Вся боль паденья не уменьшитъ
Мигъ созерцанія высотъ.Кальдеронъ.
Есть только одинъ вопросъ, имѣющій безусловное значеніе для человѣка: долженъ ли онъ видѣть въ себѣ средство или цѣль, долженъ ли онъ видѣть въ себѣ орудіе чьей-то воли, или, отрѣшившись отъ подчиненности, желать свободы во что бы то ни стало, считать каждый мигъ своимъ и единственнымъ, быть какъ цвѣтокъ, который расцвѣтетъ, отцвѣтетъ, и не возобновится. Быть рабомъ или быть властителемъ. Быть невольникомъ или повелителемъ той зеленой звѣзды, на которой мы живемъ и которая зовется Землей.
Тысячи людей глядятъ на себя, какъ на орудія, они движутся, но можно подумать, что они лежатъ въ пыли, съ поверженными лицами, они живутъ, но кажется, что это трупы, забитые въ гроба,—такъ боятся они чувствовать, такъ усердно они отдѣляютъ себя отъ беззавѣтности и Красоты могильнымъ покровомъ будничныхъ правилъ и рабской ежедневности. И они забываютъ, что цвѣты, расцвѣтая для себя, властвуютъ Землей и потому такъ нравятся глядящимъ, что безконечно любятъ и лелѣйно хранятъ свою собственную тайную мечту. Цвѣты цвѣтутъ, не думая, будетъ ли гроза, и не зажжется ли чрезмѣрнымъ свѣтомъ изсушающее солнце. Они цвѣтутъ въ садахъ и въ лѣсахъ, они цвѣтутъ въ болотахъ, гдѣ тонуть, и на обрывахъ снѣжныхъ горъ, гдѣ нѣтъ жизни и гдѣ гибнутъ живые. Они владѣютъ тайной міра, и каждый цвѣтокъ, будь это нѣжный ландышъ или ядовитая орхидея, равенъ Богу.
Только цѣльность хороша, только душа, которая такъ ярко чувствуетъ, что можетъ воскликнуть: для меня нѣтъ ни вчера, ни завтра. Въ лучшемъ произведеніи замѣчательнѣйшаго изъ польскихъ писателей Зигмунта Красинскаго Небожественная Комедія есть слова, которыя должны были бы стать міровымъ лозунгомъ: „Человѣкомъ быть не стоитъ—Ангеломъ не стоитъ.—Первый изъ Архангеловъ черезъ нѣсколько столѣтій, какъ мы черезъ нѣсколько лѣтъ нашей жизни, почувствовалъ скуку въ своемъ сердцѣ и возжаждалъ могущественнѣйшихъ силъ.—Нужно быть Богомъ или ничѣмъ“ (Nieboska komedja, 199). Все половинное ненавистно. Все, что не цѣльно, тѣмъ самымъ присуждено къ ничтожной жизни и жалкой смерти. Тогда какъ цѣльность стремленія, даже въ томъ случаѣ, если оно встрѣтилось съ препятствіями непреодолимыми, неизбѣжно приводитъ къ возникновенію красоты, къ созданію новаго міра въ мірѣ. Первый и самый красивый изъ Ангеловъ, чьимъ именемъ названа утренняя звѣзда, не сталъ Богомъ. Онъ желалъ невозможнаго. Онъ не зналъ, что желалъ невозможнаго, но, пожелавъ его, онъ этимъ создалъ красоту трагическаго, безумную музыку міровыхъ диссонансовъ, безсмертное зрѣлище дикихъ сонмовъ, которые кружатся носимые вихрями, какъ осенніе листы, онъ создалъ обрывы, провалы, и пропасти, гдѣ журчатъ ручьи и живетъ эхо, создалъ змѣиные отливы, волшебныя чары чудовищнаго, соблазнъ, очарованіе женщины. Люциферъ вызвалъ къ жизни міръ такой глубокій и причудливый, что верховные духи, забывъ красоту вышины, наклоняются и смотрятъ въ это бездонное міровое зеркало. И верховные духи съ изумленіемъ видятъ, что все, что есть вверху, есть и внизу, что въ опрокинутой безднѣ есть небо и звѣзды, и что-то еще, красота боли, которая свѣтитъ особымъ свѣтомъ, и не боится ничего, во имя своего „Я такъ хочу“.
Безраздѣльная сила дѣйствительнаго хотѣнія есть путь достиженія и источникъ власти надъ людьми.
Когда людскія души чувствуютъ присутствіе искренняго сильнаго желанія, когда они слышатъ голосъ, въ которомъ звучитъ беззавѣтность, или видятъ глаза, таящіе въ себѣ истинную рѣшимость, они дѣлаются какъ колосья подъ вѣтромъ, какъ снѣжные хлопья, которые мѣняютъ свое направленіе, потому что мятель мчитъ ихъ въ ту сторону, въ какую ей хочется.
Потому намъ и нравятся поэты и пророки, что они не знаютъ предѣловъ своимъ мечтамъ. Они вовлекаютъ насъ въ сферу безудержнаго движенія, въ опьяняющій водоворотъ, въ стихійную радость прилива. Но, если властенъ и красивъ одинъ поэтъ, исполненный истиннаго лиризма, насколько плѣнительнѣе зрѣлище цѣлаго сонма поэтовъ, въ свою очередь схваченныхъ могучей волной однороднаго лирическаго подъема.
Для приливовъ и отливовъ есть свои законы, хотя поэтъ всегда поэтъ и хотя море всегда прекрасно. Въ книгѣ Система міра Лапласъ говоритъ, что самый высокій морской приливъ бываетъ въ эпохи полнолуній и новолуній. И въ исторіи народовъ бываютъ эпохи, когда чуть загорается нѣжный, какъ предчувствіе, серебряный серпъ новой луны, или когда торжествующій мѣсяцъ горитъ полной золотою чашей, и сложное пиршество стихій доходитъ до высшей своей точки. Въ исторіи европейской поэзіи два совершенно различные народа пережили одновременно подобную эпоху, и, пока она длилась, звонкіе, какъ морскіе переплески, голоса ихъ поэтовъ сказали лучшія слова, какія можно было сказать на двухъ этихъ разныхъ языкахъ для многихъ грядущихъ столѣтій. Я говорю объ Испаніи Золотого Вѣка и объ Англіи Елизаветинской Эпохи, о поразительномъ чувствѣ личности и необыкновенномъ расцвѣтѣ поэтическаго творчества въ двухъ этихъ странахъ въ теченіи 16-го и 17-го столѣтій. На протяженіи нѣсколькихъ десятковъ лѣтъ въ католической пламенной Испаніи и въ протестантской разнузданной Англіи возникъ цѣлый рядъ замѣчательныхъ поэтовъ, которые, точно сговорившись, касались однихъ и тѣхъ же сторонъ человѣческой души, съ одинаковой жадностью спѣшили захватить все, что только можетъ быть захвачено сознаніемъ, пѣли каждый для себя, и все же, какъ волны, создавали хоръ, выразили въ звукахъ и образахъ все, что было существеннаго въ родной народности, и, безстрашно прикасаясь къ самому интимному, говорили обо всемъ съ такой свободой и съ такимъ самозабвеніемъ, какъ будто кромѣ говорящаго не было никого другого въ мірѣ. Беря не всѣ имена, а лишь нѣкоторыя, можно сказать, что съ одной стороны Сервантесъ, Тирсо де Молина, Кальдеронъ, Лопе де Вега, Алярконъ, Мира де Амескуа, святая Тереза, Люисъ де Гранада, Люисъ де Леонъ, Санъ Хуанъ де ля Крусъ, создали все, что было создано главнѣйшаго на мелодическомъ испанскомъ языкѣ, съ другой стороны Кристоферъ Марло, Шекспиръ, Бенъ Джонсонъ, Вебстеръ, Миддльтонъ, Бомонтъ, Флетчеръ, Джонъ Фордъ, Массинджеръ, Деккеръ, выразили всѣ основныя черты Англійскаго Генія, и, если возникали великіе англійскіе поэты и послѣ нихъ, такого общаго поэтическаго подъема и такой неудержимой, я скажу—безпутной, свободы не было въ поэтическомъ творчествѣ Англіи больше никогда.
Я не отождествляю, конечно, Испанскую Поэзію Золотого Вѣка съ Англійской Поэзіей Елизаветинской Эпохи. Геній Испаніи мистиченъ и отъ земного стремится къ сверхземному. Геній Англіи преданъ Землѣ и за предѣлами земного по большей части ощущаетъ лишь угрюмое и грозное молчаніе. Но я говорю, что поэтическія теченія двухъ этихъ странъ въ данную эпоху параллельны, и что въ манерѣ чувствовать и въ способѣ выражаться между испанцами и англичанами этого времени есть удивительная общность. Общность двухъ непохожихъ лицъ, одинаково поблѣднѣвшихъ отъ счастья, общность двухъ глубокихъ взоровъ, отразившихъ въ себѣ безконечность, сходство людей, которые, будучи разными, одинаково походятъ на тревожные призраки, когда они мечутся въ дымѣ и въ пламени пожара.
Два обстоятельства обусловливали эту черту единенія. Во-первыхъ, и въ Испанію и въ Англію доносились свѣжія вѣянія изъ Nuevo Mundo, изъ таинственной Атлантиды, возникшей среди Океана передъ жадными взорами неукротимыхъ искателей новаго, изъ страны, которая бросила въ Европу золото, драгоцѣнные камни, странныя растенія, причудливыхъ звѣрей, людей, похожихъ на демоновъ, необычныя легенды, страшную болѣзнь, отравившую человѣчество, и жажду новыхъ открытій, жажду власти, рознь, состязаніе, опьяненье достигнутымъ, влюбленность въ ненасытную силу своей личности, которая кричитъ: „Мало! Еще! Еще!“ Во-вторыхъ, силой историческихъ условій, и предъ Англіей и передъ Испаніей предсталъ тогда во всей потрясающей сложности и неотвратимости великій вопросъ, донынѣ не потерявшій своей напряженности: быть или не быть Католицизму, быть или не быть тому, что названо Протестантствомъ.
Первое изъ этихъ обстоятельствъ создало великолѣпную раму для картины, сценическую обстановку, роскошный театръ. Второе вызвало къ жизни артистовъ, продиктовало имъ слова, идущія прямо въ сердце, научило ихъ репликамъ, мѣткимъ какъ удары шпаги, развернуло безконечныя панорамы умственныхъ далей.
Люди играли жизнью и смертью, и потому въ ихъ поэтическихъ рѣчахъ постоянно встрѣчаются слова жизнь, любовь, и смерть, и на зыби этихъ пѣвучихъ и красивыхъ словъ, какъ по знаку волшебника, возникаютъ неумирающіе образы, міровые типы. Сервантесъ создаетъ Донъ Кихота и Санчо Пансу; Тирсо де Молина пишетъ лучшую испанскую драму El condenado por desconfiado (Осужденный за недовѣріе), гдѣ обнажаетъ бездны католической фантазіи, въ другой драмѣ El burlador de Sevilla y Convidado de piedra (Севильскій обольститель и Каменный гость) онъ создаетъ первый типъ Донъ Жуана, по образу и подобію котораго представители всѣхъ другихъ народовъ создали свои типы Донъ Жуана; Лопе де Вега пишетъ болѣе тысячи драмъ, возсоздающихъ старую Испанію, и послужившихъ неоцѣненнымъ источникомъ творчества множества другихъ поэтовъ; Кальдеронъ доводитъ до высочайшаго совершенства Испанскій Геній и создаетъ драму La vida es sueño (Жизнь есть сонъ), по содержанію своему родственную съ лучшими произведеніями древней Индійской Мудрости; святая Тереза описываетъ внутренній замокъ, комнаты души, и ея блестящіе, полные женской страстности, замыслы живутъ и сейчасъ, въ ряду основныхъ книгъ, составляющихъ оплотъ современной Теософіи. Въ то же время на островѣ, который названъ туманнымъ, въ строкахъ исполненныхъ иной, болѣе суровой, своеобразной прелести, возникаетъ такой же царственный міръ звуковъ и образовъ. Поэтъ, равный Шекспиру, Кристоферъ Марло, создаетъ первый типъ Фауста, преобразивъ лубочную нѣмецкую сказку въ превосходную The tragical history of Doctor Faustus (Трагическая исторія Доктора Фауста); волею Эвонскаго Лебедя возникаютъ неумирающіе образы Гамлета, Макбета, Лира, Яго, и волшебника Бури, возникаютъ, какъ бѣлыя купавы на зеркальной поверхности озера, женщины такія плѣнительныя, что спустя вѣка нѣжнѣйшій Шелли, описывая „одну изъ немногихъ“, составляющую „чудо земли“, говоритъ: „Она была какъ одна изъ женщинъ Шекспира“ (Юліанъ и Маддало); могучій Вебстеръ въ драмѣ The White Devil (Бѣлый Дьяволъ) создаетъ типъ демонической женщины, Витторію Коромбона, прекрасную и страшную, какъ исполненная чудовищной красоты Медуза, „женщину, окутанную, какъ свадебнымъ нарядомъ, своими бѣдами и своимъ мщеніемъ“; Тэрнеръ пишетъ Трагедію Атеиста (The atheist's tragedy); Миддльтонъ вводитъ насъ въ міръ колдовства (The Witch—Колдунья), въ которомъ побывалъ и Шекспиръ, прежде чѣмъ онъ узналъ таинственныхъ сестеръ, возвѣстившихъ Макбету о царствѣ; Бомонтъ и Флетчеръ вовлекаютъ насъ въ міръ сомнительныхъ нравственныхъ оттѣнковъ; Джонъ Фордъ подходитъ вплоть къ тому, что̀ есть въ нашей душѣ змѣинаго, онъ разоблачаетъ тѣ душевные уклоны, на которые вступивши гибнешь, и въ драмѣ ’Tis pity she's a whore (Какъ жалко, что развратница она!) съ Эсхиловской силой изображаетъ преступную любовь брата и сестры, любовь безсмертную и чарующую насъ, несмотря на ея чудовищность, или вѣрнѣе—въ силу ея демонической чудовищности и преступной красоты.
Отъ самаго низкаго до самаго высокаго, отъ самаго простого до самаго сложнаго, отъ самаго земного до уходящаго въ безконечность, то, что волнуетъ человѣческую душу и приближаетъ ее то къ звѣрямъ, то къ богамъ, все было захвачено огромнымъ зеркаломъ поэтическаго творчества Испаніи и Англіи 16—17-го вѣка. И такъ какъ любой изъ великихъ поэтовъ той эпохи чувствовалъ себя торжествующимъ цвѣткомъ, раскрывшимся для жизни, на словахъ, которыя говорятъ всѣ они, лежитъ общій отпечатокъ. Возьмемъ нѣсколько отрывковъ, сопоставимъ ихъ, произвольно,—мы тотчасъ же почувствуемъ интонацію и темпъ въ рѣчахъ этихъ воспламененныхъ душъ.
Въ цѣпяхъ желѣзныхъ тѣсно сжалъ я Судьбы, |
О, будь что будетъ! Кто велитъ мнѣ |
И вотъ теперь я властвую надъ міромъ, |
О, да, я малый міръ, итакъ я говорю, |
Я могу быть замкнутымъ въ орѣховую скорлупу, и все же буду царемъ безконечнаго пространства.
Такъ говорятъ эти поэты о своей личности и своей судьбѣ. Но, если судьба, какъ неизбѣжный и враждебный рокъ, встанетъ передъ людьми, усвоившими такой языкъ? У нихъ и тогда найдутся слова, звучащія смѣло. Когда въ драмѣ Марло Edward the Second (Эдвардъ Второй, I; 1) юный честолюбивый Мортимеръ, замысливъ чрезмѣрное, видитъ передъ собою казнь, онъ говоритъ:—
О, низкая Судьба, теперь я вижу: |
Когда въ драмѣ Кальдерона La devocion de la Cruz (Поклоненіе Кресту, II; 10) Эусебіо, губящій жизнь свою во имя любви, ночью проникаетъ въ монастырь къ влюбленной въ него инокинѣ Юліи, онъ восклицаетъ:—
Кто, воспаривъ, не могъ никакъ |
Когда героиня Вебстера, бѣлый дьяволъ, Витторія обвинена въ прелюбодѣяніи и въ убіеніи своего мужа,—
Не какъ вдова является она, |
и на вопросъ: „Какъ, это ваше траурное платье?“—холодно отвѣчаетъ:—
Когда бъ я смерть предвидѣла его, |
Стоя лицомъ къ лицу съ своимъ убійцей, она говоритъ:—
Желанной будь, своей скажу я смерти, |
И когда онъ ее ударяетъ, она, уносящая съ собой еще нерожденную новую жизнь, восклицаетъ съ царственнымъ презрѣньемъ:—
Ударъ, достойный истаго мужчины: |
Какъ говорятъ эти поэты о любви? Самые ничтожные люди, когда они полюбятъ, могутъ быть краснорѣчивыми, и произносятъ вѣчныя слова. У страстныхъ вулканическихъ поэтовъ, которыхъ мы теперь слушаемъ, слова любви отличаются особенною силой, и замыслы любовнаго хотѣнья не останавливаются ни передъ чѣмъ. Какъ говоритъ Шекспировская Клеопатра, „Вѣчность была въ нашихъ губахъ и глазахъ“ (Антоній и Клеопатра, I; 3).
Возьмемъ четыре любовныя сцены, изъ Марло, изъ Кальдерона, изъ Джона Форда, и Тирсо де Молины.
Въ 14-ой сценѣ упомянутой драмы Марло, Трагическая исторія Доктора Фауста, Фаустъ уже исчерпалъ всѣ блага, которыхъ онъ достигъ цѣною преступнаго договора съ демоническими силами, продавъ Люциферу свою душу. Его ждетъ вѣчное осужденіе. Въ его душѣ смятеніе, ужасъ, и отчаянье. Онъ долженъ былъ бы въ горькомъ сокрушеніи взывать къ Богу, извиваться, какъ червь, въ покаянной тоскѣ. А онъ? Онъ недавно видѣлъ, вызванную магическимъ путемъ, Елену, изъ-за которой погибла Троя. И онъ говоритъ Мефистофелю:—
Лишь объ одномъ тебя еще прошу я, |
Такъ вотъ оно, то самое лицо, |
О, ты прекраснѣй, чѣмъ вечерній воздухъ, |
И они уходятъ, Фаустъ уходитъ отъ раскаянья, отъ Бога, отъ вѣчности спасенія, во имя вѣчности блаженнаго мига, чьей красоты не устранитъ самая вѣчность осужденія.
Въ драмѣ Кальдерона Поклоненіе Кресту Эусебіо влюбленъ въ Юлію, ея братъ вызываетъ его на дуэль, такъ какъ онъ недостаточно „благороденъ“, чтобы любить ее, Эусебіо убиваетъ его, Юлія поступаетъ въ монастырь, у убійцы ея брата отнимаютъ имущество, виллы, все, онъ дѣлается разбойникомъ—фактъ не романическій, а дѣйствительный и заурядный въ старой Испаніи—охваченный порывомъ непобѣдимой любви, которую онъ не могъ погасить своимъ безпутствомъ, онъ проникаетъ въ монастырь, и всетаки находитъ Юлію.
Не безъ колебанія дѣлаю цитаты изъ драмы Джона Форда, которую я уже упоминалъ, и изъ драмы Тирсо де Молины La venganza de Tamar (Месть Тамаръ). И въ той и въ другой драмѣ мы видимъ странный замыселъ, особенно интересовавшій эту возмущенную эпоху: любовь-влюбленность брата къ сестрѣ.
Я не беру на себя отвѣтственности обсуждать этическій вопросъ, я лишь указываю на то, что данный замыселъ интересовалъ англійскихъ и испанскихъ поэтовъ 16—17-го столѣтія, какъ онъ, впрочемъ, интересовалъ и Шелли, не находившаго ничего преступнаго и ничего недопустимаго въ томъ, что два существа, отмѣченныя исключительною внутренней красотой, страстно любятъ другъ друга, хотя бы они были связаны узами кровнаго родства (Лаонъ и Цитна).
Въ драмѣ Джона Форда и Джованни и Аннабела отмѣчены красотою и внѣшней и внутренней, они родились подъ одной звѣздой, и роковая судьба, приводящая ихъ къ гибели, бросила имъ въ сердца любовь другъ къ другу, которая ищетъ выхода. Джованни первый находитъ для этого слова (I; 3):—
О, Аннабелла, я совсѣмъ погибъ!
Любовь къ тебѣ, сестра моя родная,
И видъ твоей безсмертной красоты
Умчали мой покой, и въ самой жизни
Разбили строй. Ну, что жь, убей меня!
Аннабелла. Такъ значитъ не напрасно я боялась.
О, если только это вѣрно, лучше бъ
Тогда была я мертвой!
Джованни. Аннабелла,
Теперь шутить не время. Это правда.
Въ себѣ я слишкомъ долго подавлялъ
Огонь любви, что тайно загорѣлся
И сжегъ меня почти совсѣмъ. Какъ много
Ночей безмолвныхъ я растратилъ въ стонахъ,
Я пробѣгалъ по всѣмъ тревожнымъ мыслямъ,
Я отвергалъ съ презрѣньемъ свой удѣлъ,
На доводы любви моей упорно
За доводомъ я доводъ приводилъ,
Я сдѣлалъ все, что долгъ намъ указуетъ,
Напрасно все: мое предназначенье—
Меня полюбишь ты, иль я умру.
Аннабелла. И это ты мнѣ говоришь серьезно?
Джованни. Пусть злое что-нибудь меня застигнетъ,
Коль въ этомъ я притворствую теперь.
Аннабелла. Джованни, ты мой братъ.
Джованни. О, Аннабелла,
Ты мнѣ сестра, извѣстно это мнѣ.
И мнѣ такъ ясно, что любить другъ друга
Поэтому сильнѣе мы должны.
Тебя создавши, мудрая природа
Назначила, чтобъ ты была моей.
Иначе было бъ низко и грѣховно
Двойной душѣ дать красоту одну.
Разъ близки мы по крови и рожденью,
Намъ ближе нужно въ нашемъ чувствѣ быть.
У церкви я испрашивалъ совѣта,
Она мнѣ говоритъ, что я могу
Тебя любить; что жь, это справедливо,
Разъ я могу, такъ я хочу, хочу.
Скажи скорѣе, жить иль умереть мнѣ?
Аннабелла. Живи; ты побѣдилъ, и безъ борьбы:
То самое, чего ты домогался,
Уже давно въ своемъ плѣненномъ сердцѣ
Рѣшила я. Мнѣ стыдно, я краснѣю—
Но я тебѣ, краснѣя, говорю:
Твой каждый вздохъ десятикратнымъ вздохомъ
Встрѣчала я; за каждую слезу
Я не одну, а двадцать проливала,—
Не оттого, что я тебя любила,
А оттого, что я сказать не смѣла,
Не смѣла даже думать, что люблю.
Джованни. О, сжальтесь, боги, я молю, пусть эта
Гармонія не будетъ только сномъ!
Аннабелла. Мой братъ, я на колѣняхъ умоляю,
И даже прахомъ матери моей
Тебя я заклинаю, будь правдивымъ,
Не предавай меня твоей насмѣшкѣ,
Люби меня, или убей меня.
Джованни. Сестра, я на колѣняхъ умоляю,
И даже прахомъ матери моей
Тебя я заклинаю, будь правдивой,
Люби меня, или убей, сестра.
Аннабелла. Такъ значитъ это истинная правда?
Джованни. Я правду говорю; скажи и ты.
Аннабелла. Клянусь.
Джованни. И я. И этимъ поцѣлуемъ,
Еще, еще одинъ, теперь мы встанемъ,
И этимъ поцѣлуемъ я клянусь,
Я этотъ мигъ не отдалъ бы за счастье
Элизія. Что дѣлать намъ теперь?
Аннабелла. Что хочешь.
Джованни. Такъ идемъ, и послѣ столькихъ
Печальныхъ слезъ научимся смѣяться,
Узнаемъ поцѣлуи, и уснемъ.
Въ драмѣ Тирсо де Молины сынъ Давида, Амонъ, влюбленъ въ свою сестру Тамаръ, но скрываетъ это отъ нея и предается глубокой печали. Когда она хочетъ разсѣять его скорбь, онъ предлагаетъ ей слѣдующую игру. Онъ говоритъ,
что влюбленъ въ какую-то женщину. Она, Тамаръ, должна изображать ее, а онъ будетъ говорить ей все, что говорилъ бы влюбленный. Онъ говоритъ ей нѣжныя признанія, цѣлуетъ ея руки, и потомъ они прощаются (II; 7).
Амонъ. Простись со мною, какъ съ влюбленнымъ.
Тамаръ. Пусть такъ, разъ этого ты хочешь.
Амонъ. Прощай, о, нѣжное блаженство.
Тамаръ. И я скажу тебѣ—прощай.
Амонъ. Меня ты любишь?
Тамаръ. Безконечно.
Амонъ. Мою любовь ты принимаешь?
Тамаръ. Да, принимаю.
Амонъ. Кто твой милый?
Тамаръ. Ты.
Амонъ. Нынче ночью ты придешь?
Тамаръ. Въ одиннадцать.
Амонъ. Ты позабудешь?
Тамаръ. О, никогда.
Амонъ. Уходишь грустной?
Тамаръ. Нѣтъ, нѣжною.
Амонъ. Ты мнѣ измѣнишь?
Тамаръ. Я буду бронзой.
Амонъ. Ты уснешь?
Тамаръ. И ты во снѣ со мною будешь.
Амонъ. Какое счастье!
Тамаръ. Сонъ мой сладкій!
Амонъ. Мое блаженство!
Тамаръ. Мой желанный!
Амонъ. Прощай, огонь очей.
Тамаръ. Прощай.
Но нѣжная игра этимъ не исчерпывается. Амонъ справедливо восклицаетъ (II; 12):—
О, если кровь кипитъ и безъ огня, |
Амонъ завлекаетъ Тамаръ къ себѣ, и между ними происходитъ пламенный діалогъ, за которымъ слѣдуетъ торжество преступной страсти, и потомъ гибель влюбленнаго (II; 15).
Амонъ. Тебя люблю я.
Тамаръ. Успокойся.
Амонъ. Покоя нѣтъ.
Тамаръ. Чего ты хочешь?
Амонъ. Тамаръ, любить.
Тамаръ. Сдержи порывъ свой.
Амонъ. Я весь любовь, и я люблю.
Тамаръ. А если царь придетъ? Я крикну.
Амонъ. Любовь я крикомъ призываю.
Тамаръ. Къ твоей сестрѣ!
Амонъ. Любовь желанна.
Тамаръ. Измѣнникъ!
Амонъ. Нѣтъ въ любви измѣнъ.
Тамаръ. Но твой законъ…
Амонъ. Для тѣхъ, кто любитъ,
Закона нѣтъ.
Тамаръ. Но царь твой…
Амонъ. Царь мой—
Любовь. Иного нѣтъ владыки.
Тамаръ. Но честь…
Амонъ. А честь моя—восторгъ!
Мы соприкасаемся здѣсь съ безуміемъ, достигаемъ черты, за которой для полновластнаго чувства личности начинается міръ возмездія, царство фурій, стерегущихъ все безумное, но, какъ говоритъ Бомонтъ,—
Когда поэты схвачены безумьемъ, |
Объ этомъ безуміи еще лучше говоритъ Шекспиръ, тотъ самый Шекспиръ, чьи сочиненія стали настольной книгой разсудительныхъ дѣльныхъ англичанъ:—
Кто любитъ, кто безуменъ, у того |
И, закрѣпивъ воздушныя ничто, |
На такомъ языкѣ говорили англійскіе и испанскіе поэты 16—17-го вѣка. Умѣли ли они только говорить? Нѣтъ, безъ способности дѣйствовать никогда въ поэзіи не будетъ истиннаго чувства личности. Эти люди, говорившіе самыя нѣжныя, и самыя сильныя, и самыя соблазнительныя слова, умѣли проходить въ дѣйствительности всю гамму ощущеній. Они знали самыя низкія паденія и самый высокій героизмъ, они поднимали мечъ за родину, они губили женщинъ, они жертвовали жизнью во имя женщинъ, они дѣлались монахами, они погибали въ вертепахъ, они сидѣли въ тюрьмахъ, они были героями, они были преступниками, они знали все.
Два маленькія событія бросаютъ на этихъ людей яркій свѣтъ и озаряютъ ихъ смѣлыя лица.
Въ одной изъ испанскихъ церквей, гдѣ молятся и любятъ одновременно, нѣкій кабальеро устраиваетъ своей дамѣ сцену ревности и доходитъ до того, что ударяетъ ее. Совсѣмъ вблизи находился одинъ изъ лучшихъ писателей старой Испаніи, Франсиско Кеведо, не знавшій ни его, ни ея. Онъ быстро подходитъ къ наглецу, говоритъ ему дерзкое слово, хватаетъ его за руку, они выходятъ изъ церкви, они выхватываютъ шпаги,—испанская дуэль—безъ врачей и безъ секундантовъ,—и Кеведо убиваетъ его. Все происходитъ въ нѣсколько секундъ.
Весной 1593-го года въ Лондонѣ свирѣпствовала чума. Актеры, вмѣстѣ съ другими желавшими жить, бѣжали въ провинціальные города и деревушки. Кристоферъ Марло, актеръ и поэтъ, какъ Шекспиръ, былъ въ селеніи Дептфордъ, въ нѣсколькихъ миляхъ отъ Лондона. Тамъ были люди, пирующіе во время чумы, были чары Алкоголя, подъ властью которыхъ такъ хорошо говорить и забыться, были женщины, которымъ можно говорить слова любви, не зная ихъ имени и не будучи имъ представленными. Въ одну изъ такихъ влюбился Марло. Онъ встрѣтилъ взаимность, но однажды, войдя въ эту комнату, гдѣ люди веселились, онъ видитъ, что возлѣ его дамы какой-то соперникъ. Ослѣпленный ревностью, онъ выхватываетъ кинжалъ, устремляется на соперника, тотъ ловкимъ жестомъ мѣняетъ направленіе руки Марло, и остріе кинжала пронзаетъ не грудь безъимяннаго Арчера, а глазъ и мозгъ предшественника и состязателя Шекспира. Его схоронили въ безвѣстномъ мѣстѣ, и на плитѣ написали: „Кристоферъ Марло, убитъ Фрэнсисомъ Арчеромъ, 1-го іюня 1593-го года“.
Въ наши дни, въ эти позорные дни, когда не умѣютъ ни чувствовать, ни дѣйствовать, въ дни, когда юноши похожи на стариковъ, а мудрые старики на младенцевъ, люди той эпохи, знавшіе низкое и высокое, кажутся мнѣ отмѣченными печатью чего-то нечеловѣческаго. Живя они жили, умирая не дрожали. Они знали, что такое ласки и что такое вражескій призывъ. Они не стали бы терпѣть то, что терпимъ мы. Они знали, что, когда хочешь чего-нибудь достигнуть, нужно хотѣть—хотѣть и не уступать.
