Амонъ. Тамаръ, любить.
Тамаръ. Сдержи порывъ свой.
Амонъ. Я весь любовь, и я люблю.
Тамаръ. А если царь придетъ? Я крикну.
Амонъ. Любовь я крикомъ призываю.
Тамаръ. Къ твоей сестрѣ!
Амонъ. Любовь желанна.
Тамаръ. Измѣнникъ!
Амонъ. Нѣтъ въ любви измѣнъ.
Тамаръ. Но твой законъ…
Амонъ. Для тѣхъ, кто любитъ,
Закона нѣтъ.
Тамаръ. Но царь твой…
Амонъ. Царь мой—
Любовь. Иного нѣтъ владыки.
Тамаръ. Но честь…
Амонъ. А честь моя—восторгъ!
Мы соприкасаемся здѣсь съ безуміемъ, достигаемъ черты, за которой для полновластнаго чувства личности начинается міръ возмездія, царство фурій, стерегущихъ все безумное, но, какъ говоритъ Бомонтъ,—
Когда поэты схвачены безумьемъ, |
Объ этомъ безуміи еще лучше говоритъ Шекспиръ, тотъ самый Шекспиръ, чьи сочиненія стали настольной книгой разсудительныхъ дѣльныхъ англичанъ:—
Кто любитъ, кто безуменъ, у того |
Амон. Тамар, любить.
Тамар. Сдержи порыв свой.
Амон. Я весь любовь, и я люблю.
Тамар. А если царь придет? Я крикну.
Амон. Любовь я криком призываю.
Тамар. К твоей сестре!
Амон. Любовь желанна.
Тамар. Изменник!
Амон. Нет в любви измен.
Тамар. Но твой закон…
Амон. Для тех, кто любит,
Закона нет.
Тамар. Но царь твой…
Амон. Царь мой —
Любовь. Иного нет владыки.
Тамар. Но честь…
Амон. А честь моя — восторг!
Мы соприкасаемся здесь с безумием, достигаем черты, за которой для полновластного чувства личности начинается мир возмездия, царство фурий, стерегущих всё безумное, но, как говорит Бомонт, —
Когда поэты схвачены безумьем, |
Об этом безумии еще лучше говорит Шекспир, тот самый Шекспир, чьи сочинения стали настольной книгой рассудительных дельных англичан: —
Кто любит, кто безумен, у того |