и записывать ихъ, вопилъ, подобно бѣдной дѣвчонкѣ: — «пить, пить мнѣ, Титиній!» О, боги, какъ-же мнѣ не удивляться, что человѣкъ такого слабаго сложенія становится выше всего остального міра и овладѣваетъ въ немъ пальмой первенства! (За сценой трубы и радостные крики).
Брутъ. Опять! Я почти убѣжденъ, что эти возгласы вызываются новыми почестями, воздаваемыми Цезарю.
Кассій. Да, онъ, подобно колоссу, переступаетъ черезъ этотъ узкій міръ, а мы, люди мелкіе, скромно двигаемся промежъ громадныхъ его ногъ и, робко озираясь, ищемъ себѣ безславныхъ могилъ. Есть минуты, когда самъ человѣкъ бываетъ властелиномъ своей судьбы. Если мы являемся только подчиненными, въ этомъ, любезный Брутъ, виноваты мы сами, а не созвѣздія!.. Брутъ, Цезарь! Что же такого особеннаго въ этомъ Цезарѣ? Отчего его имени звучать громче, чѣмъ твоему? Напиши ихъ оба рядомъ, — и твое окажется такимъ же прекраснымъ, какъ и его; произнеси ихъ, — и оба они будутъ одинаково звучны; взвѣсь ихъ, — и вѣсъ въ нихъ окажется одинаковый; прибѣгни при ихъ помощи къ волхвованію, — и духъ явится также скоро по приказанію Брута, какъ по приказанію Цезаря. Да скажи ради всѣхъ боговъ, какою же особенною пищею питается нашъ Цезарь, что онъ такъ страшно выросъ. Позорное время! Римъ, ты утратилъ способность производить на свѣтъ мужей! Было-ли отъ самаго потопа хоть одно поколѣніе, которое могло-бы гордиться однимъ только человѣкомъ? До сихъ поръ, говоря о Римѣ, могъ-ли кто нибудь сказать, что на широко раскинувшихся стогнахъ его только одинъ человѣкъ и есть? А теперь, о Римъ, такъ оно и есть. Если въ немъ по душѣ тебѣ только одинъ человѣкъ, — оба мы, и ты, и я, слыхали отъ своихъ отцовъ, что нѣкогда существовалъ Брутъ, который также не потерпѣлъ-бы въ Римѣ царя, какъ и присутствія дьявола.
Брутъ. Я нисколько не сомнѣваюсь, Кассій, въ твоей любви ко мнѣ. Угадываю отчасти то, на что ты думаешь меня натолкнуть, но что я думаю объ этомъ и о настоящемъ времени, — я сообщу тебѣ послѣ. Теперь-же, прошу, не выпытывай меня. Все сказанное тобою я обдумалъ и въ болѣе удобное для бесѣды о такомъ важномъ дѣлѣ время спокойно выслушаю то, что тебѣ еще остается сказать. До тѣхъ-же поръ, благородный другъ мой, удовлетворись и тѣмъ, что Брутъ скорѣе согласится сдѣлаться хлѣбопашцемъ, чѣмъ называться римляниномъ при тѣхъ тяжелыхъ условіяхъ, которыя, вѣроятно, ожидаютъ насъ.
Кассій. Душевно радъ, что слабая моя рѣчь все-таки съумѣла вызвать изъ Брута эту искру.
Брутъ. Игры окончены, и Цезарь возвращается.
Кассій. Когда они будутъ проходить мимо, дерни Каску за рукавъ, и онъ съ свойственной ему язвительностью разскажетъ намъ все, что произошло замѣчательнаго на играхъ.
Брутъ. Хорошо. Взгляни однако: пятно, вызванное гнѣвомъ пылаетъ на челѣ Цезаря, а у всѣхъ, кто за нимъ слѣдуетъ такой видъ, какъ будто они рабы и ихъ только что жестоко изругали. Щеки Кальфурніи блѣдны, а глаза у Цицерона красный сверкаютъ такъ-же, какъ въ Капитоліѣ, когда какой нибудь сенаторъ ему противорѣчитъ.
Кассій. Каска разскажетъ, что это значитъ.
Цезарь. Антоній!
Антоній. Цезарь?
Цезарь. Я долженъ быть окруженъ людьми полными, беззаботными, покойно проводящими ночи, не такими, какъ вотъ, напримѣръ, Кассій. Онъ слишкомъ тощъ, сухощавъ, слишкомъ много думаетъ. Такіе люди опасны.
Антоній. Ты, Цезарь, напрасно его боишься. Онъ нисколько не опасенъ: онъ благородный и къ тому же весьма благонамѣренный римлянинъ.
Цезарь. Я только желалъ-бы, чтобъ онъ былъ полнѣе, но нисколько его не боюсь. А все-таки, еслибъ понятіе о страхѣ могло быть связано съ моимъ именемъ, ни одного человѣка не избѣгалъ-бы я такъ, какъ сухощаваго Кассія. Онъ много читаетъ, наблюдаетъ и быстро угадываетъ сокровенныя мысли человѣческихъ поступковъ; онъ не любитъ игръ, не такъ, какъ ты, Антоній, — онъ не охотникъ до музыки, улыбается рѣдко; если иногда и улыбнется, то словно насмѣхается надъ самимъ собою, или словно негодуетъ на себя за то, что могъ чему-нибудь улыбнуться. Такіе люди не знаютъ покоя, когда видятъ человѣка, стоящаго выше ихъ; поэтому они очень опасны. Сообщаю тебѣ это съ цѣлью показать, чего слѣдуетъ бояться, а не изъ желанія признаться тебѣ, что я боюсь: вѣдь я всегда и во всемъ — Цезарь. Перейди на правую сторону, — на это ухо я глуховатъ, — и скажи мнѣ откровенно, что ты о немъ думаешь? (Уходитъ со свитой. Брутъ, Кассій и Каска остаются).
Каска. Ты дернулъ меня за тогу; вѣрно, хочешь мнѣ что нибудь сказать?
Брутъ. Разскажи намъ, что случилось и почему у Цезаря такой угрюмый видъ?
Каска. Зачѣмъ? вѣдь ты былъ съ нимъ?
Брутъ. Еслибъ я былъ съ нимъ, я не сталъ-бы спрашивать у Каски, что случилось.
Каска. А вотъ что: ему предложили царскій вѣнецъ изъ ту минуту, когда ему его предлагали, онъ вотъ такъ оттолкнулъ его ладонью; тогда у народа вырвался громкій возгласъ.
Брутъ. А что было причиной вторичнаго этого возгласа?
Каска. Тоже самое.
Кассій. Однако, восклицанія повторялись три раза; что вызвало ихъ въ третій разъ?
Каска. Опять тоже самое.
Брутъ. Развѣ ему трижды предлагали вѣнецъ?
Каска. Да, — и онъ трижды отталкивалъ его, но всякій разъ все тише и мягче; а при каждомъ подобномъ движеніи его мои добродушные сосѣди кричали все громче и громче.
Кассій. Кто-же предлагалъ ему вѣнецъ?
Каска. Антоній.
Брутъ. Разскажи подробно, какъ все это произошло.
Каска. Хоть повѣсь меня, а подробно разсказать я не могу. Вышла пошлѣйшая комедія, и я не обратилъ на нее особеннаго вниманія. Видѣлъ я, что Маркъ Антоній поднесъ ему вѣнецъ — и даже не вѣнецъ, а вѣнчикъ, — что Цезарь, какъ я уже сказалъ, оттолкнулъ его; но, какъ мнѣ казалось, оттолкнулъ съ сожалѣніемъ. Затѣмъ Антоній предложилъ ему вѣнецъ во второй разъ, — и онъ опять его оттолкнулъ; но, какъ мнѣ показалось, пальцы его отдѣлялись отъ вѣнца очень неохотно. Послѣ этого Антоній поднесъ ему вѣнецъ въ третій разъ, и онъ въ третій разъ его оттолкнулъ. И вслѣдъ за каждымъ отказомъ толпа принималась кричать все громче и громче, безъ устали хлопала мозолистыми руками, бросала вверхъ грязные колпаки и отъ радости, что Цезарь отказался отъ вѣнца, такъ наводнила воздухъ своимъ смердящимъ дыханіемъ, что Цезарь задохся, потому что съ нимъ сдѣлалось дурно, и онъ упалъ. Не хохоталъ я только отъ страха разинуть ротъ и надышаться вонючимъ воздухомъ.
Кассій. Позволь, — съ Цезаремъ въ самомъ дѣлѣ сдѣлалось дурно?
Каска. Онъ упалъ на землю, изо рта выступила пѣна, языкъ онѣмѣлъ.
Брутъ. Тутъ нѣтъ ничего удивительнаго: вѣдь онъ страдаетъ падучей болѣзнью.
Кассій. Нѣтъ, не онъ, а скорѣе ты, я или благородный Каска.
Каска. Я не знаю, что ты хочешь этимъ сказать, но знаю одно, что Цезарь упалъ. Никогда болѣе не называй меня честнымъ человѣкомъ, если подлая сволочь не рукоплескала и не шикала ему, словно лицедѣю въ театрѣ, смотря по тому, какъ нравилась ей его игра.
Брутъ. Что же сказалъ онъ, когда пришелъ въ себя?
Каска. Еще до паденія, когда онъ увидалъ, что его отказъ такъ радуетъ стадо подлой черни, онъ разорвалъ воротъ своей одежды и предложилъ перерѣзать ему горло. Ахъ, зачѣмъ я на этотъ разъ не былъ ремесленникомъ! Еслибъ я не поймалъ его на словѣ, — пусть меня отправятъ въ адъ въ компаніи съ разными мошенниками. Затѣмъ онъ упалъ. Придя въ себя, онъ сталъ умолять, чтобъ высокочтимое собраніе простило его, если онъ сдѣлалъ или сказалъ что-нибудь неприличное, прося приписать это только его болѣзненному состоянію. Три или четыре женщины, стоявшія около меня воскликнули: — «о добрая душа!» и тутъ-же простили ему все. Но это не имѣетъ никакого значенія: онѣ едва-ли умилились-бы менѣе, еслибъ Цезарь умертвилъ даже ихъ матерей.
Брутъ. И онъ послѣ этого-то сталъ такимъ угрюмымъ?
Каска. Да.
Брутъ. Говорилъ что-нибудь Цицеронъ?
Каска. Да, говорилъ по гречески.
Кассій. Что-же именно?
Каска. Дай мнѣ боги во вѣки не взглянуть тебѣ въ глаза, если я въ состояніи тебѣ это разсказать. Тѣ, кто понималъ его слова, переглядывались съ улыбкой и качали головой; но для меня это было такъ же непонятно, какъ самъ греческій языкъ. Могу сообщить вамъ еще нѣчто новое: Маруллъ и Флавій за то, что срывали украшенія съ изображеній Цезаря, теперь вынуждены прикусить языкъ. Прощайте. Было не мало еще и другихъ глупостей, но я ихъ не помню.
Кассій. Не отужинаешь-ли ты сегодня у меня?
Каска. Не могу: я уже далъ слово.
Кассій. Такъ приходи завтра обѣдать.
Каска. Пожалуй, если буду живъ, а ты не забудешь о приглашеніи и приготовишь такой обѣдъ, которымъ стоитъ заняться.
Кассій. Такъ я жду тебя завтра.
Каска. Жди. Прощайте! (Уходитъ).
Брутъ. Какимъ онъ сталъ тяжеловѣснымъ! А въ школѣ, помнишь, какой онъ былъ живой, какъ много было въ немъ огня!
Кассій. Не смотря на всю свою неповоротливость, которую онъ только на себя напускаетъ, онъ и теперь во всякомъ смѣломъ и благородномъ предпріятіи явится такимъ же, какъ прежде. Внѣшняя грубость и неуклюжесть только приправа его здравому смыслу. Благодаря ей, большинство перевариваетъ его слова и охотнѣе, и легче.
Брутъ. Можетъ быть. Прощай, однакожь. Завтра, если ты желаешь говорить со мной, я приду къ тебѣ, или приходи ко мнѣ ты, — я буду тебя ждать.
Кассій. Я приду къ тебѣ. А ты, между тѣмъ, пораздумай о томъ, что происходитъ въ Римѣ (Брутъ уходитъ). Да Брутъ, ты благороденъ, но и твой благородный металлъ можно уклонить въ сторону отъ настоящаго его назначенія поэтому и благороднымъ людямъ слѣдуетъ сближаться только съ такими-же, какъ они. Кто можетъ считать себя настолько твердымъ, что ему никогда не поддаться никакому обольщенію? Меня Цезарь терпѣть не можетъ, а Брута любитъ; но будь я теперь Брутомъ, а Брутъ Кассіемъ, Цезарь и тогда не заставилъ-бы меня плясать по своей дудкѣ. Нынѣшнею-же ночью брошу въ окно Брута нѣсколько записокъ, написанныхъ разными почерками, какъ будто отъ разныхъ гражданъ; во всѣхъ будутъ высказаны надежды, какія возлагаетъ на него Римъ, а также темные намеки на честолюбіе Цезаря. И такъ садись, Цезарь, на престолъ; мы или свергнемъ тебя. или подвергнемся еще болѣе тяжкому гнету! (Уходитъ).
Улица въ Римѣ.
Громъ и молнія. Съ разныхъ сторонъ входятъ Цицеронъ и Каска съ обнаженнымъ мечемъ.Цицеронъ. Добраго вечера, Каска. Ты проводилъ Цезаря до дому? Отчего, однако, ты такъ запыхался и почему у тебя такой растерянный видъ?
Каска. А ты развѣ можешь оставаться покоенъ, когда вся земля колеблется подъ ногами, словно ничтожная былинка? О, Цицеронъ, видалъ я бури, видалъ, какъ бѣшеные вихри расщепляли суковатые дубы; видалъ, какъ вздымался гордый океанъ, какъ онъ вздымался и пѣнился, силясь достигнуть до грозныхъ тучъ; но никогда до этой ночи и до самаго этого часа не видывалъ я бури, изъ которой лилъ-бы огненный дождь! Или на небесахъ происходитъ междоусобная война, или міръ своей дерзостью до того раздражилъ боговъ, что они рѣшились сокрушить его.
Цицеронъ. Развѣ ты видѣлъ еще что-нибудь болѣе изумительное?
Каска. Тебѣ извѣстенъ на видъ общественный рабъ, — вотъ онъ поднялъ вверхъ лѣвую руку, и она запылала ярче двадцати факеловъ; несмотря на это, она осталась невредимой, словно пламя было ей совсѣмъ нечувствительно. Близь капитолія я встрѣтилъ льва и съ тѣхъ поръ уже не вкладывалъ въ ножны меча; левъ поглядѣлъ на меня и, не тронувъ, прошелъ мимо. Затѣмъ я наткнулся, какъ мнѣ кажется на сотню блѣдныхъ женщинъ съ обезображенными отъ страха лицами и столпившимися въ кучу; онѣ клялись, что видѣли людей, съ головы до ногъ облитыхъ пламенемъ и такъ ходившихъ взадъ и впередъ по улицамъ. А вчера ночная птица въ самый полдень усѣлась на площади и долго оглашала ее зловѣщимъ своимъ крикомъ. Когда столько чудесъ совершается въ одно и то же время, не говорите: — «вотъ причины совершающемуся: онѣ совершенно естественны»; я убѣжденъ, что странѣ, въ которой они появляются, они предвѣщаютъ недоброе.
Цицеронъ. Въ самомъ дѣлѣ наше время какое-то странное, но люди, объясняя явленія по своему, придаютъ имъ такое значеніе, какого они не имѣютъ… Придетъ завтра Цезарь въ Капитолій?
Каска. Непремѣнно: онъ поручилъ Антонію увѣдомить тебя, что будетъ тамъ.
Цицеронъ. Такъ доброй ночи, Каска: не время прогуливаться, когда на небесахъ совершаются такія неистовства.
Каска. Прощай, Цицеронъ! (Цицеронъ уходитъ).
Кассій. Кто тутъ?
Каска. Римлянинъ.
Кассій. Это твой голосъ, Каска?
Каска. У тебя слухъ хорошій. Ахъ, Кассій, какая ужасная ночь!
Кассій. Ночь весьма пріятная для людей честныхъ.
Каска. Я никогда не видывалъ землю до такой степени переполненною всякими злодѣяніями.
Кассій. Что-же касается меня, я ходилъ по улицамъ, подвергая себя всѣмъ опасностямъ этой ночи. Обнаживъ, какъ видишь, грудь, я, когда синіе извивы молній разверзали небеса, подставлялъ ее громовымъ стрѣламъ.
Каска. Зачѣмъ же ты искушаешь такимъ образомъ небеса? Людямъ остается только трепетать и приходить въ ужасъ, когда всемогущіе боги предостерегаютъ ихъ грознымъ знаменіемъ.
Кассій. Ты сегодня какой-то унылый, Каска; въ тебѣ совсѣмъ нѣтъ тѣхъ искръ жизни, которыя должны проявляться въ каждомъ римлянинѣ, или, по крайней мѣрѣ, ты не пускаешь ихъ въ дѣло. Ты блѣденъ, выраженіе лица у тебя растерянное, ты пугаешься и изумляешься, видя такое странное негодованіе небесъ. Но еслибъ ты захотѣлъ добраться ни истинной причины всѣхъ этихъ явленій и допытаться, откуда являются эти огни и почему всѣ эти призраки бродятъ во мракѣ; почему у всѣхъ этихъ птицъ и всѣхъ животныхъ произошла въ нравахъ такая перемѣна; откуда явились всѣ эти безразсудные старцы и разсчетливыя дѣти; отчего все идя противъ природныхъ свойствъ и своего предназначенія превращается въ нѣчто чудовищное, — ты понялъ-бы, что небо вдохнуло это новое настроеніе во все, чтобъ оно сдѣлалось орудіемъ устрашенія и предостереженія для какого-нибудь не менѣе чудовищнаго государства. Я даже могъ-бы назвать тебѣ человѣка, во всемъ подобнаго этой страшной ночи, человѣка, который рокочетъ громами, сверкаетъ молніями, разверзаетъ могилы и рычитъ, подобно льву въ Капитоліѣ, — человѣка, который, нисколько не превосходя личною мощью ни тебя, ни меня, однакожь, сдѣлался такимъ-же страшно могущественнымъ и грознымъ, какъ всѣ эта странныя явленія.
Каска. Ты, Кассій, говоришь о Цезарѣ, не такъ-ли?
Кассій. О комъ бы я ни говорилъ, — это все равно. У римлянъ и теперь, такіе же нервы, такіе же члены, какъ у ихъ предковъ, но, увы, геній нашихъ отцовъ умеръ и нами управляетъ духъ нашихъ матерей; наше подчиненіе игу доказываетъ, насколько мы оженоподобились.
Каска. Дѣйствительно говорятъ, что завтра сенаторы намѣреваются возвести Цезаря на царскій престолъ, и что онъ всюду, кромѣ Италіи, будетъ на сушѣ и на морѣ носить царскій вѣнецъ.
Кассій. О, я знаю, куда тогда направится мой кинжалъ! Кассій избавитъ Кассія отъ рабства. Этимъ-то вы, боги, превращаете слабыхъ въ сильныхъ, этимъ сокрушаете намѣренія тирановъ. Ни каменныя башни, ни кованныя чугунныя стѣны, ни душныя темницы, ни тяжкія цѣпи, — ничто не въ состояніи обуздать силу духа; жизнь, утомившаяся земными оковами, всегда имѣетъ возможность себя освободить. Если это знаю я, — знай же весь міръ, что мою долю рабства я всегда съумѣю съ себя свергнуть, какъ только этого захочу.
Каска. Точно также и я, точно также и каждый рабъ въ собственной рукѣ имѣетъ силу сокрушить свое рабство.
Кассій. Зачѣмъ же Цезарю дѣлаться тираномъ? Бѣдный человѣкъ! я знаю, онъ не сдѣлался бы волкомъ, еслибъ не увидалъ, что римляне — стадо барановъ; онъ не сдѣлался бы львомъ, еслибъ римляне не были сернами. Тотъ, кто хочетъ поскорѣе развести огромный костеръ, прежде зажигаетъ солому. Какой же дрянью, какими отбросами долженъ быть Римъ, если согласенъ служить гнуснымъ матеріаломъ для озаренія такого ничтожества, какъ Цезарь! Но, o скорбь, куда ты завлекла меня! Можетъ быть, я говорю все это добровольному рабу? Тогда мнѣ, конечно, не миновать необходимости явиться къ отвѣту. Впрочемъ, что-жь! вѣдь я вооруженъ и совершенно равнодушенъ къ опасности.
Каска. И ты это говоришь Каскѣ, который никогда не бывалъ безсовѣстнымъ наушникомъ! Чтобы отвратить всѣ эти бѣды, — вотъ тебѣ моя рука, и ничья нога не шагнетъ дальше моей.
Кассій. И такъ союзъ заключенъ. Узнай же, Каска: многихъ изъ благородномыслящихъ римлянъ я уже успѣлъ склонить на предпріятіе, одинаково славное, какъ и опасное. Они ждутъ меня теперь въ портикѣ Помпея, потому что въ такую страшную ночь, когда всѣ стихіи такъ-же кровавы, жгучи и грозны, какъ нашъ замыселъ, на улицѣ оставаться не возможно.
Каска. Тише! кто-то торопливо идетъ сюда,
Кассій. Это Цинна, я узнаю его по походкѣ; онъ изъ нашихъ. Куда ты такъ торопишься, Цинна?
Цинна. Ищу тебя. Кто это съ тобою? Метеллъ Цимберъ?
Кассій. Нѣтъ, Каска. Онъ тоже примкнулъ къ намъ. Развѣ меня ждутъ?
Цинна. Очень радъ. Ахъ, какая ночь! Двое или трое изъ нашихъ видѣли престранныя явленія.
Кассій. Скажи, меня ждутъ.
Цинна. Ждутъ. О, Кассій, еслибъ ты съумѣлъ склонить на нашу сторону и благороднаго Брута!
Кассій. Не безпокойся. Положи на преторское кресло вотъ эту записку, чтобъ Брутъ могъ ее найти; эту брось ему въ окно, а эту прилѣпи воскомъ къ изваянію стараго Брута, а затѣмъ приходи къ намъ въ портикъ Помпея. Децій Брутъ и Требоній тамъ?
Цинна. Всѣ тамъ, кромѣ Цимбера, который пошелъ за тобою къ тебѣ на домъ. Я сейчасъ же исполню твое порученіе.
Кассій. Исполнивъ его, приходи скорѣе въ театръ Помпея (Цинна уходить). Идемъ, Каска; прежде, чѣмъ настанетъ разсвѣтъ, мы побываемъ съ тобой у Брута. Три четверти этого человѣка уже принадлежатъ намъ; еще одно свиданіе, — и онъ весь нашъ.
Каска. Народъ изумительно уважаетъ и любитъ его. Сочувствіе къ нему, словно всемогущая алхимія, превратитъ въ добродѣтель то, что могло бы показаться въ насъ преступленіемъ.
Кассій. Ты отлично понялъ его значеніе и насколько онъ для насъ необходимъ. Идемъ же. Теперь уже за-полночь; мы разбудимъ его до свѣта, чтобы увѣриться въ немъ вполнѣ (Уходятъ).
СЦЕНА I.
Римъ. Садъ Брута.
Входитъ Брутъ.Брутъ. Люцій! Я даже и по звѣздамъ не могу догадаться, насколько близокъ день. Люцій! Люцій! Очень жалѣю, что у меня нѣтъ такого недостатка, какъ сонливость. Да проснись же, Люцій!
Люцій. Ты, кажется, меня звалъ?
Брутъ. Принеси свѣтильникъ въ мою рабочую комнату и, когда зажжешь его, скажи мнѣ.
Люцій. Повинуюсь, господинъ (Уходитъ).
Брутъ. Смерть его необходима и не для меня, — искать его гибели для себя мнѣ незачѣмъ, — а для общественнаго блага. Ему хочется добиться короны, — тутъ весь вопросъ въ томъ, насколько она его измѣнитъ. Вѣдь именно самые лучезарные дни и выводятъ ехиднъ, а это заставляетъ ходить осторожнѣе. Если мы коронуемъ его, тогда… тогда, конечно, мы дадимъ ему и жало, и возможность вредить, когда ему вздумается. Но величіе дѣлается злоупотребленіемъ только тогда, когда отдѣляетъ милосердіе отъ власти. Если же говорить правду, — Цезарь никогда не подчинялъ разсудка своимъ страстямъ. Но вѣдь извѣстно, что смиреніе служитъ лѣстницей для юныхъ честолюбцевъ, что на нее посматриваютъ только взбирающіеся, а взобравшійся обращается къ ней спиною и глядитъ въ облака, относясь съ презрѣніемъ къ нижнимъ ступенямъ, по которымъ взбирался. То же можетъ сдѣлать и Цезарь; но, чтобы онъ не могъ, необходимо предотвратить такое зло. Если онъ теперь еще не оправдываетъ враждебнаго къ нему расположенія, расположеніе это оправдывается тѣмъ, что всякое новое повышеніе неминуемо приведетъ его къ той или другой крайности. Поэтому будемъ смотрѣть на него, какъ на еще не выведшуюся змѣю, которая, вылупившись изъ яйца, сдѣлается такою же зловредной, какъ и весь змѣиный родъ. Лучше умертвить гадину, пока она еще въ скорлупѣ.
Люцій. Свѣтильникъ зажженъ. Но вотъ, отыскивая кремень я нашелъ на окнѣ эту запечатанную бумагу; я навѣрное знаю, что ея тамъ не было, когда я пошелъ спать.
Брутъ. Ступай, спи: ночь еще не миновала. Вѣдь завтра, мальчикъ, кажется, Иды Марта?
Люцій. Не знаю.
Брутъ. Ступай, загляни въ календарь и скажи мнѣ.
Люцій. Сейчасъ (Уходитъ).
Брутъ. Огненныя испаренія вспыхиваютъ въ воздухѣ такъ часто, что записку можно прочесть и здѣсь (Развертываетъ бумагу и читаетъ). «Ты спишь, Брутъ! Проснись и взгляни на себя. Неужто Римъ… и прочее. Говори, рази и спасай! Брутъ, ты спишь — пробудись!» Такого рода записки мнѣ подбрасывали въ послѣднее время очень часто, и я ихъ поднималъ. «Неужто Римъ… и прочее». Неужели мнѣ эти слова придется пополнить такъ: «Неужто Римъ долженъ склонить выю подъ гнетъ одного человѣка?» Что! Римъ? Мои предки прогнали Тарквинія со стогновъ Рима, какъ только его провозгласили царемъ. — «Говори, рази и спасай!» Меня убѣждаютъ говорить, разить? Если, о Римъ, придется тебя спасать, клянусь, ты будешь вполнѣ удовлетворенъ рукою Брута!
Люцій. Господинъ, четырнадцать дней марта уже миновали.
Брухъ. Хорошо (Стучатся). Посмотри, кто тамъ стучится (Люцій уходитъ). Съ первой-же попытки Кассія возстановить меня противъ Цезаря я совсѣмъ лишился сна. Промежутокъ между совершеніемъ страшнаго дѣла и первымъ къ нему побужденіемъ подобенъ чудовищному призраку или страшному сновидѣнію; въ это время между духомъ и его смертоносными орудіями происходитъ совѣтъ, и во всемъ существѣ человѣка, словно въ маленькомъ государствѣ, царятъ смуты.
Люцій. Это твой зять, Кассій; онъ желаетъ тебя видѣть.
Брутъ. Онъ одинъ?
Люцій. Нѣтъ, съ нимъ еще нѣсколько человѣкъ.
Брутъ. Знакомыхъ?
Люцій. Не знаю. Я никакъ не могъ разглядѣть ихъ лицъ, потому что они совершенно закрыты надвинутыми на глаза шапками и приподнятыми тогами.
Брутъ. Впусти ихъ (Люцій уходитъ). Это соумышленники. О заговоръ! если тебѣ и ночью, когда зло предоставлено наибольшей свободѣ, стыдно показать свое опасное чело, гдѣ-же днемъ найдешь ты достаточно темный вертепъ, чтобы скрыть чудовищное твое лицо? Не ищи-же такого вертепа, прикройся лучше личиною улыбки и дружелюбія; потому что, если ты явишься въ настоящемъ своемъ видѣ, самый Эребъ не будетъ настолько мраченъ, чтобы помочь тебѣ избавиться отъ подозрѣній.
Кассій. Мы, кажется, уже слишкомъ нагло нарушаемъ твой покой. Добраго утра, Брутъ. Скажи, — мы обезпокоили тебя?
Брутъ. Я всталъ по крайней мѣрѣ уже часъ тому назадъ; я не спалъ всю ночь. Пришедшіе съ тобою мнѣ знакомы?
Кассій. Всѣ до единаго. И среди нихъ нѣтъ ни одного, кто не питалъ-бы къ тебѣ глубочайшаго уваженія, чтобы ты имѣлъ о себѣ такое-же мнѣніе, которое составилъ о тебѣ каждый благородный римлянинъ! Это — Требоній.
Брутъ. Я ему радъ.
Кассій. Это — Децій Брутъ.
Брутъ. Ему тоже радъ.
Кассій. Это — Каска, это — Цинна, это — Метеллъ Цииберъ.
Брутъ. Радъ всѣмъ. Какія неусыпныя заботы стали между вашими глазами и ночью?
Кассій. Позволь сказать тебѣ нѣсколько словъ (Отходятъ всторону).
Децій. Востокъ вѣдь въ этой сторонѣ? Кажется, начинаетъ свѣтать.
Кдска. Нѣтъ.
Цинна. Ошибаешься — свѣтаетъ. Эти сѣдыя полосы, словно зубами вцѣпляющіяся въ облака, — предвѣстники дня.
Каска. Вы должны согласиться, что оба ошибаетесь. Если принять въ разсчетъ юность года, солнце восходить вонъ тамъ, куда указываетъ мой мечъ, а это гораздо южнѣе; мѣсяца черезъ два оно будетъ восходить ближе къ сѣверу; настоящій-же востокъ вотъ здѣсь, за Капитоліемъ.
Брутъ. Дайте мнѣ поочередно руки.
Кассій. И поклянемся исполнить то, что рѣшили.
Брутъ. Нѣтъ, не надо никакихъ клятвъ. Если еще недостаточно положенія народа, собственныхъ нашихъ душевныхъ страданій, всѣхъ гнусностей настоящаго времени, — разойдемся сейчасъ-же, пусть каждый идетъ на праздное свое ложе; а высокомѣрная тиранія пусть свирѣпствуетъ до тѣхъ поръ, пока мы всѣ, по жребію, не сдѣлаемся жертвами смерти. Но если во всемъ этомъ, какъ я вполнѣ увѣренъ, — недостаточно жгучаго матеріала, чтобъ воспламенить даже трусовъ, чтобы придать закалъ мужества легко тающему духу женщинъ, то, сограждане, чтобы побудить насъ къ возстанію къ чему намъ какія-нибудь иныя шпоры, кромѣ самаго нашего дѣла? Къ чему намъ какое-нибудь другое поручительство, кромѣ обѣщанія молчать, даннаго римлянами которые, давъ это слово, ужь конечно отъ него не отступятся? Къ чему какія-нибудь другія клятвы, кромѣ обязательства, даннаго честью чести, совершить задуманное или погибнуть, совершая его? Заставьте клясться жрецовъ, трусовъ, людей осторожныхъ, старыхъ, обратившихся въ слабый остовъ или слабодушныхъ, привѣтомъ встрѣчающихъ несправедливость, — словомъ, людей, которыхъ самая неправота дѣла дѣлаетъ подозрительными! Но не пятнайте чистоты нашего предпріятія, нашего ничѣмъ не сокрушимаго духа предположеніемъ, будто наша рѣшимость и наше дѣло нуждаются въ клятвѣ, когда каждая капля крови, движущаяся въ каждомъ римлянинѣ, — и движущаяся благородно, — заставятъ заподозрить ее въ незаконнорожденности, если онъ нарушитъ хоть малѣйшую частичку даннаго обѣщанія.
Кассій. А какого вы мнѣнія насчетъ Цицерона? Не попытать-ли намъ и его? Я думаю, что онъ охотно примкнетъ къ намъ.
Каска. Мы не должны имъ пренебрегать.
Цинна. Ни въ какомъ случаѣ.
Метеллъ. Онъ необходимъ. Его серебрящіеся волосы заставятъ составить о насъ хорошее мнѣніе и увеличатъ число голосовъ въ пользу нашего дѣла. Всѣ будутъ говорить, что его разумъ управлялъ нашими руками; а наша юность и пылкость, прикрытыя его почтеннымъ видомъ, нисколько не станутъ бросаться въ глаза.
Брутъ. Нѣтъ, на него не разсчитывайте: онъ никогда не согласится принять участіе въ дѣлѣ, задуманномъ не имъ самимъ.
Кассій. Такъ нечего о немъ и думать.
Каска. Въ самомъ дѣлѣ, онъ не годится.
Децій. Пасть долженъ одинъ только Цезарь?
Кассій. Этотъ вопросъ ты, Децій, предложилъ какъ нельзя болѣе кстати. По моему мнѣнію, нехорошо, если Маркъ Антоній, котораго такъ любитъ Цезарь, переживетъ его: въ немъ мы найдемъ опаснаго противника. Вы знаете, что средства, которыми онъ владѣетъ, такъ велики, что онъ легко можетъ повредить всѣмъ намъ, если только вздумаетъ ими воспользоваться. Для предотвращенія этого необходимо, чтобъ онъ палъ вмѣстѣ съ Цезаремъ.
Врутъ. Нѣтъ, Кассій, если мы, отсѣкши голову, примемся обрубать и члены, — потому что Антоній все-таки не болѣе, какъ одинъ изъ членовъ Цезаря, — поступки наши покажутся уже слишкомъ кровожадными, будутъ какимъ-то бѣшенымъ неистовствомъ. Будемъ же жрецами, приносящими жертвы, Кассій, а не мясниками: вѣдь мы возстаемъ противъ духа Цезаря, а духъ человѣка не имѣетъ крови. О, еслибъ мы могли сокрушить духъ Цезаря, не убивая Цезаря! Къ несчастію, безъ пролитія крови Цезаря это невозможно. Поэтому, друзья мои, сокрушимъ его смѣло, но не звѣрски; низложимъ его, какъ жертву, достойную боговъ, не терзая, какъ трупъ, годный только на то, чтобъ быть брошеннымъ собакамъ. Пусть наши сердца, подобно хитрымъ господамъ, побудятъ своихъ служителей идти на кровавое дѣло, а затѣмъ для вида негодуютъ на нихъ. Такимъ образомъ мы придадимъ нашему замыслу видъ не чего-то ненавистнаго, а необходимаго, и народъ, увидавъ его въ такомъ свѣтѣ, назоветъ насъ не убійцами, а избавителями. Что же касается Марка Антонія, о немъ нечего думать: онъ настолько же опасенъ, какъ опасна рука Цезаря, когда Цезарь останется безъ головы.
Кассій. И все-таки я его опасаюсь. Глубоко укоренившаяся любовь его къ Цезарю…
Брутъ. Полно, Кассій, не хлопочи объ этомъ. Если онъ и любитъ Цезаря, все, что онъ можетъ сдѣлать, будетъ касаться только его самого. Онъ можетъ впасть въ уныніе и умереть отъ тоски по Цезарю. Да и этого едва-ли можно отъ него ожидать, потому что онъ еще сильнѣе любитъ веселье, игры и шумное общество.
Требоній. Онъ не страшенъ, зачѣмъ же его убивать? Пусть живетъ; впослѣдствіи онъ самъ будетъ смѣяться надъ всѣмъ этимъ (Бьютъ часы).
Брутъ. Постойте, считайте часы.
Кассій. Часы пробили три.
Требоній. Пора разойтись.
Кассій. Однако еще неизвѣстно, выйдетъ-ли сегодня Цезарь изъ дому. Съ нѣкоторыхъ поръ, наперекоръ прежнему мнѣнію его о предчувствіяхъ, снахъ и предсказаніяхъ, онъ сдѣлался удивительно суевѣренъ. Очень можетъ быть, что странныя явленія, необычайные ужасы этой ночи и убѣжденія авгуровъ помѣшаютъ ему явиться сегодня въ Капитолій.
Децій. На этотъ счетъ вы можете быть покойны; если онъ и вздумаетъ остаться дома, я заставлю его измѣнить это намѣреніе. Онъ любитъ толковать о томъ, какъ единороговъ обманываютъ кольями, слоновъ — ямами, львовъ — сѣтями, а людей — лестью; но если я ему скажу, что онъ ненавидитъ льстецовъ, онъ тотчасъ же согласится и не замѣтитъ, что я этимъ самымъ льщу ему какъ нельзя болѣе. Положитесь на меня: я знаю, какъ за него взяться; я приведу его въ Капитолій.
Кассій. Мы всѣ за нимъ зайдемъ.
Брутъ. Въ восемь часовъ, не позже?
Цинна. Никакъ не позже. Прошу не опаздывать.
Метеллъ. Кай Лигарій страшно золъ на Цезаря за выговоръ, сдѣланный ему за похвалу Помпею. Я удивляюсь, какъ никто не подумалъ о немъ.
Брутъ. Зайди къ нему теперь же, любезный Метеллъ. Онъ любитъ меня — и не безъ основанія. Пришли его ко мнѣ, и я его уговорю.
Кассій. Свѣтаетъ; пора-бы намъ уйти отъ тебя. Разойдемтесь, друзья! Пусть каждый помнитъ, что говорилъ: докажемъ, что мы настоящіе римляне.
Брутъ. Смотрите бодро и весело, чтобъ даже ваши взоры не обнаружили нашего замысла, и, подобно нашимъ актерамъ, не сбивайтесь и не смущайтесь ничѣмъ. Прощайте! (Всѣ уходятъ). Люцій! Спитъ? и прекрасно. Упивайся медовой росою сна. Ты не знаешь ни призраковъ, ни грезъ, порождаемыхъ въ мозгу человѣка тяжелыми заботами; оттого-то ты и спишь такъ крѣпко.
Порція. Брутъ!
Брутъ. Что это значитъ, Порція? зачѣмъ поднялась ты такъ рано? При слабости твоего здоровья, тебѣ вредно выходить на холодный утренній воздухъ.
Порція. Но вѣдь это вредно и тебѣ. Зачѣмъ украдкой покинулъ ты мое ложе? Вчера за ужиномъ ты вдругъ вскочилъ, скрестилъ въ раздумьи руки, и, вздыхая, началъ ходить по комнатѣ. А когда я спросила: — «что съ тобою?» ты взглянулъ на меня такъ сердито; когда же я повторила вопросъ, ты провелъ рукою по лбу и нетерпѣливо топнулъ ногой. Сколько я ни настаивала, ты не сказалъ мнѣ ни слова, а только движеніемъ руки съ досадой показалъ, чтобъ я тебя оставила. Чтобъ еще болѣе не раздражать и безъ того уже слишкомъ раздраженнаго нетерпѣливостью, я оставила тебя, предполагая, что это только слѣдствіе дурного расположенія духа, которому по временамъ подверженъ всякій. Но ты не ѣшь, не говоришь, не спишь; еслибъ и черты твои измѣнились настолько же, какъ твой нравъ, я не узнала бы тебя. Дорогой мой господинъ, скажи мнѣ причину твоей печали.
Брутъ. Мнѣ нездоровится — вотъ и все.
Порціи. Брутъ человѣкъ благоразумный; еслибъ онъ былъ нездоровъ, то, конечно, принялъ бы мѣры, чтобъ избавиться отъ нездоровья.
Брутъ. Я и принимаю ихъ, любезная Порція. Ступай и спи спокойно.
Порція. Брутъ нездоровъ и думаетъ, будто полезно ходить полуодѣтымъ и вдыхать въ себя пары туманнаго утра. Брутъ боленъ, а между тѣмъ оставляетъ здоровое ложе, чтобъ подвергнуть себя опасной заразѣ ночи, чтобы усилить болѣзнь сырымъ, еще не очистившимся воздухомъ. Нѣтъ, Брутъ, тебя мучитъ какой-нибудь душевный недугъ, и я, какъ твоя жена, должна его знать. На колѣняхъ умоляю тебя когда-то славившеюся красотою моею, всѣми твоими клятвами любви, великою клятвой, которая, сочетавъ насъ бракомъ, слила въ одно существо, — открой все мнѣ, твоей половинѣ, повторенію тебя же самого: отчего ты такъ печаленъ и что за люди приходили къ тебѣ ночью? Ихъ было шесть или семь человѣкъ, и они даже отъ мрака ночи закрывали тогами свои лица.
Брутъ. Полно, добрая Порція, не преклоняй колѣнъ.
Порція. Я не преклоняла-бы ихъ, еслибъ ты, Брутъ, былъ добрымъ. Скажи, развѣ въ нашемъ брачномъ условіи было сказано, что я не должна знать твоихъ тайнъ? Развѣ только въ нѣкоторыхъ, весьма ограниченныхъ случаяхъ, я не то, что ты самъ? Я жена твоя не для того только, чтобъ раздѣлять твою трапезу, твое ложе и быть иногда твоею собесѣдницею. Развѣ я живу только въ сѣняхъ твоего благорасположенія? Если такъ — Порція не жена Брута, а его наложница.
Брутъ. Ты добрая, вѣрная жена, также для меня драгоцѣнная, какъ и красныя капли, движущіяся въ моемъ опечаленномъ сердцѣ.
Порція. Если-бы дѣйствительно было такъ, я знала-бы твои тайны. Я, конечно, женщина, но въ то же время женщина которую Брутъ избралъ своей женою; да, я женщина, но вмѣстѣ съ тѣмъ я всѣми уважаемая дочь Катона. Неужели ты думаешь, что, имѣя такого отца, такого мужа, я не тверже всего остального моего пода? Скажи, что рѣшили вы; я никому этого не открою. Чтобъ испытать мою твердость, я нарочно нанесла себѣ рану вотъ сюда, въ бедро. Доказавъ силу перенесть это безмолвно, неужели я не съумѣю, сохранить тайны моего мужа?
Брутъ. О, боги, сдѣлайте меня достойнымъ такой благородной жены! (Стучатся). Кто-то стучится. Ступай въ свою опочивальню, Порція. Скоро всѣ тайны моего сердца будутъ и твои; я повѣдаю тебѣ всѣ мои заботы, объясню всѣ письмена, начертанныя на моемъ челѣ. Ступай же скорѣе (Порція уходитъ).
Кто тамъ стучится, Люцій?
Люцій. Вотъ какой-то больной хочетъ съ тобой переговорить.
Брутъ. Кай Лигарій, о которомъ говорилъ Метеллъ. Оставь насъ, Люцій (Люцій уходитъ). Что съ тобою, Лигарій?
Лигарій. Позволь слабому моему языку пожелать тебѣ добраго утра.
Брутъ. Хорошее же время выбралъ ты, любезный Лигарій, чтобы надѣть повязку! Очень жалѣю, что ты нездоровъ.
Лигарій. Въ томъ случаѣ, если у Брута на умѣ есть какое-нибудь благородное предпріятіе, я здоровъ.
Брутъ. У меня, дѣйствительно, есть на умѣ предпріятіе, и я бы сообщилъ его тебѣ, еслибъ ты не былъ боленъ.
Лигарій. Клянусь всѣми богами, передъ которыми преклоняется Римъ, я тутъ же скину съ себя болѣзнь. Ты, душа Рима, доблестный потомокъ славнаго рода, какъ могучій заклинатель, мигомъ исцѣлилъ мой захирѣвшій духъ. Теперь скажи только въ чемъ дѣло, и я побѣгу, пущусь на всевозможное и добьюсь всего, что нужно. Говори же, что мнѣ дѣлать.
Брутъ. Дѣло, которое возвратитъ больнымъ утраченное здоровье.
Лигарій. Нѣтъ-ли также здоровыхъ, которыхъ нужно сдѣлать больными?
Брутъ. Да, придется сдѣлать и это, любезный Лигарій. Я объясню тебѣ все по дорогѣ къ тому, кого касается дѣло.
Лигарій. Иди же. Съ сердцемъ, одушевленнымъ новымъ пламенемъ, я слѣдую за тобою, хотя мнѣ неизвѣстно, куда и зачѣмъ; мнѣ достаточно того, чтобы мною руководилъ Брутъ.
Брутъ. Иди же за мной! (Уходятъ).
Римъ. Комната въ домѣ Цезаря.
Громъ и молнія. Входитъ Цезарь въ ночной одеждѣ.Цезарь. Ни небо, ни земля не имѣли покоя въ эту ночь. Три раза Кальфурнія вскрикивала во снѣ: «помогите! они убиваютъ Цезаря!» Эй, кто тамъ есть?
Слуга. Что угодно?
Цезарь. Ступай, скажи жрецамъ, чтобъ они сейчасъ и принесли жертву и немедленно сообщили мнѣ о томъ, что окажется.
Слуга. Слушаю (Уходитъ).
Кальфурнія. Что ты намѣренъ дѣлать, Цезарь? Неужто думаешь выйти со двора? Нѣтъ, сегодня я ни на шагъ не выпущу тебя изъ дому.
Цезарь. А Цезарь все-таки отправится. Грозящія мнѣ опасности видали только мой тылъ; увидавъ лицо Цезаря, онѣ исчезнутъ.
Кальфурнія. Цезарь, я никогда не придавала особенной цѣны предвѣщаніямъ, но сегодня они меня ужасаютъ. Здѣсь былъ человѣкъ, который не только разсказывалъ о томъ, что мы видѣли и слышали сами, но еще объ ужасныхъ явленіяхъ, видѣнныхъ стражей. Львица на улицѣ разрѣшилась отъ бремени; могилы разверзались и выпускали лежавшихъ въ нихъ мертвецовъ; огненные воины, по всѣмъ правиламъ военнаго искусства построясь въ ряды и легіоны, яростно схватывались въ облакахъ и кровь ихъ дождемъ лилась на Капитолій; шумъ битвы гремѣлъ въ воздухѣ, кони ржали, раздавались стоны умирающихъ; съ крикомъ и воемъ сновали по улицамъ привидѣнія. Все это такъ неслыханно, что я не могу не ощущать страха.
Цезарь. Того, что предопредѣлено всемогущими богами, не избѣгнешь. Цезарь выйдетъ изъ дому, потому что всѣ эти предзнаменованія столько же грозятъ всему міру, сколько и ему самому.
Кальфурнія. Однако, когда умираютъ нищіе, не является даже и комета, а смерть государей возвѣщаетъ само пламенѣющее небо.
Цезарь. Трусы много разъ умираютъ и до наступленія смерти, человѣкъ же мужественный извѣдываетъ смерть только разъ. Изъ всѣхъ чудесъ, о которыхъ мнѣ до сихъ поръ приходилось слышать, самое странное, по моему мнѣнію, то, что люди боятся смерти, отлично зная, что неизбѣжный этотъ конецъ всегда придетъ въ свое время. Что говорятъ авгуры?
Слуга. Что ты сегодня не долженъ выходить изъ дому: выпотрошивъ внутренности жертвы, они не нашли сердца.
Цезарь. Боги хотятъ этимъ пристыдить трусовъ, и Цезарь дѣйствительно былъ-бы животнымъ безъ сердца, еслибъ изъ чувства страха остался сегодня дома. Нѣтъ, Цезарь не останется. Опасность отлично знаетъ, что Цезарь опаснѣе ея самой. Мы — два льва, явившіеся на свѣтъ въ одинъ и тотъ-же день; я старшій и старѣйшій. Вотъ Цезарь и выйдетъ изъ дому.
Кальфурнія. Твоя самоувѣренность помрачаетъ твой разсудокъ! Не выходи сегодня никуда; скажи, что не твоя, а моя трусливость удерживаетъ тебя дома. Въ сенатъ мы пошлемъ Марка Антонія; онъ скажетъ, что ты нездоровъ. На колѣнахъ умоляю тебя объ этомъ.
Цезарь. Пожалуй, пусть Маркъ Антоній скажетъ, что я боленъ; въ угоду тебѣ я останусь дома.
А вотъ и Децій Брутъ; онъ передастъ ему это.
Децій. Добраго тебѣ утра, доблестный Цезарь. Я зашелъ за тобою, чтобы вмѣстѣ отправиться въ сенатъ.
Цезарь. И пришелъ какъ нельзя болѣе кстати, чтобы передать мой привѣтъ сенаторамъ и сказать имъ, что я сегодня не приду. Что я не могу придти — ложь, что не дерзаю — ложь еще большая; скажи имъ просто, что не приду.
Кальфурнія. Скажи, что онъ нездоровъ.
Цезарь. И Цезарь прибѣгнетъ ко лжи? Развѣ я затѣмъ простиралъ такъ далеко побѣдоносную руку, чтобы не посмѣть сказать правду сѣдобородымъ старцамъ? Ступай, Децій, скажи имъ, что Цезарь не придетъ.
Децій. Но все-таки, могущественный Цезарь, представь какую-нибудь причину, чтобъ надо мной не стали смѣяться, когда я передамъ твое порученіе.
Цезарь. Причина — моя воля. Не хочу, — и для сената этого вполнѣ достаточно. Но я люблю Деція, поэтому ее ему скажу: дома удерживаетъ меня Кальфурнія. Сегодня ночью ей приснилось, что изъ моей статуи сквозь сотню отверстій кровь била, какъ изъ фонтана, что множество ликующихъ римлянъ, смѣясь, омывали ею свои руки. Въ этомъ она видитъ предостереженіе, предзнаменованіе какихъ-то страшныхъ бѣдъ, поэтому на колѣнахъ упросила меня остаться дома.
Децій. Сонъ истолкованъ совершенно ложно; напротивъ онъ прекрасенъ и предвѣщаетъ счастье. Твое изваяніе сквозь множество отверстій изливавшее кровь, въ которой множество веселыхъ римлянъ омывали руки, означаетъ, что изъ тебя великій Римъ всосетъ въ себя свѣжую, живительную струю, въ цвѣтъ которой самые именитые римляне наперерывъ одинъ передъ другимъ станутъ себя окрашивать, и пятна которой превратятся въ знаки отличія, въ знамена. Вотъ истинное значеніе сна Кальфурніи.
Цезарь. Твое истолкованіе недурно.
Децій. Въ справедливости его ты убѣдишься вполнѣ когда узнаешь, что я имѣю сообщить тебѣ еще. Знай, что сенатъ рѣшилъ сегодня же предложить великому Цезарю корону. Теперь, если ты прикажешь сказать имъ, что не придешь, они могутъ передумать и измѣнить свое намѣреніе. Помимо этого кто-нибудь, пожалуй, еще скажетъ въ насмѣшку: — «отложите засѣданіе до другого времени, до того дня когда женѣ Цезаря приснится болѣе успокоительный сонъ»! Если Цезарь станетъ прятаться, начнутся перешептыванія: — «видите, Цезарь труситъ!» Прости, Цезарь, но только заботливость о твоей пользѣ заставляетъ меня говорить такъ: приличіе уступаетъ мѣсто привязанности.
Цезарь. Какими глупыми кажутся мнѣ теперь твои опасенія, Кальфурнія! Я стыжусь, что чуть было не послушался тебя. Дайте мнѣ плащъ, — я пойду.
Посмотрите, и Публій идетъ за мной.
Публій. Добраго утра, Цезарь.
Цезарь. Здравствуй, Публій. Какъ! и ты, Брутъ, поднялся такъ рано? Здравствуй, Каска. Ты, Лигарій, никогда такъ не худѣлъ отъ недоброжелательства къ тебѣ Цезаря, какъ отъ изсушившей тебя лихорадки. Который теперь часъ?
Брутъ. Цезарь, пробило восемь.
Цезарь. Благодарю васъ всѣхъ за трудъ и за вашу любезность.
Смотрите, Антоній прогуливаетъ цѣлыя ночи напролетъ, а все-таки тоже поднялся. Добраго утра, Антоній.
Антоній. Того-же и благороднѣйшему Цезарю.
Цезарь. Скажите слугамъ, чтобъ они все приготовили. Мнѣ совѣстно, что я заставлю другихъ ждать меня. Какъ поживаетъ Цинна? А, и ты, Метеллъ, здѣсь? Требоній, мнѣ нужно поговорить съ тобой, не забудь навѣстить меня сегодня-же: да находись ко мнѣ поближе, чтобы и я не забылъ.
Требоній. Буду, Цезарь (про себя). И такъ близко, что лучшіе твои дрѵзья пожалѣютъ, зачѣмъ я не былъ дальше.
Цезарь. Пойдемъ въ столовую; выпьемъ, а потомъ, какъ искреннѣйшіе друзья, пойдемъ всѣ вмѣстѣ.
Брутъ. Нѣтъ, Цезарь, не совсѣмъ такъ, и отъ одной мысли объ этомъ сердце Брутауже обливается кровью (Уходятъ).
Улица неподалеку отъ Капитолія.
Входитъ Артемидоръ, читая записку.Артемидоръ. «Цезарь, остерегайся Брута, остерегайся Кассія, не подходи близко къ Каскѣ, не спускай глазъ съ Цинны, не вѣрь Требонію, наблюдай за Метелломъ Цимберомъ. Децій Брутъ тебя не любитъ, а Кая Лигарія ты оскорбилъ. У всѣхъ этихъ людей на умѣ одна мысль, и эта мысль враждебна Цезарю. Если ты не безсмертенъ, берегись. Твоя безпечность какъ нельзя болѣе помогаетъ заговору. Да защитятъ тебя всемогущіе боги! Твой другъ Артемидоръ». Стану на дорогѣ Цезаря и, подъ видомъ просителя, подамъ ему эту записку. Прискорбно подумать, что добродѣтель не можетъ жить иначе, какъ постоянно подвергаясь укусамъ зависти. Если ты, Цезарь, прочтешь это, ты еще можешь остаться въ живыхъ; если не прочтешь, — значитъ сама судьба въ заговорѣ съ измѣнниками (Уходитъ).
Другая часть той-же улицы передъ домомъ Брута.
Входятъ: Порція и Люцій.Порція. Прошу тебя, бѣги скорѣе въ сенатъ! Бѣги, не говоря ни слова! Что-жь ты стоишь?
Люцій. Жду, чтобъ ты сказала, зачѣмъ.
Порція. Мнѣ хотѣлось-бы, чтобъ ты сбѣгалъ туда и возьратился ранѣе, чѣмъ я успѣю сказать — зачѣмъ. О твердость, не измѣняй мнѣ! Воздвигни громадную гору между моимъ сердцемъ и моимъ языкомъ! Духъ у меня какъ у мужчины, но силы женскія. Какъ трудно женщинѣ хранить тайну! ты все еще здѣсь!
Люцій. Да что-же мнѣ дѣлать? Бѣжать въ Капитолій ни за чѣмъ и возвратиться ни съ чѣмъ?
Порція. Посмотри, здоровъ ли твой господинъ; онъ чувствовалъ себя не совсѣмъ здоровымъ. Обрати въ то же время вниманіе на то, что дѣлаетъ Цезарь и какіе просители къ нему тѣснятся. Слышишь, что это за шумъ?
Люцій. Я ничего не слышу.
Порщя. Прошу, прислушайся хорошенько. Мнѣ какъ будто послышался шумъ стычки, и вѣтеръ несъ его отъ Капитолія.
Люцій. Я, право, ничего не слышу.
Порція. Подойди, любезный, откуда ты?
Предсказатель. Изъ дому, почтенная госпожа.
Порція. Который теперь часъ?
Предсказатель. Около девяти.
Порція. Цезарь уже отправился въ Капитолій?
Предсказатель. Нѣтъ еще. Я для того и вышелъ, чтобъ посмотрѣть на его шествіе туда.
Порція. У тебя есть какая нибудь просьба къ Цезарю?
Предсказатель. Да, если Цезарь будетъ настолько расположенъ къ Цезарю, что выслушаетъ меня. Я попрошу его побольше заботиться о самомъ себѣ.
Порція. Какъ, развѣ тебѣ извѣстно, что противъ него существуетъ какой-нибудь злой умыселъ?
Предсказатель. Ничего положительнаго не знаю, но опасаюсь многаго. Прощайте. Здѣсь улица слишкомъ узка: за Цезаремъ всегда слѣдуетъ толпа сенаторовъ, преторовъ, просителей; она, пожалуй, задавитъ слабаго старика. Поищу болѣе просторнаго мѣста, чтобъ слово — два сказать Цезарю, когда онъ будетъ проходить мимо меня (Уходитъ).
Порція. Вернусь домой. Какъ слабо ты, сердце женщины! О Брутъ, да придутъ къ тебѣ на помощь боги въ твоемъ предпріятіи! — Понялъ-ли меня Люцій? — У Брута есть просьба, исполнить которую Цезарь не соглашается. — Я едва держусь на ногахъ. — Бѣги-же, Люцій, и скажи своему господину, что я ему кланяюсь; скажи также, что я весела. A затѣмъ возвращайся скорѣе и передай мнѣ то, что онъ тебѣ скажетъ (Уходятъ).
СЦЕНА I.
Въ Капитоліѣ. Засѣданіе сената.
Толпа народа, въ толпѣ Артемидоръ и предсказатель. Трубы. Сенать. Входятъ: Цезарь, Брутъ, Кассій, Каска, Децій, Метеллъ, Требоній, Цинна, Антоній, Лепидъ, Попилій, Публій и другіе.Цезарь. Ну! вотъ, настали Иды Марта.
Предсказатель. Настали, Цезарь, но еще не прошли.
Артемидоръ. Да здравствуетъ Цезарь! Прочти эту бумагу.
Децій. Требоній проситъ тебя въ свободное время прочесть и его покорнѣйшую просьбу.
Артемидоръ. Прочти прежде мою: моя касается тебя самого. Прочти ее, великій Цезарь!
Цезарь. То, что касается насъ самихъ, можно прочесть и позже.
Артемидоръ. Не откладывай, Цезарь, прочти сейчасъ-же!
Цезарь. Что, онъ съ ума что-ли сошелъ?
Публій. Прочь съ дороги!
Кассій. Зачѣмъ пристаете вы къ нему съ просьбами на улицѣ? Идемъ въ Капитолій!
Попилій. Желаю успѣха сегодняшнему вашему предпріятію.
Кассій. Какому предпріятію, Попилій?
Попилій. Прощай (Протискивается къ Цезарю).
Брутъ. Что сказалъ тебѣ Попилій?
Кассій. Пожелалъ успѣха нашему предпріятію. Боюсь, ужь не открытъ-ли нашъ замыселъ.
Брутъ. Посмотри, какъ онъ пробирается къ Цезарю. Наблюдай за нимъ!
Кассій. Не задерживай, Каска; мы боимся, что насъ предупредятъ. Что тогда дѣлать, Брутъ? Если откроютъ все, тогда не возвратиться домой или Цезарю, или Кассію. Я самъ покончу съ собой.
Брутъ. Успокойся. Попилій Лена говоритъ не о нашемъ замыслѣ: видишь, онъ улыбается, а Цезарь не измѣняется въ лицѣ.
Кассій. Требоній не зѣваетъ; взгляни, — онъ ловитъ Марка Антонія (Антоній и Требоній уходятъ. Цезарь и сенаторы садятся).
Децій. Гдѣ-же Метеллъ Цимберъ? Пора ему подавать просьбу.
Брутъ. Онъ подходитъ. Подойдемъ ближе и мы, чтобъ помогать ему.
Цинна. Каска, ты первый долженъ поднять руку.
Цезарь. Всѣ-ли готовы? Теперь объясните, какія несправедливости должны уничтожить Цезарь и его сенатъ?
Метеллъ (преклоняя передъ нимъ колѣна). Великій, могущественный Цезарь, Метеллъ Цимберъ повергаетъ къ твоимъ стопамъ свое смиренное сердце.
Цезарь. Я долженъ предупредить тебя, Цимберъ: такимъ ползаньемъ у ногъ, такимъ раболѣпнымъ низкопоклонствомъ можно, пожалуй, разогрѣть кровь обыкновенному человѣку, можно измѣнить только его первое, не вполнѣ обдуманное рѣшеніе, превративъ его въ дѣтскую прихоть. Не обманывай себя, воображая, будто и кровь Цезаря такъ-же легко воспламенима, что на нее можно дѣйствовать такими-же средствами, какими смягчаютъ глупцовъ; подъ этимъ я разумѣю: сладкія рѣчи, глубокіе поклоны, гнусныя собачьи ласкательства. Твой братъ изгнанъ по приговору суда. Если ты преклоняешь колѣна, льстишь и просишь за него, я отталкиваю тебя какъ собаченку. Знай, что Цезарь несправедливости не дѣлаетъ и дѣйствуетъ только тогда, когда имѣетъ на это достаточныя причины.
Метеллъ. Нѣтъ-ли здѣсь голоса болѣе достойнаго, чѣмъ мой, болѣе пріятнаго для слуха великаго Цезаря, чтобы похлопотать о возвращеніи изгнаннаго моего брата?
Брутъ. Я цѣлую твою руку Цезарь, но не изъ лести. Прошу тебя, позволь Публію Цимберу немедленно вернуться изъ изгнанія.
Цезарь. Что, Брутъ?
Кассій. Прости, Цезарь, прости! И Кассій падетъ къ твоимъ ногамъ, умоляя возвратить Публія Цимбера.
Цезарь. Еслибъ я былъ податливъ вамъ, меня было-бы можно упросить, еслибъ я самъ былъ способенъ просить о снисхожденіи, и меня также могли-бы смягчить просьбами; но я постояненъ, какъ полярная звѣзда, не имѣющая себѣ подобной въ отношеніи неизмѣнности и неподвижности. Небо усыпано безчисленными звѣздами; всѣ онѣ горятъ какъ огонь, всѣ блестятъ, но среди нихъ только одна никогда не измѣняетъ своего мѣста. Такъ и на землѣ. Она населена людьми, — людьми, состоящими изъ тѣла и крови; всѣ они одарены высшими способностями, но въ ихъ числѣ я знаю только одного вѣрнаго своему мѣсту и значенію и непоколебимаго ничѣмъ. А что человѣкъ этотъ именно я, — я отчасти докажу вамъ тѣмъ, что, осудивъ однажды Цимбера на изгнаніе я не измѣню этого рѣшенія, не смотря на на что.
Цинна. О, Цезарь!
Цезарь. Перестань! ты хочешь сдвинуть съ мѣста Олимпъ.
Децій. Великій Цезарь!
Цезарь. Ты видѣлъ, что и Брутъ тщетно преклонялъ колѣни.
Каска. Такъ отвѣчайте-же за меня руки! (Вонзаетъ кинжалъ въ шею Цезаря. Цезарь схватываетъ его за руку; въ это саше время и прочіе заговорщики вонзаютъ въ нею кинжалы и подъ конецъ даже Маркъ Брутъ).
Цезарь. И ты, Брутъ! Умри же, Цезарь! (Умираетъ. Сенаторы и народъ съ ужасѣ спѣшатъ вонъ).
Цинна. Свобода! независимость! Тиранія умерла! Вѣтры, кричите это, провозглашайте на всѣхъ перекресткахъ!
Кассій. Спѣшите занять трибуны и взывайте оттуда: — «свобода! независимость! освобожденіе!»
Брутъ. Народъ и сенаторы! не пугайтесь, не бѣгите, остановитесь! Властолюбіе получило должное возмездіе.
Каска. На трибуну, Брутъ!
Децій. И Кассій!
Брутъ. Гдѣ Публій?
Цинна. Здѣсь. Онъ совершенно растерялся отъ такого исхода дѣлъ.
Метеллъ. Сомкнемся тѣснѣе, чтобы друзья Цезаря…
Брутъ. Зачѣмъ намъ смыкаться въ тѣсные ряды? Успокойся, Публій: никто здѣсь ничего не злоумышляетъ ни противъ тебя самого, ни противъ кого-нибудь изъ другихъ римлянъ. Объяви, Публій, это всѣмъ.
Кассія. И удались отсюда, чтобы народъ, ринувшись на насъ, не нанесъ какого нибудь насилія твоей старости.
Брутъ. Да, удались, чтобы никому не пришлось отвѣчать за это дѣло, кромѣ насъ, совершившихъ его.
Кассій. Гдѣ-же Антоній?
Требоній. Въ ужасѣ бѣжалъ домой. Мужчины, женщины, дѣти вопятъ и мечутся, словно настаетъ конецъ міра.
Брутъ. Ну, судьба, увидимъ, что предопредѣлила ты! Что мы умремъ — это намъ извѣстно; хлопотать люди могутъ только объ отсрочкѣ, о выигрышѣ времени.
Кассій. Тотъ, кто отнялъ двадцать лѣтъ у жизни, столько же отнялъ и у страха смерти.
Брутъ. Сознайте это, и вы будете считать смерть благодѣяніемъ. И такъ мы, сократившіе для Цезаря время боязни смерти, являемся истинными его друзьями. Наклонитесь же римляне, наклонитесь и по локти обагримъ наши руки кровью Цезаря; окрасимъ ею наши мечи, потомъ направимся на торговую площадь и, воздымая надъ головами наши багровые мечи, будемъ кричать: — «миръ! независимость! свобода!»
Кассій. Да, обагримтесь его кровью! Вѣка будутъ слѣдовать одинъ за другимъ, — и сколько еще разъ повторится наша грозная эта сцена въ еще не народившихся государствахъ на невѣдомыхъ еще языкахъ!
Брутъ. И на долгія времена будетъ всѣмъ мерещиться кровавый образъ этого Цезаря, лежащій теперь, у подножія Помпея, какъ ничтожный прахъ!
Кассій. И каждый разъ съ уваженіемъ вспомнятъ о насъ, какъ о людяхъ, даровавшихъ свободу своей родинѣ.
Децій. Что-жь, мы пойдемъ?
Кассій. Идемъ, идемъ всѣ впередъ! Брутъ, смѣлѣйшіе и благороднѣйшіе изъ римлянъ пойдутъ за тобою.
Брутъ. Постойте, кто это спѣшитъ сюда? Одинъ изъ дрѵзей Антонія.
Слуга. Господинъ мой приказалъ мнѣ склонить передъ тобой колѣна. Да, Маркъ Антоній велѣлъ мнѣ упасть къ твоимъ ногамъ и, распростершись передъ тобою, сказать тебѣ отъ его имени: — «Брутъ благороденъ, мудръ, храбръ и честенъ, Цезарь былъ могучъ, неустрашимъ, великодушенъ и умѣлъ любить. Я люблю и уважаю Брута; я боялся, уважалъ и любилъ Цезаря. Если Брутъ скажетъ, что Антоній, не опасаясь ничего, можетъ придти къ нему, чтобы убѣдиться, что Цезарь заслужилъ смерть, Маркъ Антоній мертваго Цезаря не будетъ любить такъ сильно, какъ живого Брута, искренно приметъ сторону благороднаго Брута и послѣдуетъ за нимъ черезъ всѣ опасности новаго, еще неизвѣданнаго пути». Такъ говоритъ мой господинъ, Маркъ Антоній.
Брутъ. Твой господинъ умный и благородный римлянинъ; я всегда былъ о немъ того-же мнѣнія. Скажи ему, что если онъ придетъ сюда, онъ найдетъ желанное удовлетвореніе и что свободное возвращеніе его домой я обезпечиваю моимъ честнымъ словомъ.
Слуга. Онъ сейчасъ-же явится сюда (Уходитъ).
Брутъ. Я знаю, что онъ будетъ намъ другомъ.
Кассій. Желаю этого, а все-таки сильно его боюсь: мои предчувствія никогда меня не обманывали.
Брутъ. Вотъ и онъ. Добро пожаловать, Маркъ Антоній!
Антоній. О могущественный Цезарь, и ты обратился въ прахъ! И всѣ твои завоеванія, побѣды, всѣ трофеи стали такою малостью. Прости, прощай!.. Благородные патриціи, я не знаю, что вы замышляете еще, чья кровь должна еще пролиться, кто еще кажется вамъ опаснымъ? Чтобы покончить со мною, нѣтъ часа болѣе приличнаго, чѣмъ часъ смерти Цезаря, нѣтъ для этого орудія болѣе достойнаго, чѣмъ мечи, обагренные благородною кровью цѣлаго міра. Если вы имѣете что-нибудь противъ меня, прошу васъ, совершайте скорѣе, пока ваши окровавленныя руки еще дымятся. Еслибъ я прожилъ еще тысячу лѣтъ, я никогда не былъ-бы такъ готовъ умереть, какъ въ данную минуту. И гдѣ-жь мнѣ лучше пасть, какъ не здѣсь, рядомъ съ Цезаремъ, и отъ рукъ доблестнѣйшихъ мужей настоящаго времени?
Брутъ. Нѣтъ, Антоній, не требуй отъ насъ своей смерти. Глядя на наши руки и на совершенное нами дѣло, ты, конечно, долженъ находить насъ жестокими и кровожадными. Ты видишь только наши руки и ихъ кровавое дѣло; но ты не видишь нашихъ сердецъ, а они полны состраданія: состраданіе къ бѣдствіямъ Рима сразило Цезаря, потому что и состраданіе уничтожается состраданіемъ, какъ огонь огнемъ. Для тебя же Маркъ Антоній, острія нашихъ мечей не стальныя, а свинцовыя. Нѣтъ, наши руки одинаково крѣпки какъ для любви, такъ и для ненависти; а наши сердца, всегда открытыя для любви, готовы принять тебя въ себя съ искреннимъ расположеніемъ, съ уваженіемъ и съ глубокимъ почетомъ.
Кассій. Когда уже между нами будутъ распредѣляться новыя почести, твой голосъ будетъ имѣть такой же вѣсъ, какъ каждый изъ нашихъ голосовъ.
Брутъ. Дай только успокоить народъ, отъ страха потерявшій разсудокъ, и мы повѣдаемъ тебѣ, почему я, любившій Цезаря даже въ то самое мгновеніе, когда наносилъ ему смертельный ударъ, находилъ это необходимымъ.
Антоній. Я не сомнѣваюсь въ вашей мудрости. Пусть каждый изъ васъ подастъ мнѣ свою окровавленную руку. Сперва пожму твою, Брутъ; затѣмъ твою, Кай Кассій; теперь давай же и твою, Децій Брутъ; и ты, Метеллъ, твою; и ты Цинна; и ты, доблестный Каска; и наконецъ ты, добрый Требоній, послѣдній по рукопожатію, но занимающій въ моемъ сердцѣ не послѣднее мѣсто. Что же мнѣ сказать вамъ, дрѵзья мои? Я стою теперь на такой скользкой почвѣ, что поневолѣ долженъ показаться вамъ или трусомъ, или льстецомъ — Что я любилъ тебя, Цезарь, — это святая истина. Если духъ твой взираетъ на насъ теперь, не больнѣе-ли самой смерти будетъ для тебя зрѣлище, какъ Антоній заключаетъ миръ съ твоими врагами, какъ передъ твоимъ трупомъ, о великій, пожимаетъ ихъ окровавленныя руки. Если бы у меня было столько глазъ, сколько у тебя ранъ, и изъ нихъ сочилось столько же слезъ, сколько изъ тебя крови, — это было бы для меня лучше дружественнаго союза съ твоими врагами. Прости, милый Юлій. Здѣсь, неустрашимый олень, настигли тебя, здѣсь ты палъ, здѣсь же стоятъ и твои преслѣдователи, заклейменные своей добычей, запятнанные и обагренные твою смертью! О міръ, ты былъ лѣсомъ этого оленя, а онъ, о міръ, былъ твоею красой! И лежишь ты теперь здѣсь, точь въ точь какъ благородный звѣрь, сраженный цѣлымъ сонмомъ безпощадныхъ властителей!
Кассій. Антоній!
Антоній. Прости, Кай Кассій; даже враги Цезаря скажутъ то же самое, а это только ничтожная часть того, что можетъ сказать другъ.
Кассій. Я не порицаю тебя за хвалу Цезарю, но желалъ-бы только знать, какое положеніе думаешь ты занять относительно насъ: хочешь, чтобъ мы включили тебя въ число своихъ друзей, или намъ слѣдуетъ идти своимъ путемъ, не разсчитывая на тебя?
Антоній. Для чего-же иного протянулъ я вамъ руку? Только взглядъ на Цезаря отвлекъ меня на мгновеніе. Я другъ вамъ всѣмъ, люблю всѣхъ васъ и надѣюсь, что вы объясните мнѣ, почему и чѣмъ былъ опасенъ Цезарь.
Брутъ. Нашъ поступокъ былъ-бы просто звѣрствомъ, еслибъ мы не имѣли достаточныхъ причинъ. И онѣ настолько вѣски, что ты удовлетворился-бы ими, если-бы даже былъ роднымъ сыномъ Цезаря.
Антоній. Я только этого и желаю. Теперь еще одна просьба: позволь мнѣ перенесть его трупъ на площадь и съ трибуны надгробнымъ словомъ отдать ему послѣднюю дань.
Брутъ. Тебѣ, Антоній, кто разрѣшается.
Кассій. На одно слово, Брутъ! (Тихо). Ты самъ не знаешь, что дѣлаешь! Не позволяй ему говорить надгробное оно. Развѣ ты знаешь, какъ подѣйствуетъ на народъ то, то онъ скажетъ?
Брутъ. Не тревожься. Я прежде него взойду на трибуну и изложу причины, вынудившія убить Цезаря. Къ этому я прибавлю, что Антоній станетъ говорить съ нашего позволенія и что мы сами не желаемъ, чтобъ Цезарь былъ лишенъ обычныхъ посмертныхъ почестей. Повѣрь, это скорѣе принесетъ намъ пользу, чѣмъ вредъ.
Кассій. Не знаю, что будетъ, но только это мнѣ сильно не по душѣ.
Брутъ. Маркъ Антоній, возьми трупъ Цезаря. Въ своей рѣчи ты, однако, не долженъ насъ хулить; хвалить-же Цезаря можешь, сколько угодно, замѣтивъ, впрочемъ, что это дѣлается съ нашего согласія; только съ этимъ условіемъ мы позволяемъ тебѣ участвовать въ его погребеніи. Кромѣ того, ты долженъ говорить съ той-же трибуны, на которую я сейчасъ отправляюсь, и только по окончаніи моей рѣчи.
Антоній. Да будетъ по-твоему;я ничего большаго не желаю.
Брутъ. Приготовь-же тѣло и слѣдуй за нами (Уходятъ всѣ, кромѣ Антонія).
Антоній. Прости меня, частица окровавленной земли, что я кротокъ и покоренъ относительно этихъ мясниковъ! Ты развалина благороднѣйшаго изъ людей, когда-либо существовавшихъ на землѣ! Горе той рукѣ, которая пролила эту драгоцѣнную кровь! Здѣсь, при видѣ твоихъ ранъ, которыя, подобно онѣмѣвшимъ устамъ, разверзши свои красныя, какъ рубины, губы, требуютъ у меня словъ, — вотъ что я предсказываю. Страшное проклятіе упадетъ наголову мужей; домашніе раздоры и свирѣпыя междоусобныя войны возмутятъ всю Италію съ одного конца до другой, кровь и разрушеніе будутъ такимъ обыденнымъ явленіемъ и самое ужасное станетъ казаться настолько обыкновеннымъ, что даже матери станутъ съ улыбкою смотрѣть, какъ четвертуютъ ихъ дѣтей; привычка къ звѣрскимъ дѣяніямъ задушитъ всякое состраданіе, и жаждущій мщенія духъ Цезаря, вмѣстѣ съ вырвавшейся прямо изъ ада Гекатой, не перестанетъ вопить надъ этою страной, царственнымъ своимъ голосомъ призывая на убійство и спуская съ цѣпи псовъ войны, чтобы гнусное это дѣло разнеслось по всей землѣ съ смрадомъ отъ гніющихъ труповъ, стенающихъ о погребеніи!
Ты, кажется, служишь Октавію Цезарю?
Слуга. Такъ точно, благородный Антоній.
Антоній. Цезарь писалъ ему, чтобъ онъ поспѣшилъ въ Римъ?
Слуга. Онъ получилъ письмо и теперь уже въ дорогѣ. Изустно же онъ поручилъ мнѣ передать тебѣ… (Увидавъ трупъ Цезаря). О, Цезарь!
Антоній. Твое сердце переполнилось скорбью, отойди въ сторону и плачь. Я вижу, что скорбь заразительна, потому что и мои глаза, видя горе, подобно жемчужинамъ, выступающее на твоихъ, начинаютъ тоже увлажняться. Скоро-ли будетъ здѣсь твой господинъ?
Слуга. Эту ночь онъ провелъ въ семи миляхъ отъ Рима.
Антоній. Отправься скорѣе къ нему навстрѣчу и передай, что здѣсь произошло. Здѣсь Римъ повергнутъ въ скорбь, чреватъ бѣдами и для Октавія теперь далеко не безопасенъ. Спѣши же сказать ему это… Или нѣтъ, подожди, перенесемъ прежде трупъ на площадь. Тамъ, по большему или меньшему успѣху моей рѣчи, я увижу, какъ народъ относится къ гнусному поступку кровопійцъ. И тогда ты передашь юному Октавію настоящее положеніе, въ какомъ находится дѣло. Помоги же! (Уносятъ трупъ Цезаря).
Форумъ въ Римѣ.
Входитъ: Брутъ и Кассій; за ними толпа народа.Граждане. Мы требуемъ объясненія. Давайте же намъ отчетъ.
Брутъ. Такъ слѣдуйте за мною, друзья мои, и выслушайте меня. Ты, Кассій, ступай на другую площадь; мы раздѣлимъ толпу между собою. Кто желаетъ слушать меня, — пусть остается здѣсь, кто хочетъ идти за Кассіемъ, — пусть идетъ за нимъ; такимъ образомъ причина смерти Цезаря станетъ извѣстна всему народу.
1-й гражданинъ. Я послушаю Брута.
2-й гражданинъ. А я — Кассія; выслушавъ того и другаго, можно будетъ сравнить доводы каждаго изъ нихъ (Кассій уходитъ съ нѣкоторыми изъ гражданъ. Брутъ входитъ на трибуну).
3-й гражданинъ. Благородный Брутъ уже на трибунѣ. Молчите!
Брутъ. Будьте только терпѣливы до конца. Римляне, сограждане мои и друзья, слушайте мое оправданіе и не нарушайте молчанія, чтобы имѣть возможность слышать каждое слово. Повѣрьте мнѣ ради моей чести и положитесь на эту честь, чтобъ имѣть возможность мнѣ вѣрить; судите меня по крайнему вашему разумѣнію и напрягите все вниманіе чтобы имѣть возможность судить справедливо. Если между вами есть хоть одинъ искренній другъ Цезаря, я скажу ему, что Брутъ любилъ Цезаря не меньше, чѣмъ онъ. Затѣмъ если этотъ другъ спроситъ: отчего же Брутъ возсталъ противъ Цезаря? — я отвѣчу ему: — не оттого, чтобъ я мало любилъ Цезаря, а оттого, что любилъ Римъ болѣе, чѣмъ его. Что было бы для насъ лучше: видѣть-ли Цезаря живымъ и всѣмъ умереть рабами, или видѣть его мертвымъ, чтобы всѣмъ жить свободными людьми? Цезарь любилъ меня, — и я оплакиваю его смерть; онъ былъ счастливъ, — и я этому радовался; онъ былъ доблестенъ, — и я его уважалъ; но онъ былъ властолюбивъ, — и я его убилъ. Тутъ все — и слезы за любовь, и радость при видѣ счастья, и уваженіе за доблесть, и смерть за властолюбіе. Неужто между вами есть хоть одинъ человѣкъ, настолько презрѣнный, что желаетъ-быть рабомъ? Если есть, пусть говоритъ; одинъ только онъ и оскорбленъ мной. Найдется-ли между вами человѣкъ настолько глупый, что не желаетъ быть римляниномъ? Если найдется, пусть говоритъ: только онъ-то и оскорбленъ мною… Есть-ли между вами человѣкъ настолько гнусный, что не любитъ своей родины? Если есть, пусть говоритъ: только онъ-то мною и оскорбленъ. Я жду отвѣта.
Граждане. Нѣтъ, Брутъ, нѣтъ! между нами такихъ не найдется.
Брутъ. А если такъ, то никто и не оскорбленъ мной. Я поступилъ съ Цезаремъ такъ, какъ поступилъ бы и съ Брутомъ. На скрижали Капитолія, нисколько не умаляя достоинствъ Цезаря, безъ всякаго преувеличенія той вини, за которую онъ умеръ, внесены всѣ причины его смерти.
Вотъ и его трупъ, сопровождаемый Маркомъ Антоніемъ, который хоть и не участвовалъ въ его умерщвленіи, но все-таки же воспользуется плодами его смерти, займетъ, какъ и каждый изъ васъ, мѣсто въ республикѣ. Вотъ мое послѣднее слово. Ради блага Рима я убилъ человѣка, который едва-ли не былъ мнѣ дороже всего на свѣтѣ; тѣмъ же самымъ кинжаломъ я сражу и себя, если смерть моя понадобится отечеству.
Граждане. Живи, Брутъ, живи! живи!
1-й гражданинъ. Проводимъ его домой съ тріумфомъ.
2-й гражданинъ. Поставимъ его изваяніе рядомъ съ изваяніями его предковъ.
3-й гражданинъ. Пусть онъ будетъ Цезаремъ.
4-й гражданинъ. Увѣнчаемъ въ немъ лучшее, что было въ Цезарѣ.
1-й гражданинъ. Проводимъ его домой, оглашая воздухъ радостными возгласами.
Брутъ. Сограждане…
2 и гражданинъ. Тише! молчите! Брутъ говоритъ…
1-й гражданинъ. Молчите!
Брутъ. Любезные сограждане, позвольте мнѣ уйти одному; изъ любви ко мнѣ останьтесь здѣсь съ Антоніемъ. Окажите послѣднюю честь трупу Цезаря и выслушайте похвальное ему слово, которое, съ нашего разрѣшенія, произнесетъ Маркъ Антоній. Прошу васъ, не уходите, пока Антоній не кончитъ своей рѣчи (Уходитъ).
1-й гражданинъ. Останемся, послушаемъ Марка Антонія.
3-й гражданинъ. Пусть взойдетъ на трибуну; послушаемъ и его. Говори, благородный Антоній.
Антоній. Благодарю васъ отъ имени Брута.
4-й гражданинъ. Что онъ тамъ говорятъ о Брутѣ?
3-й гражданинъ. Онъ говоритъ, что благодаритъ насъ всѣхъ отъ имени Брута.
4-й гражданинъ. Не совѣтывалъ-бы я ему говорить что нибудь дурное о Брутѣ.
1-й гражданинъ. Цезарь былъ просто тиранъ.
2-й гражданинъ. Что объ этомъ говорить! Наше счастье, что Римъ отъ него избавился!
3-й гражданинъ. Молчите; послушаемъ, что скажетъ Маркъ Антоній.
Антоній. Благородные римляне.
Граждане. Тише! Послушаемъ и его.
Антоній. Друзья мои, римляне, дорогіе сограждане, удостойте меня вашего вниманія. Не восхвалять хочу я Цезаря, а отдать ему послѣдній долгъ. Дурныя дѣла людей переживаютъ ихъ, хорошія часто погребаются вмѣстѣ съ ихъ костями. Пусть то же будетъ и съ Цезаремъ. Вы слышали отъ благороднаго Брута, что Цезарь былъ властолюбивъ. Если такое обвиненіе справедливо, — это недостатокъ важный, и Цезарь жестоко за него поплатился. Я явился сюда, съ позволенія Брута и другихъ, потому что Брутъ благороденъ, таковы же и всѣ другіе; это благородство даетъ мнѣ возможность сказать надгробное слово Цезарю. Онъ былъ мнѣ другъ и въ отношеніи ко мнѣ добръ и справедливъ, но Брутъ говоритъ, будто онъ былъ властолюбивъ, а Брутъ человѣкъ благородный. Онъ привелъ въ Римъ толпы плѣнныхъ и сундуки общественнаго казнохранилища переполнились выкупными деньгами. Ужь не это-ли заставило считать его властолюбивымъ? Когда бѣдные страдали, онъ плакалъ; а властолюбіе сотворено изъ болѣе жестокаго вещества. Но Брутъ настаиваетъ на томъ, что онъ былъ властолюбивъ, а Брутъ человѣкъ благородный. Вы всѣ видѣли, что на праздникѣ Луперкалій я три раза подносилъ ему корону и онъ три раза ее отталкивалъ, — неужто это властолюліе? Но Брутъ утверждаетъ это; а что Брутъ человѣкъ благородный, въ томъ нѣтъ никакого сомнѣнія. Я говорю все это не для опроверженія словъ Брута; я и здѣсь-то только затѣмъ, чтобъ высказать то, что знаю. Нѣкогда всѣ вы любили его — и имѣли на это основаніе; какая же причина удерживаетъ васъ теперь отъ скорби по немъ? О, гдѣ же здравый смыслъ? Онъ, вѣроятно, бѣжалъ къ безумнымъ звѣрямъ, а люди его лишились. Простите, сердце мое лежитъ въ этомъ гробу вмѣстѣ съ Цезаремъ; я не могу продолжать, пока оно мнѣ не возвратится.
1-й гражданинъ. Мнѣ кажется, что въ его словахъ много справедливаго.
2-й гражданинъ. Да, если пообсудить все хорошенько, то и становится яснымъ, что съ Цезаремъ поступили не совсѣмъ справедливо.
3-й гражданинъ. Ты находишь? Я и самъ боюсь, какъ-бы на его мѣстѣ не оказался кто нибудь еще похуже.
4-й гражданинъ. Слышали? Онъ отказался отъ короны, значитъ властолюбивъ онъ не былъ.
1-й гражданинъ. Если окажется такъ, инымъ придется плохо.
2-й гражданинъ. Несчастный, глаза его совсѣмъ красны отъ слезъ.
3-й гражданинъ. Во всемъ Римѣ нѣтъ человѣка благороднѣе Марка Антонія.
4-й гражданинъ. Молчите! Онъ опять собирается говорить.
Антоній. Не далѣе какъ вчера каждое слово Цезаря одержало бы верхъ надъ рѣчами всего міра; теперь онъ лежитъ здѣсь и даже послѣдніе изъ людей не удостоиваютъ его поклона. О, римляне, если бъ я хотѣлъ разжечь въ вашихъ умахъ и сердцахъ жажду мщенія, возбудить васъ къ возстанію, оказалось бы, что я желаю вредить Бруту и Кассію; а они, какъ вамъ извѣстно, люди почтенные. Я не желаю имъ зла; я скорѣе готовъ быть несправедливымъ къ покойному, къ самому себѣ, къ вамъ, чѣмъ вредить такимъ благороднымъ людямъ. Но вотъ пергаментъ съ печатью Цезаря, найденный мною въ его рабочей комнатѣ. Это послѣдняя его воля. Если-бы вамъ стало извѣстно, что написано въ этомъ завѣщаніи, — а я, простите, его вамъ не прочту, — всѣ вы бросились бы лобызать раны убитаго Цезаря, обмакивать платки въ священную его кровь; каждый изъ васъ сталъ бы молить дать ему хоть одинъ его волосокъ на память о немъ и, какъ богатѣйшее наслѣдіе, завѣщалъ бы этотъ волосокъ своему потомству.
4-й гражданинъ. Мы хотимъ слышать завѣщаніе. Читай его, Маркъ Антоній!
Всѣ. Читай, читай! Мы хотимъ слышать завѣщаніе Цезаря.
Антоній. Успокойтесь, друзья! Я не долженъ читать его вамъ; вамъ не слѣдуетъ знать, какъ любилъ васъ Цезарь: вы вѣдь не дерево, не камень — вы люди и васъ, какъ людей, завѣщаніе Цезаря воспламенитъ, доведетъ до изступленія, Лучше вамъ не знать, что его наслѣдники — вы; потому что — что-же будетъ, когда вы это узнаете!
Граждане. Читай! Мы хотимъ знать завѣщаніе Цезаря, хотимъ.
Антоній. Подождите, повремените немного; заговоривъ о завѣщаніи, я сдѣлалъ большую неосторожность и боюсь, что повредилъ этимъ благороднымъ людямъ, умертвившимъ Цезаря. Да, боюсь.
4-й гражданинъ. Благородные эти люди — измѣнники!
Всѣ. Читай! Читай завѣщаніе!
Антоній. Вы заставляете меня читать завѣщаніе противъ моей воли. Станьте-же около трупа Цезаря и дайте мнѣ показать вамъ того, кто оставилъ это завѣщаніе. Позвольте мнѣ сойти съ трибуны. Позволяете?
Всѣ. Позволяемъ!
2-й гражданинъ. Можешь!
3-й гражданинъ. Сойди (Антоній сходитъ съ трибуны).
4-й гражданинъ. Становитесь всѣ кругомъ!
1-й гражданинъ. Подальше отъ гроба, подальше отъ трупа.
2-й гражданинъ. Мѣсто Антонію, благородному Антонію.
Антоній. Прошу, не тѣснитесь такъ сильно; отодвиньтесь хоть немного.
Всѣ. Мѣсто! Отодвиньтесь назадъ.
Антоній. Если у васъ есть слезы, приготовьтесь лить ихъ рѣкою. Вамъ всѣмъ знакома эта тога. Я помню даже то время, когда Цезарь впервые ее надѣлъ; это было лѣтнимъ вечеромъ въ его шатрѣ послѣ побѣды надъ невріенцами. Смотрите, вотъ куда попалъ кинжалъ Кассія! Смотрите, какую прорѣху оставилъ завистливый Каска! Вотъ эту рану нанесъ Брутъ, котораго онъ такъ любилъ. Видите-ли, какъ хлынула кровь Цезаря, вслѣдъ за ударомъ, нанесеннымъ его юѵкою, когда онъ вынулъ изъ раны проклятую сталь? Она какъ будто бросилась въ двери, чтобъ убѣдиться, дѣйствительно-ли Брутъ постучался въ нихъ такъ враждебно. Вы знаете, Бруть былъ любимцемъ Цезаря, и вы, боги, свидѣтели, какъ сильно онъ его любилъ. Это былъ самый жестокій изъ всѣхъ ударовъ, потому что, когда благородный Цезарь увидалъ, что Брутъ наноситъ ему рану, оказалось, что верхъ одержала неблагодарность, а она сильнѣе, чѣмъ всѣ руки измѣнниковъ. Доблестное сердце его надорвалось, онъ закрылъ лицо тогою и палъ къ подножію статуи Помпея, по которой ручьями заструилась его кровь. О, какъ гибельно это паденіе, сограждане! Пали — и я, и вы, и всѣ мы — а надъ нами торжествуетъ кровавая измѣна. Вы плачете? Я вижу, въ сердцахъ у васъ пробудилось состраданіе. Эти слезы прекрасны. О, добрыя души, вы только видѣли раны Цезаря въ его тогѣ, — и плачете; смотрите, — вотъ онъ самъ, весь, какъ видите, заколотый измѣнниками!
1-й гражданинъ. Зрѣлище это ужасно.
2-й гражданинъ. О благородный Цезарь!
3-й гражданинъ. О, злосчастный день!
4-й гражданинъ. Измѣнники! Злодѣи!
1-й гражданинъ. О кровавый видъ!
Всѣ. Мы хотимъ мщенія! Да, мщенія! Идемъ, отыщемъ ихъ, сожжемъ, убьемъ, не оставимъ въ живыхъ ни одного измѣнника!
Антоній. Постойте, сограждане!
1-й гражданинъ. Постойте! Послушаемъ, что скажетъ Антоній.
2-й гражданинъ. Мы готовы слушать его! Всюду пойдемъ за нимъ и умремъ съ нимъ!
Антоній. Милые, достойные мои друзья, я нисколько не былъ намѣренъ подстрекать васъ на такое необдуманное возстаніе. Тѣ, кто свершилъ это дѣло, люди почтенные. Какія личныя неудовольствія заставили ихъ совершить такое дѣло, — я не знаю; но они умны и благородны и, безъ всякаго сомнѣнія, представятъ вамъ достаточныя причины. Я говорилъ не для того, чтобъ отвратить отъ нихъ ваши сердца. Я не такой витія, какъ Брутъ. Какъ всѣ вы знаете, я простой, добрый малый, искренно любившій своего друга. Это знаютъ всѣ, поэтому мнѣ и позволяли говорить о немъ всенародно. У меня нѣтъ ни блестящаго ума, ни искусства въ изложеніи, ни краснорѣчивыхъ движеній, ни дара слова на столько, чтобы я могъ разгорячать кровь людей. Я говорю только правду, говорю то, что знаете вы и сами; я показываю вамъ раны Цезаря, эти блѣдныя, нѣмыя уста, и прошу ихъ говорить за меня. О, если-бы я былъ Брутомъ, а Брутъ Антоніемъ, Антоній съумѣлъ-бы разжечь ваши сердца, вложилъ-бы въ каждую изъ ранъ Цезаря языкъ, который побудилъ-бы къ возстанію даже самые камни Рима.
Граждане. Мы возмутимся!
1-й гражданинъ. Мы сожжемъ домъ Брута,
3-й гражданинъ. Идемъ, соберемъ заговорщиковъ!
Антоній. Погодите, сограждане, выслушайте меня.
Граждане. Стойте! Слушайте благороднаго Антонія!
Антоній. Друзья мои, вы горячитесь, не зная ни изъ-за чего, ни ради чего. Чѣмъ заслужилъ Цезарь такое проявленіе вашей любви? Вы даже еще и не знаете главнаго; приходится напомнить вамъ, что вы забыли про завѣщаніе, о которомъ я говорилъ.
Граждане. Да, да, завѣщаніе! Подождемъ? выслушаемъ завѣщаніе!
Антоній. Вотъ оно, и съ печатью Цезаря. Каждому гражданину Рима, — да, каждому, — онъ отказываетъ по семидесяти пяти драхмъ.
2-й гражданинъ. Благородный Цезарь! Мы отомстимъ за его смерть!
3-й гражданинъ. Царственный Цезарь!
Антоній. Выслушайте до конца.
Граждане. Молчите! Молчите!
Антоній. Сверхъ того, онъ отказываетъ вамъ всѣ свои гульбища, рощи и сады, вновь разведенные по сю сторону Тибра. Онъ отдаетъ ихъ вамъ и вашему потомству навсегда, чтобы всѣ тамъ, всѣ безъ исключенія, гуляли и забавлялись. Вотъ, каковъ былъ Цезарь! Когда-же дождетесь вы другаго подобнаго?
1-й гражданинъ. Никогда, никогда! Идемъ, сожжемъ его трупъ въ священномъ мѣстѣ, а затѣмъ уцѣлѣвшими головнями подожжемъ дома измѣнниковъ. Поднимайте трупъ его на руки!
2-й гражданинъ. Ступайте за огнемъ!
3-й гражданинъ. Ломайте скамейки!
4-й гражданинъ. Ломайте скамейки, двери, окна — все! (Гражданѣ уходятъ, унося трупъ).
Антоній. Дѣло пойдетъ теперь на ладъ. Мятежъ, ты поднятъ на ноги, — принимай теперь какое хочешь направленіе!
Что скажешь?
Слуга. Октавій уже прибылъ въ Римъ.
Антоній. Гдѣ-же онъ остановился?
Слуга. Въ домѣ Цезаря. Съ нимъ и Лепидъ.
Антоній. Я сейчасъ къ нему явлюсь. Онъ прибылъ какъ нельзя болѣе вовремя. Счастье, кажется, въ добромъ расположеніи духа; теперь оно дастъ намъ все, чего-бы мы ни захотѣли.
Слуга. Я слышалъ, они говорили, что Брутъ и Кассій, словно безумные, проскакали за ворота Рима.
Антоній. Вѣрно, узнали, какъ я умѣлъ возстановить противъ нихъ народъ. Проводи меня къ Октавію (Уходятъ).
Улица въ Римѣ.
Входитъ поэтъ Цинна.Цинна. Мнѣ прошедшею ночью снилось, что я пировалъ съ Цезаремъ. И вотъ теперь мое воображеніе полно самыхъ мрачныхъ образовъ. Казалось-бы, нѣтъ у меня никакой охоты бродить внѣ дома, а между тѣмъ меня что-то словно толкаетъ на улицу.
1-й гражданинъ. Твое имя?
2-й гражданинъ. Ты куда идешь?
3-й гражданинъ. Гдѣ проживаешь?
4-й гражданинъ. Женатъ или холостъ?
2-й гражданинъ. Отвѣчай каждому прямо.
1-й гражданинъ. Да короче.
4-й гражданинъ. Да толкомъ.
3-й гражданинъ. И безъ лжи.
Цинна. Мое имя? куда иду? гдѣ живу? женатъ или холостъ? Чтобъ каждому отвѣтить прямо, коротко, толкомъ и безъ лжи, скажу вамъ, что я человѣкъ толковый и холостой.
2-й гражданинъ. Это все равно, что сказать: кто женатъ, въ томъ никакого толку нѣтъ. Смотри, какъ-бы за такой отвѣтъ тебѣ порядкомъ не надавали тумаковъ! Куда-жь ты идешь? отвѣчай прямо.
Цинна. Прямо — на похороны Цезаря.
1-й гражданинъ. Какъ другъ или врагъ?
Цинна. Какъ другъ.
2-й гражданинъ. Ну, это отвѣтъ прямой.
1-й гражданинъ. А гдѣ живешь? Отвѣчай только безъ многословія.
Цинна. Подлѣ Капитолія.
3-й гражданинъ. Твое имя? Только, смотри, не лги.
Цинна. Цинна.
1-й гражданинъ. Разорвемъ его на части; онъ заговорщикъ.
Цинна. Я не тотъ Цинна, я Цинна — поэтъ!
4-й гражданинъ. Растерзаемъ его за его скверные стихи!
Цинна. Я не заговорщикъ Цинна.
2-й гражданинъ. Это все равно, — тебя зовутъ Цинной. Вырвемъ это имя изъ его сердца, а затѣмъ пусть себѣ идетъ, куда хочетъ.
3-й гражданинъ. Разорвемъ, разорвемъ его на части! Гдѣ-же головни? Къ Бруту! Къ Кассію! Жгите все! Одна часть ступай къ дому Деція, другая — къ Каскѣ, третья — къ Лигарію! Идемте! Идемъ! (Уходятъ).
СЦЕНА I.
Комната въ домѣ Антонія.
Антоній, Октавій и Лепидъ сидятъ за столомъ.Антоній. И такъ всѣ, чьи имена здѣсь помянуты, должны умереть.
Октавій. Даже и твой братъ, Лепидъ! И ты на это соглашаешься?
Лепидъ. Соглашаюсь.
Октавій. Отмѣть-же, Антоній, и его.
Лепидъ. Соглашаюсь, но съ условіемъ, чтобы сыну твоей сестры, Маркъ Антоній, Публію, тоже не оставаться въ живыхъ.
Антоній. Онъ и не останется. Смотри, вотъ этой чертой я его приговариваю къ смерти. Теперь, Лепидъ, я попросилъ бы тебя сходить въ домъ Цезаря за его завѣщаніемъ; мы рѣшили-бы, что надо изъ него выбросить.
Лепидъ. Гдѣ-же я васъ найду?
Октавій. Здѣсь или въ Капитоліѣ (Лепидъ уходитъ).
Антоній. Человѣкъ слабый, ничтожный, годный только для побѣгушекъ. И онъ-то будетъ участвовать въ тройственномъ раздѣлѣ вселенной!
Октавій. Имѣя о немъ такое мнѣніе, зачѣмъ-же пригласилъ ты его на совѣщаніе? Кого-же приговорить къ смерти, кого къ изгнанію?
Антоній. Октавій, я долѣе твоего живу на свѣтѣ. Взваливъ на Лепида долю почестей, мы сваливаемъ съ себя значительное бремя укоровъ. Пусть несетъ ее, какъ оселъ золото, кряхтя и потѣя, пока мы его погоняемъ; пусть перенесетъ наши сокровища куда намъ нужно. Мы снимемъ съ него драгоцѣнную ношу и дозволимъ ему, какъ развьюченному ослу, хлопать ушами и пастись на общественныхъ лугахъ.
Октавій. Какъ-бы то ни было, онъ все-таки испытанный и храбрый воинъ.
Антоній. Да вѣдь таковъ-же и мой конь, получающій отъ меня за это достаточное количество корма. Я учу это животное бросаться въ бой, поворачивать, останавливаться и скакать прямо передъ собою; каждое его тѣлесное движеніе послушно моему духу. Почти то же и съ Лепидомъ: его надо учить, муштровать, толкать впередъ. Умъ у него безплодный, питающійся, въ подражаніе давно уже состарившимся людямъ, разнымъ предметамъ и науками, брошенными другими за негодностью. Смотря на него просто какъ на орудіе. Но перейдемъ къ предмету болѣе важному. Брутъ и Кассій собираютъ войска. Намъ необходимо выступить противъ нихъ какъ можно скорѣе. Созовемъ-же, не теряя времени, всѣхъ нашихъ друзей и приверженцевъ на совѣтъ. Надо рѣшить, какъ лучше предотвратить то, что отъ насъ еще скрыто, и какъ вѣрнѣе одолѣть уже видимую опасность.
Октавій. Хорошо, созовемъ. Мы окружены врагами. Боюсь, что даже многіе изъ тѣхъ, которые теперь намъ улыбаются, таятъ въ душѣ противъ насъ милліоны гибельныхъ замысловъ.
Передъ палаткой Брута, въ лагерѣ близь Сардъ.
При звукахъ трубъ съ одной стороны входятъ: Брутъ, Люцилій и Люцій съ солдатами; съ другой — Титиній и Пиндаръ.Брутъ. Стойте!
Люцилій. Лозунгъ?
Брутъ. Что новаго, Люцилій! Близко-ли Кассій?
Люцилій. Совсѣмъ близко. Онъ шлетъ тебѣ привѣтъ черезъ Пиндара.
Брутъ (прочитавъ поданное Пиндаромъ письмо). Привѣтъ его очень ласковъ. Слушай, Пиндаръ: измѣнился-ли твой господинъ самъ собою или вслѣдствіе наговоровъ, но онъ заставилъ меня сильно жалѣть, что многое изъ совершившагося совершилось, однако, если онъ близко, мы объяснимся.
Пиндаръ. Я увѣренъ, что господинъ мой окажется именно тѣмъ, что онъ есть, то есть человѣкомъ, преисполненнымъ чести и благоразумія.
Брутъ. Нисколько въ этомъ не сомнѣваюсь. Скажи, Люцилій, какъ онъ тебя принялъ?
Люцилій. Очень вѣжливо и съ большимъ почетомъ, но далеко не съ такой искренностью, какъ прежде, не съ прежней дружественной короткостью.
Брутъ. Изъ твоихъ словъ я вижу, что прежній пламенный другъ охладѣлъ. Замѣть, Люцилій, что, если дружба начнетъ слабѣть и охлаждаться, она всегда прибѣгаетъ къ усиленной вѣжливости. Люди прямые и чистосердечные никогда не прибѣгаютъ ни къ какимъ изворотамъ. Лицемѣры же; словно упорныя лошади, горячатся, обѣщаютъ многое, а почувствовавъ ударъ кровавыхъ шпоръ, опускаютъ гриву и, словно заѣзженныя клячи, падаютъ при первомъ же испытаніи. Скажи, онъ идетъ сюда со всѣмъ войскомъ?
Люцилій. Войско переночуетъ въ Сардахъ. Впрочемъ, большая часть, а именно вся конница, идетъ сюда съ Кассіемъ (За сценой воинственная музыка).
Брутъ. Это онъ! Идемъ къ нему навстрѣчу.
Кассій. Стой!
Брутъ. Стой! Передать эту команду далѣе (за сценой слышны восклицанія: «стой!», «стой!», «стой!»).
Кассій. Благородный братъ мой, ты меня оскорбилъ.
Брутъ. Да судятъ меня за это боги! Какъ же оскорблю я брата, если я не оскорблю даже и моихъ враговъ!
Кассій. Брутъ, этимъ напускнымъ спокойствіемъ ты думаешь прикрыть свою неправоту. Поступая такъ…
Брутъ. Позволь, Кассій — высказывай свое неудовольствіе тише. Я тебя знаю. Зачѣмъ намъ препираться передъ лицомъ войска, которое должно видѣть только нашу дружбу? Вели ему отступить, и тогда въ моей палаткѣ я выслушаю всѣ твои упреки.
Кассій. Пиндаръ, скажи нашимъ вождямъ, чтобы они отодвинули свои отряды нѣсколько назадъ.
Брутъ. Люциліи, передай то же и нашимъ; чтобы никто не приближался къ моей палаткѣ до окончанія нашего разговора. Титиній и Люцій пусть станутъ на часы у входа (Уходятъ).
Въ палаткѣ Брута.
Люцилій и Титиній караулятъ въ нѣкоторомъ отдаленіи. Входятъ Брутъ и Кассій.Кассій. Да, несомнѣнно, что ты поступилъ мнѣ во вредъ и вотъ доказательство: ты осудилъ и заклеймилъ Люція Пеллу за то, что онъ допустилъ подкупить себя сардійцамъ. Ты сдѣлалъ это, несмотря на мое письмо, которымъ я вступался за этого хорошо мнѣ извѣстнаго человѣка
Брутъ. Не я, а ты самъ поступилъ себѣ во вредъ, рѣшившись писать мнѣ при подобныхъ обстоятельствахъ.
Кассій. Въ такое смутное время, какъ наше, преслѣдовать за каждый ничтожный проступокъ просто безразсудно.
Брутъ. Позволь мнѣ сказать тебѣ, Кассій, что и о тебѣ самомъ ходятъ слухи, будто и ты не совсѣмъ чистъ на руку, будто за золото ты продаешь мѣста самымъ недостойнымъ людямъ.
Кассій. Я нечистъ на руку? Не будь ты Брутъ, клянусь богами, ты не произнесъ бы болѣе ни слова.
Брутъ. Имя Кассій придаетъ благообразный видъ самому лихоимству, и вотъ почему карающее правосудіе прикрываетъ себѣ лицо.
Кассій. Карающее правосудіе?
Брутъ. Вспомни про Иды Марта! Развѣ великій Цезарь палъ не во имя правосудія? Назови мнѣ хоть одного негодяя, рѣшившагося поднять на него руку и вонзить въ него кинжалъ не ради правосудія? О, неужто кто нибудь изъ насъ, умертвившихъ первѣйшаго человѣка въ мірѣ единственно за то, что онъ покровительствовалъ ворамъ, осквернитъ свои руки подлыми поборами, дерзнетъ продать громадное поприще чести за горсть какой нибудь дряни! По моему, лучше быть собакой и лаять на мѣсяцъ, чѣмъ оказаться такимъ римляниномъ.
Кассій. Не лай на меня, Брутъ, я этого не потерплю. Унижая меня такъ, ты забываешься. Я солдатъ по службѣ старше тебя, поэтому и опытнѣе тебя при раздачѣ мѣстъ.
Брутъ. Нѣтъ, Кассій.
Кассій. Нѣтъ, такъ.
Брутъ. Нѣтъ, говорю я.
Кассій. Перестань, или я могу забыться. Побереги себя, а для этого перестань меня раздражать.
Брутъ. Ты, какъ я вижу, человѣкъ ничтожный.
Кассій. Неужто въ самомъ дѣлѣ?
Брутъ. Слушай меня, потому что я хочу высказать тебѣ все. Неужто ты воображаешь, что я испугаюсь твоего легкомысленнаго гнѣва и яростныхъ взглядовъ безумія?
Кассій. О боги, боги! И я долженъ сносить все это!
Брутъ. Не только все это, но и еще болѣе. Бѣснуйся, пока не надорвется твое гордое сердце! Иди, устрашай своихъ рабовъ твоимъ гнѣвомъ, заставляй трепетать подвластныхъ тебѣ. Развѣ я обязанъ уступать? обязанъ переносить отъ тебя все, обязанъ пресмыкаться передъ дурнымъ настроеніемъ твоего духа? Клянусь богами, тебѣ-же самому придется переваривать ядъ своей желчи, хотя бы ты отъ этого и треснулъ, потому что отнынѣ твоя вспыльчивость будетъ для меня только забавнымъ предметомъ смѣха.
Кассій. Неужто ты дошелъ до этого?
Брутъ. Ты говоришь, что, какъ воинъ, ты лучше меня; докажи же это, оправдай свое самохвальство самымъ дѣломъ, и ты доставишь мнѣ величайшее удовольствіе: я радъ поучиться у каждаго опытнаго человѣка.
Кассій. Ты несправедливъ ко мнѣ, Брутъ, несправедливъ во всемъ. Я сказалъ, что я старше тебя по службѣ, а не лучше. Развѣ я сказалъ, что я лучше?
Брутъ. Говорилъ или нѣтъ — мнѣ все равно.
Кассій. Даже самъ Цезарь, еслибъ онъ былъ живъ, не посмѣлъ бы меня такъ оскорблять.
Брутъ. Полно! Ты и самъ бы не посмѣлъ такъ его раздражать.
Кассій. Я не посмѣлъ бы?
Брутъ. Ты.
Кассій. Я не посмѣлъ бы его раздражать?
Брутъ. Да, поостерегся бы.
Кассій. Не полагайся уже слишкомъ на мою любовь. Я могу сдѣлать то, о чемъ страшно стану жалѣть впослѣдствіи.
Брутъ. То, о чемъ слѣдуетъ жалѣть, ты уже сдѣлалъ. Всѣ твои угрозы, Кассій, нисколько не страшны, потому что прикрывающая меня броня честности такъ крѣпка, что всѣ угрозы проносятся мимо меня, какъ легкій вѣтерокъ, на который я не обращаю ни малѣйшаго вниманія. Я посланъ къ тебѣ за деньгами, и ты мнѣ въ нихъ отказалъ. Безчестными средствами добывать я ихъ не могу, — клянусь небомъ, я скорѣе соглашусь начеканить монеты изъ своего сердца, употребить всю свою кровь на драхмы, чѣмъ беззаконно вырывать изъ мозолистыхъ рукъ крестьянина послѣднія его крохи. Я посылалъ къ тебѣ за деньгами на жалованье моимъ легіонамъ, — и ты отказалъ. Такъ-ли слѣдовало поступить, Кассій? Развѣ я отвѣтилъ бы такъ Каю Кассію? Если когда нибудь Маркъ Брутъ сдѣлается такимъ скрягой, что станетъ запирать деньги отъ своихъ друзей, соберите, о, боги, всѣ свои громовыя стрѣлы и расщепите его на части.
Кассій. Я тебѣ не отказывалъ.
Брутъ. Нѣтъ, отказалъ.
Кассій. Говорю — не отказывалъ. Тотъ, кто передалъ тебѣ мой отвѣтъ, былъ просто глупъ. Брутъ растерзалъ мое сердце! Другу слѣдовало бы бытъ снисходительнѣе къ недостаткамъ друга, а Брутъ — мои преувеличиваетъ.
Брутъ. Не преувеличиваю, а испытываю ихъ на себѣ.
Кассій. Ты меня не любишь.
Брутъ. Не люблю твоихъ недостатковъ.
Кассій. Если-бы ты смотрѣлъ на меня глазами друга, ты никогда бы подобныхъ недостатковъ не увидалъ.
Брутъ. Ихъ не увидалъ бы глазъ льстеца, хотя бы они были такъ-же громадны, какъ самъ Олимпъ.
Кассій. Идите скорѣе сюда, и ты, Антоній, и ты, юный Октавій, выместите все на одномъ Кассіѣ, потому что Кассію наскучила жизнь. Видѣть ненависть со стороны того, кого любишь; видѣть презрѣніе со стороны брата; словно рабъ, терпѣть поношеніе, видѣть, что всѣ недостатки взвѣшены, внесены въ памятную книжку, выучены наизусть, чтобы ими же прямо колоть мнѣ глаза — о, видя все это, я могъ бы при посредствѣ глазъ выплакать всю свою душу! Вотъ мой мечъ, вотъ обнаженная трудъ и въ ней сердце болѣе богатое, чѣмъ рудники Плутуса, болѣе драгоцѣнное, чѣмъ золото, — вырви его, если ты римлянимъ. Я отказалъ тебѣ въ золотѣ, но готовъ отдать мое сердце. Рази и меня, какъ поразилъ Цезаря. Мнѣ вѣдь извѣстно, что даже въ то время, когда ненависть твоя къ нему была всего сильнѣе, ты все-таки любилъ его болѣе, чѣмъ когда бы то ни было меня.
Брутъ. Вложи мечъ въ ножны. Ты вполнѣ свободенъ сердиться, когда тебѣ вздумается. Дѣлай, что хочешь; даже оскорбленіе будетъ принято за шутку. О, Кассій, ты имѣешь дѣло съ ягненкомъ, въ которомъ гнѣвъ таится точно такъ же, какъ и огонь въ кремнѣ, только тогда издающемъ летучія искры, когда сильно по немъ ударятъ, а затѣмъ тотчасъ же снова становящемся холоднымъ.
Кассій. О, Кассій жилъ только для того, чтобъ дѣлаться посмѣшищемъ для Брута въ такія минуты, когда тотъ огорченъ или находится въ дурномъ расположеніи духа.
Бгутъ. Да, когда я это сказалъ, я въ самомъ дѣлѣ былъ въ дурномъ расположеніи.
Кассій. Ты въ этомъ сознаешься? Дай же руку.
Брутъ. Возьми съ ней и сердце.
Кассій. О, Брутъ!
Брухъ. Что еще?
Кассій. Неужто въ тебѣ нѣтъ даже настолько любви ко мнѣ, чтобъ быть ко мнѣ снисходительнымъ, когда унаслѣдованная отъ матери вспыльчивость заставляетъ меня забываться?
Брутъ. О, ея достаточно! Съ этого мгновенія, когда ты уже слишкомъ вспылишь на Брута, онъ станетъ воображать, что это горячится твоя мать, и не будетъ нисколько оскорбленъ.
Поэтъ (за сценой). Нѣтъ, впустите! Между полководцами размолвка и не слѣдуетъ оставлять ихъ наединѣ.
Люцилій (за сценой). Не пустимъ: не велѣно.
Поэтъ (за сценой). Удержитъ меня одна только развѣ смерть.
Кассій. Ты зачѣмъ? Что тебѣ нужно?
Поэтъ. Стыдитесь, полководцы! Что вы затѣваете!
Будьте друзьями, какъ то подобаетъ мужамъ.
Старшій годами, чѣмъ вы, — поэтому знаю больше.
Кассій. Какъ скверно сочиняетъ стихи этотъ циникъ!
Бѵутъ. Вонъ отсюда, шутъ! Вонъ отсюда, нахалъ!
Кассій. Извини его, Брутъ: таковъ ужь у него обычайѵ
Брутъ. Я сердился-бы менѣе, еслибъ онъ лучше умѣлъ выбирать время и мѣсто. Къ чему эти шуты на войнѣ? Вонъ отсюда, глупецъ!
Кассій. Ступай, ступай! (Поэтъ уходитъ).
Брутъ. Люцилій и ты, Титиній, скажите колонновожатымъ, чтобъ они разбили палатки для своихъ отрядовъ.
Кассій. А затѣмъ возвращайтесь къ намъ да приведите съ собою Мессалу (Люцилій и Титиній уходятъ).
Брутъ. Подай вина, Люцій.
Кассій. Я никогда не думалъ, чтобы ты могъ такъ разсердиться.
Брутъ. О, Кассій, у меня столько горя на душѣ!
Кассій. Если ты такъ живо принимаешь къ сердцу случайныя непріятности, скажи: — къ чему служитъ тебѣ твоя философія?
Брутъ. Никто не умѣетъ переносить горя лучше меня. Порція умерла.
Кассій. Какъ, Порція?
Брутъ. Да, умерла.
Кассій. Какъ-же ты не убилъ меня, когда я такъ безумно тебѣ противорѣчилъ? Какая страшная, какая невозвратимая потеря! Чѣмъ же была она больна?
Брутъ. Болѣзнь ея произошла отъ разлуки со мной и отъ сокрушенія, что силы Марка Антонія и юнаго Октавія такъ значительно увеличиваются. Это я узналъ въ ту же самую минуту, когда мнѣ сообщили о смерти жены. Она сперва лишилась разсудка, а потомъ въ отсутствіе ближнихъ проглотила нѣсколько раскаленныхъ углей.
Кассій. И умерла?
Брутъ. Да.
Кассій. О, боги!
Брутъ. Перестань объ ней говорить, довольно! Люцій, дай кубокъ. Въ немъ, Кассій, я утоплю всѣ свои огорченія. (Пьетъ).
Кассій. Сердце мое жаждетъ то же выпить тебѣ въ отвѣтъ. Лей полнѣе, Люцій, лей черезъ край: любви къ Бруту не можетъ никогда быть слишкомъ много (Пьетъ).
Брутъ. Войди, Титиній. Здравствуй, добрый Мессала. Сядемъ вокругъ свѣтильника и поговорямъ о нашихъ дѣлахъ.
Кассій. И ты умерла, Порція!
Брутъ. Прошу, болѣе ни слова о ней! Мессала, мнѣ сообщаютъ, что юный Октавій и Маркъ Антоній собрали противъ насъ значительное войско и идутъ къ Филиппи.
Мессала. Объ этомъ писали и ко мнѣ.
Брутъ. И ничего болѣе?
Мессала. Пишутъ, что Октавій, Антоній и Лепядъ объявили внѣ закона и предали смерти сто человѣкъ сенаторовъ.
Брутъ. Въ этомъ наши письма немного расходятся: но моимъ извѣстіямъ, смерти преданы только семьдесятъ человѣкъ, въ томъ числѣ и Цицеронъ.
Кассій. Какъ, и Цицеронъ? А отъ жены извѣстій ты не получалъ?
Брутъ. Нѣтъ.
Мессала. И въ другихъ тоже ничего о ней не говорится?
Брутъ. Ровно ничего, Мессала.
Мессала. Странно!
Брутъ. Къ чему ты это спрашиваешь? Развѣ въ твоихъ о ней что-нибудь говорится?
Мессада. Нѣтъ, Брутъ, ничего.
Брутъ. Говори правду, какъ римлянинъ.
Мессала. Перенеси же и ты, какъ подобаетъ римлянину, правду, которую отъ меня услышишь: она умерла и очень. страннымъ образомъ.
Брутъ. Если такъ, прощай, Порція! Вѣдь всѣ мы должны умереть, Мессала. Сознаніе, что и она должна-же была умереть когда нибудь, даетъ мнѣ теперь силы терпѣливо переносить эту утрату.
Мессала. Великіе люди такъ именно и должны переносить великія скорби.
Кассій. Все это я знаю не хуже васъ, но не въ состояніи былъ-бы перенесть такъ спокойно.
Брутъ. Займемся-же живымъ дѣломъ. Какъ думаете, не двинуться-ли и намъ къ Филиппи, не теряя времени?
Кассій. Не совѣтовалъ-бы.
Брутъ. Почему?
Кассій. Потому, что лучше, если непріятель самъ станетъ насъ отыскивать. Такимъ образомъ онъ, истощивъ свои средства, утомитъ войско и повредитъ только себѣ; тогда какъ мы, спокойно оставаясь здѣсь, сохранимъ и силу, и бодрость.
Брутъ. Даже хорошіе доводы должны уступать лучшимъ. Вся страна отсюда до Филиппи, раздраженная безпрестанными нашими поборами, оказываетъ намъ только наружное расположеніе; когда непріятель будетъ проходить черезъ эти области, всѣ недовольные примкнуть къ нему, и онъ явится сюда еще болѣе сильнымъ, еще болѣе бодрымъ. Подступивъ къ Филиппи, оставивъ за собою почти враждебное намъ населеніе, мы лишимъ тріумвировъ всѣхъ этихъ выгодъ.
Кассій. Послушай меня, добрый мой братъ.
Брутъ. Извини! Сверхъ того необходимо принять въ разсчетъ то, что мы отъ нашихъ приверженцевъ уже получили все, чего могли отъ нихъ ожидать, легіоны полны, дѣло наше созрѣло, а непріятель усиливается съ каждымъ днемъ. Мы же, достигшіе вершины, уже близки къ склону. И въ дѣлахъ человѣческихъ тоже бываетъ свой приливъ и свой отливъ. Когда съумѣешь воспользоваться первымъ, достигаешь успѣха; прозѣваешь удобную минуту, — все плаваніе обращается въ борьбу съ мелями и съ другими бѣдствіями. Теперь мы переживаемъ именно пору прилива и должны воспользоваться имъ, чтобъ не лишиться всего своего груза.
Кассій. Если такъ, пусть будетъ по-твоему. Выступимъ навстрѣчу къ непріятелю и сойдемся съ нимъ близь Филиппи.
Брутъ. Пока мы разговаривали, глубокая ночь подкралась и сама природа должна повиноваться необходимости; успокоимъ ее при содѣйствіи непродолжительнаго отдыха. Не имѣете-ли вы еще что-нибудь сказать?
Кассій. Нѣтъ. Покойной ночи. Завтра поднимемся чуть свѣтъ и — въ походъ.
Брутъ. Люцій, подай мою спальную одежду (Люцій уходитъ). Прощай, добрый Мессала! Покойной ночи, Титиній! Прощай, благородный Кассій! Покойной ночи, пріятнаго сна!
Кассій. О, братъ, дурно началась для насъ эта ночь; но до такой размолвки, Брутъ, мы уже никогда не дойдемъ!
Брутъ. Теперь все уладилось.
Кассій. Прощай-же.
Брутъ. Прощай, добрый мой братъ.
Титиній и Meccaла. Покойной ночи, Брутъ.
Брутъ. Прощайте, друзья (Кассій, Титиній и Мессала уходятъ).
Подай сюда! Гдѣ твоя лютня?
Люцій. Здѣсь, въ палаткѣ.
Брутъ. Ты совсѣмъ дремлешь. Я тебя не виню: недостатокъ сна совсѣмъ тебя истомитъ. Позови Клавдія и еще кого-нибудь изъ слугъ. Пусть лягутъ въ моей палаткѣ.
Люцій. Варронъ! Клавдій!
Варронъ. Ты звалъ насъ, добрый господинъ?
Брутъ. Лягте, пожалуйста, здѣсь, въ моей палаткѣ, и спите. Можетъ быть, мнѣ скоро придется разбудить васъ и послать за чѣмъ нибудь къ брату Кассію.
Варронъ. Если тебѣ угодно, мы подождемъ.
Брутъ. Нѣтъ, нѣтъ, ложитесь: можетъ быть, я и передумаю. Взгляни, Люцій, вотъ книга, которую я такъ долго искалъ, а самъ же положилъ ее въ карманъ этой одежды (Варронъ и Клавдій ложатся).
Люцій. Я зналъ, что ты мнѣ ея не отдавалъ.
Брутъ. Извини, добрый Люцій: я съ нѣкоторыхъ поръ стадъ очень забывчивъ. Можешь ты воздержаться еще нѣсколько минутъ отъ сна и сыграть мнѣ что нибудь на лютнѣ?
Люцій. Если тебѣ угодно.
Брутъ. Угодно, добрый мой другъ. Я уже слишкомъ утомляю тебя, слишкомъ пользуюсь твоей услужливостью.
Люцій. Служить тебѣ — мой долгъ.
Брутъ. Но я не долженъ требовать отъ тебя того, что сверхъ твоихъ силъ. Я вѣдь знаю: юности отдыхъ необходимъ.
Люцій. Я спалъ достаточно.
Брутъ. И прекрасно сдѣлалъ. Уснешь еще: я тебя задержу недолго. Если я останусь живъ, тебѣ будетъ хорошо (Люцій начинаетъ пѣтъ, играя на лютнѣ). Нѣтъ, это какой-то снотворный напѣвъ (Люцій засыпаетъ). О, ты, полуубійца сонъ! Ты уже наложилъ свою свинцовую руку на этого юношу, который только что передъ тѣмъ игралъ на лютнѣ. Доброе созданіе, покойной ночи. Я не разбужу тебя, такой жестокости отъ меня не жди. Однако тебѣ стоитъ хоть немного наклонить голову, и ты непремѣнно сломаешь свой инструментъ. Я возьму его отъ тебя и — покойной ночи, добрый мой мальчикъ. Почитаемъ. Я забылъ загнуть листокъ на томъ мѣстѣ, гдѣ остановился. Кажется, здѣсь (Садится).
Какъ тускло горитъ этотъ свѣтильникъ. А! кто это идетъ сюда? Вѣроятно, этотъ странный призракъ созданъ слабостью моихъ глазъ. Онъ приближается ко мнѣ. Если ты что-нибудь изъ всего этого, говори: богъ ты, геній или демонъ, леденящій мою кровь и поднимающій дыбомъ мои волосы? Говори, что ты такое?
Призракъ. Злой духъ твой, Брутъ.
Брутъ. Зачѣмъ же ты явился?
Призракъ. Сказать, что мы еще увидимся близь Филиппи.
Брутъ. Такъ я еще тебя увижу?
Призракъ. Близь Филиппи! (Исчезаетъ).
Брутъ. Что же, свидимся тамъ, если нужно. Зачѣмъ же ты исчезъ, когда я только что собрался было съ силой? Я поговорилъ бы съ тобою еще. Проснись, Люцій! Варронъ, Клавдій, проснитесь! Клавдій!
Люцій. Лютня разстроилась.
Брутъ. Ему мерещится, будто онъ еще играетъ. Проснись, Люцій!
Люцій. Что прикажетъ мой повелитель?
Брутъ. Отчего ты такъ кричалъ во снѣ?
Люцій. Развѣ я кричалъ?
Брутъ. Да. Привидѣлось тебѣ что-нибудь страшное?
Люцій. Ничего.
Брутъ. Засни опять. Эй. Клавдій, проснись! Проснись и ты, соня!
Клавдій и Варронъ. Что тебѣ угодно?
Брутъ. Что, вы всегда такъ кричите во снѣ?
Клавдій и Варронъ. Развѣ мы кричали?
Брутъ. Должно быть, вамъ что-нибудь пригрезилось.
Варронъ. Я ничего не видалъ.
Клавдій. И я также.
Брутъ. Ступайте, поклонитесь отъ меня брату Кассію и скажите, чтобъ онъ съ своимъ войскомъ выступилъ поранѣе; мы же отправимся слѣдомъ за нимъ.
Варронъ и Клавдій. Слушаю (Уходятъ).
СЦЕНА I.
Раввина близь Филиппи.
Входятъ. Октавій и Антоній, за ними войско.Октавій. Мои предположенія, Антоній, оправдались. Ты увѣрялъ, будто непріятель ни за что не сойдетъ на равнину, не покинетъ высоты холмовъ; оказывается совсѣмъ иначе: войска ихъ близехонько и они, не дожидаясь вызова, готовы сразиться съ нами здѣсь, близь Филиппи.
Антоній. Все это ничего не значитъ. Я проникаю въ самыя ихъ сердца и понимаю, зачѣмъ это дѣлается. Имъ, конечно, было бы несравненно пріятнѣе идти во всякое другое мѣсто, но они спускаются сюда съ тою храбростью, которая свойственна страху. Все это дѣлается въ надеждѣ убѣдить насъ, что они еще не утратили мужества, тогда какъ на самомъ дѣлѣ оно уже утрачено.
Вѣстникъ. Доблестные полководцы! приготовьтесь, — непріятель приближается въ стройномъ порядкѣ, знамена его развѣваются. Примите скорѣе свои мѣры.
Антоній. Октавій, веди не спѣша свои войска по лѣвой сторонѣ равнины.
Октавій. Я пойду по правой, по лѣвой ступай ты.
Антоній. Зачѣмъ противорѣчишь ты мнѣ въ рѣшительную минуту?
Октавій. Я не противорѣчу, я только такъ хочу.
Брутъ. Они стоятъ на мѣстѣ; должно быть, желаютъ вступить въ переговоры.
Кассій. Стой, Титиній; мы выйдемъ впередъ и поговоримъ съ ними.
Октавій. Не подать-ли знакъ къ битвѣ, Маркъ Антоній?
Антоній. Нѣтъ, Цезарь, подождемъ, чтобы они напали. Выйдемъ впередъ; вождямъ, очевидно, хочется съ нами переговорить.
Октавій. Не трогайтесь съ мѣста, пока мы не подадимъ знака.
Брутъ. Сперва слова, а удары потомъ, — не такъ-ли, соотечественники?
Октавій. Пожалуй, хотя у насъ нѣтъ, какъ у васъ, особаго пристрастія къ словамъ.
Брутъ. Хорошее слово, Октавій, лучше дурного удара.
Антоній. Ты, Брутъ, даже самый скверный ударъ сопровождаешь хорошимъ словомъ. Доказательство — отверстіе, сдѣланное тобою въ сердцѣ Цезаря: ты нанесъ ударъ, восклицая: «да здравствуетъ Цезарь!»
Кассій. Твоихъ ударовъ, Антоній, мы еще не знаемъ; что-же касается твоихъ словъ, они обираютъ пчелъ Гиблы и оставляютъ ихъ совсѣмъ безъ меда.
Антоній. Мало, однако, остаются при нихъ.
Брутъ. Нѣтъ, ты отнялъ у нихъ и жало, и голосъ; ты похитилъ у нихъ самое ихъ жужжанье, а потому, — это, впрочемъ, весьма благоразумно, — грозишь, когда собираешься ужалить.
Антоній. А вы, подлыя души, развѣ не грозили, когда ваши гнусные кинжалы тупились одинъ о другой въ груди Цезаря? Вы скалили зубы, какъ обезьяны, ластились, какъ собаченки, пресмыкались, какъ рабы, лобзая ноги Цезаря, а тѣмъ временемъ проклятый Каска, словно песъ, наносилъ ударъ Цезарю сзади прямо въ шею. О, льстецы!
Кассій. Льстецы? Ну, Брутъ, будь благодаренъ самому себѣ: языкъ этотъ не поносилъ бы насъ сегодня, еслибъ ты послушался Кассія.
Октавій. Къ дѣлу, къ дѣлу! Словопреніе выжимаетъ изъ насъ испарину, а самая суть дѣла выжметъ влагу покраснѣе. Смотрите, я обнажаю мечъ противъ заговорщиковъ. Какъ думаете: когда онъ возвратится снова въ свои ножны? — когда сторицей отомститъ за тридцать три раны, нанесенныя Цезарю или пока другой Цезарь не доставитъ мечамъ измѣнниковъ случая отличиться новымъ убійствомъ.
Брутъ. Цезарь, отъ рукъ измѣнниковъ ты не умрешь, если не привелъ ихъ съ собою.
Октавій. Надѣюсь, что не умру: я рожденъ не для того, чтобы умереть отъ руки Брута.
Брутъ. О, юноша! если-бъ въ твоемъ родѣ не было никого благороднѣе тебя, ты и тогда не нашолъ-бы болѣе почетной смерти,
Кассій. Заносчивый школьникъ, товарищъ разгульнаго скомороха, не стоитъ такой чести.
Антоній. Ты, старый Кассій, все тотъ-же.
Октавій. Идемъ, Антоній, идемъ! Вамъ, измѣнники, мы бросаемъ вызовъ прямо въ зубы. Если у васъ хватитъ смѣлости сразиться сегодня-же, — выходите на поле; не хватитъ, — выходите, когда соберетесь съ духомъ (Уходитъ съ Антоніемъ и съ своими войсками).
Кассій. Бушуй-же, вѣтеръ, вздымайтесь, волны! Плыви, ладья! Буря разыгрывается, и все пущено наудачу.
Брутъ. Ліоцилій, на одно слово (Отходитъ съ Люциліемъ всторону и говоритъ съ нимъ тихо).
Кассій. Мессала!
Мессала. Что тебѣ, Кассій?
Кассій. Сегодня день моего рожденія; да, въ этотъ самый денъ родился Кассій! Дай мнѣ руку, Мессала, будь свидѣтелемъ, что и я, какъ нѣкогда Помпей, противъ моей воли вынужденъ поставить и нашу свободу, и все остальное въ зависимость отъ удачи этого сраженія. Ты знаешь, я всегда держался ученія Эпикура;теперь я измѣняю прежній образъ мыслей и начиншаю отчасти вѣрить въ предзнаменованія. Когда мы выступали изъ Сардъ, два огромные орла спустились на переднее наше знамя и усѣлись на немъ; они съ жадностью клевали изъ рукъ солдатъ и провожали насъ до Филиппи. Сегодня утромъ они улетѣли и вмѣсто нихъ надъ нами стаями кружатся коршуны и вороны, поглядывая на насъ, какъ на вѣрную добычу. Тѣнь, отбрасываемая ими, кажется роковымъ покровомъ, подъ которымъ наше войско лежитъ, какъ-бы готовое испустить послѣднее дыханіе.
Мессала. Полно этому вѣрить!
Кассій. Да я и такъ вѣрю только отчасти, потому что духомъ бодръ и готовь идти на какія угодно опасности.
Брутъ. Вѣдь такъ, Люцилій?
Кассій. Благородный Брутъ, пусть будутъ боги благосклонны къ намъ и сегодня, чтобы наша дружба имѣла возможность дожить до старости! Но такъ какъ судьба людей постоянно подвергается случайностямъ, взглянемъ и на то худшее, что можетъ случиться. Если мы проиграемъ сраженіе — это послѣдній нашъ разговоръ. Какъ поступишь ты въ такомъ случаѣ?
Брутъ. Останусь вѣренъ философіи, заставляющей меня порицать Катона за то, что онъ самъ умертвилъ себя. Не знаю — почему, но я считаю трусостью, низостью ускорять такимъ образомъ конецъ жизни отъ одного страха передъ тѣмъ, что только можетъ еще случиться. Вооружусь терпѣніемъ и буду ждать, какъ рѣшатъ высшія силы, управляющія смертными.
Кассій. Стало-быть, если мы проиграемъ сраженіе, ты допустишь, чтобъ тебя провели по улицамъ Рима за колесницей торжествующаго побѣдителя?
Брутъ. Нѣтъ, Кассій, нѣтъ. Не думай, благородный римлянинъ, чтобы Брутъ когда-нибудь вошелъ въ Римъ связанный, въ оковахъ: онъ слишкомъ для этого гордъ. Во всякомъ случаѣ, этотъ день долженъ кончить то, что начато въ Иды Марта, и я не знаю, прійдется-ли намъ еще разъ свидѣться; поэтому прими послѣднее мое прощанье. Прощай, Кассій, и навсегда, навсегда! Если свидимся — улыбнемся, если не свидимся — хорошо сдѣлали, что простились теперь.
Кассій. Прощай, Брутъ, и навсегда! Если прійдется свидѣться, — улыбнемся на самомъ дѣлѣ, не удастся, — дѣйствительно хорошо сдѣлали, что простились теперь.
Брутъ. Веди-же войска. Ахъ, еслибъ можно было знать исходъ всѣхъ трудовъ сегодняшняго дня прежде, чѣмъ они кончатся! Впрочемъ, довольно и того, что этотъ день все-таки кончится-же рано или поздно, и тогда мы узнаемъ, чѣмъ. Впередъ, впередъ! (Уходятъ).
Тамъ-же. Поле сраженія.
Шумъ битвы. Входятъ: Брутъ и Мессала.Брутъ. Скачи, скачи, Мессала, отдай приказъ легіонамъ той стороны (Шумъ битвы усиливается). Пусть нагрянутъ всѣ разомъ. Я вижу, крыло Октавія колеблется; одинъ дружный напоръ, и мы опрокинемъ его окончательно. Проворнѣе, Мессала, скачи! Веди легіонамъ сплотиться.
Тамъ-же. Другая часть поля сраженія.
Входятъ: Кассій и Титиній.Кассій. Посмотри, Титиній, — посмотри, бездѣльники бѣгутъ! Я сдѣлался врагомъ даже своихъ: это знамя показало тылъ и я убилъ того труса, который его несъ.
Титиній. О, Кассій! Бруть слишкомъ поторопился. Увлеченный незначительнымъ перевѣсомъ надъ Октавіемъ, онъ ринулся на него слишкомъ опрометчиво; войска его принялись за грабежъ, а между тѣмъ Антоній окружилъ насъ со всѣхъ сторонъ.
Пиндаръ. Бѣги далѣе, благородный вождь, бѣги далѣе! Маркъ Антоній уже у васъ въ палаткахъ. И такъ бѣги, благородный Кассій, бѣги далѣе!
Кассій. Холмъ этотъ отстоитъ отъ палатокъ довольно далеко. Смотри, Титиній, не мои-ли это палатки объяты пламенемъ?
Титиній. Онѣ.
Кассій. Титиній, если ты любишь меня, садись на моего коня и безпощадно вонзай въ него шпоры, пока онъ не примчитъ тебя вотъ къ тѣмъ толпамъ. Узнай, въ чемъ дѣло, и тотчасъ вернись назадъ, чтобъ мнѣ навѣрно стало извѣстно, друзья это или враги.
Титиній. Возвращусь съ быстротой молніи (Уходитъ).
Кассій. Пиндаръ, мое зрѣніе всегда было слабо, поэтому взберись на вершину холма и не спускай глазъ съ Титинія; передавай мнѣ все, что увидишь (Пиндаръ уходитъ). Этотъ самый день былъ первымъ днемъ, когда я началъ дышать. Теперь время совершило свой путь, и я окончу въ тотъ самый день, когда началъ. Круговоротъ моей жизни совершенъ. Что скажешь, Пиндаръ?
Пиндаръ (за сценой). О мой повелитель!
Кассій. Что тамъ такое?
Пиндаръ. Титинія окружаютъ со всѣхъ сторонъ скачущіе къ нему всадники, но онъ не перестаетъ шпорить лошадь… Вотъ они уже близехонько… Что же это такое? Нѣкоторые соскакиваютъ съ коней; слѣзаетъ и онъ… Онъ взятъ въ плѣнъ (За сценой крики). Слышишь, какъ они кричатъ отъ радости?
Кассій. Сойди съ холма, нечего болѣе смотрѣть. О трусъ! какой стыдъ дожить до того, что у тебя же на глазахъ берутъ въ плѣнъ лучшаго изъ твоихъ друзей.
Иди сюда, Пиндаръ. Когда я въ Парѳіи взялъ тебя въ плѣнъ, я тутъ же даровалъ тебѣ жизнь, заставивъ, однако, поклясться, что ты исполнишь все, чего бы я отъ тебя ни потребовалъ. Сдержи же теперь свою клятву. Будь отнынѣ свободенъ и этимъ самымъ мечемъ, пронзившимъ грудь Цезаря, пронзи и меня. Безъ возраженій! Возьми рукоять, когда же я закрою лицо, — а это уже сдѣлано, — нанеси ударъ. Ты, Цезарь, получилъ законное возмездіе, и тѣмъ самымъ мечемъ, который тебя убилъ! (Умираетъ).
Пиндаръ. Вотъ я и свободенъ; но еслибъ это зависѣло отъ меня, я никогда не пожелалъ бы освободиться такимъ образомъ. О, Кассій! Пиндаръ убѣжитъ изъ этихъ странъ, убѣжитъ такъ далеко, что ни одинъ римлянинъ ни слова о немъ уже не услышитъ (Уходитъ).
Мессала. Это просто отплата однимъ пораженіемъ за другое, Титиній, потому-что и Октавій разбитъ благороднымъ Брутомъ точно такъ-же, какъ легіоны Кассія разбиты Антоніемъ.
Титиній. Какъ обрадуетъ Кассія эта вѣсть!
Мессала. Гдѣ-жъ ты его оставилъ?
Титиній. На этомъ холмѣ съ его рабомъ Пиндаромъ. Онъ былъ въ совершенномъ уныніи.
Мессала. Да ужъ не онъ ли это лежитъ на землѣ?
Титиній. Живые такъ не лежатъ. О, боги!
Мессала. Онъ?
Титиній. Вотъ онъ, Мессала. Кассія уже нѣтъ. О, солнце, какъ ты закатываешься теперь въ багряномъ уборѣ своихъ лучей, такъ и жизнь Кассія угасла подъ багряницею его крови! Угасло солнце Рима! Нашъ день конченъ! Пусть набѣгаютъ тучи, пусть стелются туманы, пусть распложаются опасности, — наше дѣло окончено. Его убило сомнѣніе въ успѣхѣ возложеннаго на меня порученія.
Мессала. Да, его убила неувѣренность въ успѣхѣ. О проклятое заблужденіе, дитя печали! Зачѣмъ показываешь ты уму человѣка то, чего нѣтъ? Твое зачатіе совершается быстро, но счастливо ты не нарождаешься никогда, ты всегда убиваешь зачавшую тебя мать.
Титиній. Пиндаръ! Гдѣ же ты Пиндаръ?
Мессала. Отыщи его, Титиній, а я тѣмъ временемъ пойду и поражу этой вѣстью слухъ благороднаго Брута; да, поражу, потому что она для Брута будетъ болѣе жестокой; чѣмъ острое желѣзо и ядовитыя стрѣлы.
Титиній. Ступай, Мессала. Я поищу Пиндара (Мессала уходитъ). О, благородный Кассій! Зачѣмъ посылалъ ты меня? Развѣ я встрѣтилъ не твоихъ друзей? Развѣ не возложили они на меня вѣнца побѣды съ тѣмъ, чтобъ я передалъ его тебѣ? Развѣ ты не слышалъ радостныхъ ихъ возгласовъ? Увы, ты все перетолковалъ въ дурную сторону! Но я все-таки украшу твое чело этимъ вѣнцомъ; твой Брутъ велѣлъ передать его тебѣ, и я исполняю его приказаніе. Спѣши же сюда, Брутъ; посмотри, какъ я любилъ Кая Кассія! Простите, о боги! таковъ уже обычай римлянъ. За дѣло, мечъ Кассія, отыщи сердце Титинія! (Умираетъ).
Брутъ. Гдѣ-же онъ, Мессала, гдѣ его трупъ?
Мессала. Вотъ онъ, а рядомъ съ нимъ оплакивающій его Титиній,
Брутъ. Титиній лежитъ лицомъ вверхъ.
Еатонъ. И онъ убитъ!
Брутъ. О, Юлій Цезарь, ты и до сихъ поръ еще все могучъ! Твой духъ бродитъ здѣсь и устремляетъ наши мечи въ собственныя наши груди (Громкій шумъ битвы).
Катонъ. Благородный Титиній! Посмотрите, онъ надѣлъ вѣнокъ на чело мертваго Кассія!
Брутъ. Найдутся-ли въ числѣ живыхъ еще два римлянина, подобные этимъ? Прощай, послѣдній изъ римлянъ! Не можетъ быть, чтобы Римъ когда-нибудь народилъ другого подобнаго тебѣ. Друзья, въ настоящую минуту я не могу оплакивать этого человѣка такъ, какъ-бы слѣдовало. Но я найду такую минуту, Кассій, найду! Отправьте трупъ его въ Ѳасосъ: еслибъ его хоронить въ лагерѣ, это было-бы для насъ слишкомъ мучительно. Идемъ, Люцилій! Идемъ, Катонъ! Назадъ, на поле битвы! Лабео и Флавій, выводите впередъ наши войска! Римляне, теперь три часа; попытаемъ-же до наступленія ночи еще счастья во второмъ сраженіи.
Другая часть поля сраженія.
Шумъ битвы. Сражаясь, входятъ солдаты; а затѣмъ, Брутъ, Катонъ и Люцилій.Брутъ. Мужайтесь, сограждане, и держите голову гордо поднятою вверхъ.
Катонъ. Одтнъ только незаконнорожденный способенъ вѣсить ее въ такую минуту. Кто за мною? Я громко провозглашу свое имя. (Устремляется на враговъ). Эй, вы! я сынъ Марка Катона, врагъ тирановъ и другъ отечества! Слышите-ли? Я сынъ Марка Катона!
Брутъ. А я Бруть, Маркъ Брутъ! Брутъ, другъ отечества, — пусть знаетъ это каждый! (Удаляется, сражаясь. Не устоявшій противъ враговъ, Катонъ падаетъ).
Люцилій. Вотъ, юный доблестный Катонъ, палъ теперь и ты! Что-жь, ты покончилъ жизнь такъ же благородно, какъ Титиній; ты показалъ, что ты сынъ Катона.
1-й воинъ. Сдавайся или умри!
Люцилій. Сдаюсь, чтобы умереть (давая ему золото). Вотъ тебѣ въ награду золото, если ты умертвишь меня сейчасъ-же; умертви Брута, — и смерть его тебя прославитъ.
1-й воинъ. Нѣтъ, товарищи, этотъ плѣнникъ, дѣйствительно, не простой.
2-й воинъ. Эй, очистите мѣсто и дайте знать Антонію, что Брутъ взятъ!
1-й воинъ. Я ему скажу. Да вотъ и онъ самъ.
Доблестный полководецъ, Брутъ схваченъ, взятъ въ плѣнъ.
Антоній. Гдѣ-же онъ?
Люцилій. Въ безопасности, Антоній, въ полной безопасности. Повѣрь, непріятель никогда не захватилъ-бы Брута живымъ; отъ такого позора его охраняютъ боги. Какимъ-бы ты его ни нашелъ, живымъ или мертвымъ, ты всегда найдешь его Брутомъ, всегда вѣрнымъ самому себѣ.
Антоній. Друзья, это не Брутъ, а все-таки это значительный плѣнникъ. Стерегите его хорошенько и обходитесь съ нимъ съ уваженіемъ. Такихъ людей мнѣ хотѣлось-бы имѣть друзьями, а не врагами. Ступайте-же, развѣдайте, живъ Бруть или тоже умеръ. А затѣмъ, дайте мнѣ знать объ этомъ въ палатку Октавія (Уходитъ).
Другая часть поля сраженія.
Входитъ: Брутъ, Дарданій, Клитъ, Стратонъ и Волюмній.Брутъ. Сюда, немногочисленный остатокъ моихъ друзей! Отдохнемъ на этихъ камняхъ.
Клитъ. Статилій поднялъ факелъ вверхъ, но не возвращается: вѣрно, взятъ въ плѣнъ или убить.
Брутъ. Садись, Клитъ. Убитъ, — сегодня только и слышно это слово. Послушай, Клитъ! (Говоритъ ему тихо).
Клитъ. Какъ, я? Ни за какія сокровища въ мірѣ!
Брутъ. Такъ молчи-же, ни слова объ этомъ!
Клитъ. Я скорѣе убью самъ себя!
Брутъ. Послушай, Дарданій! (Шепчетъ ему на ухо нѣсколько словъ).
Дарданій. И ты думаешь, я на это рѣшусь?
Клитъ. Слушай, Дарданій!
Дарданій. Что такое, Клитъ?
Клитъ. Чего требовалъ отъ тебя Брутъ?
Дарданій. Чтобъ я его умертвилъ. Смотри, какъ онъ задумался.
Клитъ. Благородный сосудъ этотъ до того переполнился грустью, что она приливаетъ даже къ его глазамъ.
Брутъ. Поди сюда, добрый Волюмній, одно слово!
Волюмній. Что угодно, Брутъ?
Брутъ. Послушай, Волюмній! Цезарь вотъ уже два раза являлся мнѣ въ ночное время: въ первый разъ — близь Сардъ, во второй — прошедшею ночью здѣсь, въ Филиппійскихъ равнинахъ. Я знаю, что часъ мой пришелъ.
Волюмній. О, нѣтъ!
Брутъ. Увы, Волюмній, — это вѣрно. Ты видишь, какъ все идетъ на свѣтѣ. Враги загнали насъ къ самому краю бездны; лучше самимъ спрыгнуть въ нее, чѣмъ ждать, пока столкнутъ въ нее другіе. Вспомни, Волюмній: мы вмѣстѣ ходили въ школу. Такъ прошу тебя, во имя старой дружбы, подержи мой мечъ, чтобъ я могъ на него ринуться.
Волюмній. Нѣтъ, Брутъ, друзья такихъ услугъ не оказываютъ (Шумъ битвы усиливается),
Клитъ. Бѣги, бѣги, мой повелитель! Медлить здѣсь долѣе нельзя.
Брутъ (пожимая руку каждому). Прощай! Прощай и ты! И ты, Волюмній! Стратонъ, ты все это время дремалъ? Прощай-же и ты! Любезные сограждане, моему сердцу отрадно, что я во всю жизнь не встрѣтилъ ни одного измѣнившаго мнѣ человѣка. А этотъ гибельный день меня прославитъ болѣе, чѣмъ Октавія и Марка Антонія ихъ гнусная побѣда. Прощайте-же всѣ разомъ, потому что языкъ Брута почти уже окончилъ повѣствованіе его жизни. Ночь спускается на глаза, и кости мои, трудившіяся только для этого часа, жаждутъ отдыха (Шумъ битвы усиливается. За сценой слышны крики: «бѣгите!», «спасайтесь!» «спасайтесь!»).
Клитъ. Бѣги, бѣги, мой повелитель!
Брутъ. Спасайтесь! Я за вами (Клитъ, Дарданій и Волюмній уходятъ). Стратонъ, прошу тебя, останься около своего господина. И ты въ жизни не разъ проявлялъ проблески благородства. Подай мой мечъ и отврати лицо, пока я не ринусь на лезвіе. Ты, Стратонъ, мнѣ въ этомъ, надѣюсь, но откажешь?
Стратонъ. Дай прежде руку. Прощай. мой повелитель!
Брутъ. Прощай, добрый Стратонъ. Теперь, Цезарь, успокойся: я убилъ тебя и въ половину не такъ охотно, какъ себя (Бросается на мечъ и умираетъ).
Октавій. Что это за человѣкъ?
Мессала. Слуга моего полководца. Стратонъ, гдѣ твой господинъ?
Стратонъ. На свободѣ. И онъ въ полной безопасности отъ рабства, постигшаго тебя, Мессала. Побѣдители могутъ только сжечь его трупъ, потому-что одинъ только Брутъ могъ одолѣть Брута, и смерть его никого, кромѣ его самого, не прославить.
Люцилій. Иначе мы и не могли его найти. Благодарю, Брутъ, ты оправдалъ слова Люцилія!
Октавій. Всѣхъ служившихъ Бруту я беру къ себѣ. Послушай, любезный. согласенъ ты поступить ко мнѣ?
Стратонъ. Согласенъ, если меня уступитъ Мессала.
Октавій. Уступи, добрый Мессала!
Мессала. Разскажи, какъ умеръ мой вождь?
Стратонъ. Я держалъ мечъ, а онъ на него ринулся.
Мессала. Октавій, бери себѣ человѣка, оказавшаго послѣднюю услугу моему полководцу.
Антоній. Изъ всѣхъ заговорщиковъ онъ былъ много благороднѣе другихъ. То, что они совершили, все совершено ими изъ ненависти къ Цезарю. Одинъ только онъ изъ благороднаго рвенія поступилъ, имѣя въ виду общественное благо. Жизнь его была такъ прекрасна, все доброе соединялось въ немъ такъ чудно. Сама природа могла-бы возстать и сказать всей вселенной: «да, это былъ человѣкъ».
Октавій. Почтимъ-же его погребеніемъ, достойнымъ его, добродѣтели. Эту ночь онъ въ полномъ блескѣ и убранствѣ вождя пролежитъ у меня въ палаткѣ. Теперь войска пусть отдохнутъ, а мы отправимся дѣлить трофеи этого счастливаго дня.
Время дѣйствія этой драмы обнимаетъ собственно два года, отъ 44 до 42 г. до Р. X., но, по остроумному замѣчанію Мезіэра, исходную точку надо искать гораздо раньше, ко времени фарсальской битвы; по его мнѣнію, пораженіе Помпея вызываетъ собою смерть Цезаря, которая, въ свою очередь влечетъ за собою самоубійство Брута и Кассія, такъ-же отомщенныхъ междоусобною распрею между Антоніемъ и Октавіемъ.
Источникомъ для Шекспира явился тотъ-же Плутархъ, а именно жизнеописанія Юлія Цезаря и Брута, которыхъ онъ придерживается довольно близко.
Появленіе «Юлія Цезаря», встрѣченнаго необычайными восторгами современниковъ, вызвало подражанія въ другихъ авторахъ. Мундэй, Драйтонъ, Вебстеръ и Мидльтонъ написали въ 1602 году пьесу «Паденіе Цезаря», съ цѣлью составить конкуренцію; лордъ Стерлингъ въ 1604 г. написалъ своего «Юлія Цезаря». Три года спустя появляется еще новое произведеніе: «Цезарь и Помпей». Вопросъ о времени возникновенія шекспировскаго Юлія Цезаря до сихъ поръ еще не рѣшемъ окончательно и опредѣляется лишь по болѣе ила менѣе основательнымъ догадкамъ. Такъ, напримѣръ, извѣстно, что въ поэмѣ Драйтона «Мортимеріадосъ», написанной въ 1596 году, при новомъ изданіи ея въ 1603 г. подъ заглавіемъ «The baron’s wars», имѣется одна станца, напоминающая очень близко заключительныя слова Антонія; отсутствіе этого мѣста въ первомъ изданіи поэмы приводитъ къ заключенію, что оно создано послѣ появленія Шекспировской трагедіи, которое, такимъ образомъ, оказывается написаннымъ въ 1603 году, почти одновременно съ Гамлетомъ. По мнѣнію Франсуа Гюго, созданіе «Юлія Цезаря» надо отнести къ 1600 г., такъ какъ эта пьеса не упоминается въ каталогѣ Мереса 1593 г., а въ 1001 и 1602 годахъ, Шекспиръ, по догадкѣ Гюго, долженъ былъ быть занятъ творчествомъ «Отелло» и передѣлкою «Гамлета». Это предположеніе даетъ французскому комментатору возможность сдѣлать интересное сопоставленіи между постановкою драмы съ республиканскимъ характеромъ и готовившимся возмущеніемъ графа Эссекскаго, для котораго Брутъ не могъ не служить идеаломъ; вмѣстѣ съ тѣмъ, съ принятіемъ этой гипотезы, драма Шекспира заключала бы въ себѣ и роковое пророчество о судьбѣ заговорщиковъ и участи затѣваемаго ими дѣла.
Стр. 99. «Чиню худое». Въ подлинникѣ изъ словъ отъ созвучія sole — подошва и soul — душа. — Игра словъ продолжается и дальше, такъ какъ по-англійски mend означаетъ: чинить и улучшать (исправлять).
Стр. 100. Во время празднества оказалось, что многія статуи Цезаря были украшены его приверженцами вѣнками на подобіе царскихъ. Въ связи съ этимъ находится и разсказъ Каски о подготовлявшемся провозглашеніи Цезаря царемъ (стр. 106). Распоряженія Фульвія и Марулла заимствованы Шекспиромъ у Плутарха.
Стр. 100. Относительно праздника Луперкалій у Плутарха находится указаніе (жизнь Цезаря), что это праздникъ по преимуществу пастушескій и греческаго происхожденія. Въ этотъ день молодежь изъ народа и изъ знатныхъ родовъ и даже занимающая высшія государственныя должности, бѣгала по улицамъ города совершенно раздѣтою, стегая ремнями всѣхъ встрѣчныхъ. Женщины не только не скрывались отъ нихъ, но охотно выходили навстрѣчу и протягивали руки, чтобы получить ударъ ремнемъ, такъ какъ по повѣрію, беременнымъ это облегчало роды, а бездѣтнымъ способствовало зачатію. Такъ, Цезарь проситъ Антонія (бывшаго тогда консуломъ) ударить Кальфурнію.
Стр. 101. Децій — собственно Decimus Brutus. Шекспиръ, по мнѣнію Стевенса, смѣшиваетъ въ лицѣ Марка Брута характеры двухъ Брутовъ, между тѣмъ какъ именно Децимъ Брутъ былъ любимцемъ Цезаря, а Маркъ Брутъ отклонялъ отъ себя почести и выгоды съ такимъ-же упорствомъ, какъ прочіе ихъ добивались.
Стр. 102. «Желали-бы, чтобы благороднаго у Брута были глаза». Римскіе граждане сожалѣютъ, что Брутъ не видитъ происходящаго кругомъ, и потому желаютъ, чтобы у него оказались глаза, чтобы видѣть то, что онъ въ такомъ случаѣ непремѣнно усмотритъ.
Стр. 103 «Съ одной стороны честь, съ другой — смерть». У Шекспира образное выраженіе: set honour in one eye, and death i’the other: помѣсти честь передъ однимъ глазомъ, а смерть передъ другимъ, и я на обѣихъ взгляну съ одинаковымъ хладнокровіемъ.
Стр. 104. Въ рѣчи Кассія получаются два весьма эффектныя сопоставленія: уничижительно выражаясь о Цезарѣ, онъ противопоставляетъ весь остальной міръ (въ подлинникѣ даже majestic — великолѣпный), а дальше, говоря о Колоссѣ, Кассій называетъ міръ узкимъ (narrow).
Стр. 104. Въ разсужденіи Кассія о Римѣ, въ подлинникѣ непереводимая игра словъ: Rome — Римъ и room — мѣсто, просторъ, комната. — Въ связи съ этимъ нѣкоторые комментаторы читаютъ далѣе вмѣсто walks (ходьба, дорога) walls — стѣны, земляной валъ.
Стр. 104. «Нѣкогда существовалъ Брутъ», т. е. Люцій Юній Брутъ.
Стр. 106. «Добродушные сосѣди». — Honest neighbours, — ироническій отзывъ Кассія о простомъ народѣ.
Стр. 106. Шекспиръ проводитъ различіе между crown (вѣнецъ царскій) и coronet — небольшая, не королевская корона, жалуемая герцогамъ и графамъ.
Стр. 113. Въ первомъ изданіи «Юлія Цезаря», Брутъ спрашиваетъ: «не завтра-ли первое марта», ошибка Шекспира и поправка объясняется сличеніемъ съ Плутархомъ.
Стр. 114. Въ подлинникѣ Люцій, извѣщая о приходѣ Кассія, говоритъ, что пришелъ твой братъ (brother). — Въ дѣйствительности-же Кассій не былъ братомъ Брута; онъ былъ женатъ на его сестрѣ Юліѣ.
Стр. 115. «Если еще недостаточно положеніе народа». — Въ подлинникѣ положеніе face, что дало поводъ нѣкоторымъ читать fate — судьба: такъ дѣлаетъ Варбуртонъ, но Стевенсъ и др. считаютъ face вѣрнымъ, въ смыслѣ «положеніе, состояніе».
Стр. 115. «Но жребію». Брутъ, очевидно, намекаетъ и римскій обычай подвергать въ нѣкоторыхъ случаяхъ наказанію, по жребію, одного изъ десяти; при постоянномъ примѣненіи этой мѣры, кары, конечно, никому не избѣжать.
Стр. 117. Охота на единороговъ заключалась въ томъ, чтобы заманить звѣря и спрятаться самому за дерево, на которое, такимъ образомъ, и направлялся ударъ; тѣмъ временемъ охотникъ долженъ былъ убить звѣря. — Для ловли слоновъ употреблялись большія ямы, искусно задѣланныя сверху вѣтвями и листвою; наступившій на эту зыбкую поверхность слонъ провалился и дѣлался добычею охотника.
Стр. 118. «Развѣ я живу только въ сѣняхъ твоего расположенія?» подобно тому, какъ простой народъ, не пользовавшійся всѣми политическими правами, жилъ обыкновенно въ предмѣстьяхъ (suburbs), такъ и неполноправная жена Брута должна, по мнѣнію Порціи, жить не въ сердцѣ мужа, а только въ преддверіи.
Стр. 121. «Мы два льва», говоритъ Цезарь (We are two lions). Въ изданіи in folio вкралась опечатка: We hear (мы слышимъ: два льва), что дало поводъ къ разнымъ поправкамъ. Rowe читаетъ: We heard (мы слышали); Theabald — We were (мы были). Upton, а за нимъ и большинство, читаетъ: We are, ставя настоящее время.
Стр. 122. Нѣсколько туманное толкованіе Деціемъ сна, видѣннаго Цезаремъ, подало поводъ къ различнымъ комментаріямъ. Одни видѣли намекъ на герольдическіе мѣста, которые жалуютъ правителя своимъ приближеннымъ; но другіе — въ томъ числѣ Малонъ и Стевенсъ — видятъ здѣсь указаніе на старинный англійскій обычай обагрять платки кровью казнимыхъ предковъ или мучениковъ и сохранять ихъ на память.
Стр. 123. Алчность Артемидора заимствовала у Плутарха.
Стр. 124. Второе дѣйствіе заканчивается бесѣдою Порціи и предсказателя. Усматривая въ появленіи предсказателя нѣкоторое несоотвѣтствіе съ общимъ ходомъ дѣйствія, Rowe и Tyrwhitt замѣняютъ предсказателя Артемидоромъ; такъ какъ онъ знаетъ о заговорѣ, то его уклончивые отвѣты Порціи представляются вполнѣ умѣстными.
Стр. 124. «Понялъ-ли меня Люцій?» Порція опасается, что Люцій понялъ ее, и потому она старается дальнѣйшею своею рѣчью загладить впечатлѣніе, котораго она опасается.
Стр. 125. Цезарь входитъ въ Капитолій. — Это указаніе сценаріума порождаетъ большія затрудненія въ постановкѣ пьесы, такъ какъ дѣйствіе начинается на улицѣ и продолжается въ Капитоліѣ, въ одной и той же сценѣ. Театральныя подмостки должны быть раздѣлены на двѣ части.
Стр. 127. «Всѣ-ли готовы?» Въ нѣкоторыхъ изданіяхъ, въ томъ числѣ и въ первомъ, эти слова произноситъ не Каска, а Цезарь: «Are we all ready». Всѣ-ли мы готовы? относя этотъ вопросъ къ себѣ и сенаторамъ относительно готовности ихъ приступить къ разсмотрѣнію дѣлъ.
Стр. 127. «И ты, Брутъ?» Это предсмертное восклицаніе Цезаря въ подлинникѣ помѣщено не по англійски, а по латыни «Et tu, Brute», съ цѣлью большаго впечатлѣнія; изреченіе это заимствовано у Плутарха.
Стр. 127. Каска вонзаетъ кинжалъ въ тѣло Цезаря и затѣмъ его оттѣсняютъ, и больше онъ не участвуетъ въ сценѣ. Шекспиръ очень ловко отдѣлывается отъ дѣйствующаго лица, ему уже безполезнаго по многочисленности другихъ, и неудобного по свойствамъ своего характера для дальнейшаго дѣйствія.
Стр. 128. Слова «Тотъ, кто отнялъ двадцать лѣтъ у жизни…» въ нѣкоторыхъ изданіяхъ приписываются не Кассію, а Каскѣ, характеру котораго они, впрочемъ, вполнѣ подходятъ,
Стр. 130. «Твои преслѣдователи, заклейменные своею добычею, запятнанные и обагренные твоею смертью; у Шекспирa послѣднія слова Антонія переданы какъ „crimpson’d in the lethe“, причемъ Lethe — это Лета, рѣка забвенія. — Нѣкоторые, какъ Стевенсъ, замѣняютъ Lethe словомъ death: смерть.
Стр. 130. „А онъ, о міръ, былъ твоею красою!“ Здѣсь у Шекспира игра словъ отъ созвучія: heart — сердце, душа, краса, и hart — олень, синонимъ dear, тоже олень.
Стр. 131. Дочь Юпитера, богиня вражды и раздора.
Стр. 134. „Вы слышали отъ благороднаго Брута, что Цезарь былъ властолюбивъ….“, говоритъ Антоній въ своемъ обращеніи къ гражданамъ; здѣсь Шекспиръ впадаетъ въ нѣкоторую сценическую неловкость, такъ какъ хотя Брутъ, дѣйствительно, говорилъ эти слова, но произнесъ онъ ихъ до прихода Антонія.
Стр. 138. Завѣщаніе Цезаря почти дословно заимствовано у Плутарха.
Стр. 140. „Къ Бруту! къ Кассію!“; здѣсь подразумѣвается: къ дому Брута, къ дому Кассія. — Убійцы Юлія Цезаря успѣли укрыться отъ ярости толпы.
Стр. 140. Собраніе тріумвировъ у Шекспира происходитъ въ Римѣ, въ домѣ Марка Антонія, — что противорѣчитъ Плутарху, который и полагаетъ встрѣчу на островѣ, окруженномъ небольшою рѣкою; по опредѣленію греческаго историка совѣщаніе тріумвировъ продолжается три дня.
Стр. 140. Осуждается на смерть братъ Лепида — Павелъ. Но относительно родственника Антонія, у Шекспира разнорѣчіе съ Плутархомъ, который упоминаетъ не о племянникѣ Публіѣ, а о дядѣ Антонія (со стороны матери) Люціѣ Цезарѣ.
Стр. 143. „Цезарь покровительствовалъ ворамъ“. — Брутъ, очевидно, имѣетъ въ виду не обыкновенныхъ мошенниковъ, а взяточниковъ и казнокрадовъ, прикрывавшихся его именемъ, что подтверждается сопоставленіемъ рѣчи Брута въ драмѣ Шекспира, съ его же словами у Плутарха.
Стр. 145. Кассій говоритъ о памятной книжкѣ для записей. Это уже не первое подобное указаніе у Шекспира. То же встрѣчаемъ мы и во II сценѣ перваго дѣйствія.
Стр 145 „Рудники Плутуса“. — Плутусъ, — сынъ Цереи и Язона. изображаемый слѣпымъ и съ кошелькомъ въ рукѣ, — считался божествомъ богатствъ и драгоцѣнностей.
Стр 146. У Шекспира входитъ поэтъ, между тѣмъ какъ Плутарха разгоряченную бесѣду Брута и Кассія прерываетъ философъ, по имени Фаоній, ученикъ и послѣдователь Катона.
Стр. 149. Филиппи. — Городъ во Фракіи; теперь отъ него остались лишь однѣ развалины.
Стр. 151. Храбрость, которая свойственна страху». У Шекспира «with fearful braver)», что даетъ также возможность сказать и съ страшною — необычайною храбростью. Этого значенія держится Стевенсъ; Малонъ и нашъ переводчикъ предпочитаетъ другое толкованіе.
Стр. 152. «Пчелы Гиблы». — Гибла — нынѣ Рагуза, славилась своимъ душистымъ медомъ.
Стр. 153. Въ различныхъ изданіяхъ число ранъ, нанесенныхъ заговорщиками Цезарю, не совладаетъ: приводится число 33, 23 и 32.
Стр. 154. Слова Брута: «Вѣдь такъ, Люцилій?» служатъ заключеніемъ его тихой бесѣды съ Люциліемъ.
Стр. 154. «Отдай приказъ легіонамъ той стороны». Брутъ начальствовалъ надъ правымъ крыломъ и отсылаетъ свои распоряженія о ходѣ битвы (у Шекспира «bills») начальникамъ легіоновъ лѣваго крыла.
Стр. 160. Прахъ Брута былъ преданъ сожженію, а пепелъ отправленъ, по распоряженію Антонія, матери Брута, Сервинѣ (Плутархъ).