Духъ мой—точка въ Безконечномъ.
Но отъ точки мы идемъ.Бальмонтъ.
Одинъ юный римскій герой потребовалъ за свои побѣды у старшаго героя тріумфа. Тотъ отказалъ ему. Тогда юный герой велѣлъ передать старому, что у восходящаго солнца болѣе почитателей, чѣмъ у заходящаго. И старый воскликнулъ: „Да будетъ ему тріумфъ“. И повторилъ съ изумленіемъ: „Да будетъ ему тріумфъ“.
Какъ отъ насъ далекъ этотъ дѣтскій разсказъ. Мы болѣе не видимъ восходящаго солнца, мы болѣе не любимъ яркихъ красокъ пробужденнаго утра, мы любимъ пожаръ заката, но яркія краски умирающаго дня намъ нравятся вдвойнѣ потому, что живая гамма этихъ рубиновыхъ тоновъ окружена надвигающейся мглой—потому, что небесныя розы, выростающія изъ дымныхъ и холодныхъ облаковъ, горятъ намъ на фонѣ траурныхъ покрововъ отжитого, оконченнаго, умершаго. Мы соединяемъ нашъ восторгъ не съ жизнью, а со смертью, и болѣе всего любимъ тѣ зрѣлища, въ которыхъ герои умираютъ.
Есть однако оправданье такой нашей склонности. Въ закатныхъ краскахъ есть всѣ, почти всѣ тона, какіе есть въ восходѣ, и есть кромѣ того вечерняя нѣжность, свѣтлая грусть, предчувствіе, плѣнительное разнообразіе усталыхъ оттѣнковъ, красочная гармонія мірового символизма, связывающаго въ своихъ зрѣлищахъ конецъ съ началомъ. Солнце, уходя за край горизонта, въ послѣдній разъ являетъ свою красоту, сгущаетъ то, что есть въ свѣтѣ могучаго, утончаетъ въ немъ то, что есть тонкаго, и предстаетъ во всей роскоши своихъ многообразныхъ чаръ.
Такимъ заходящимъ солнцемъ былъ въ Испаніи 17-го вѣка Кальдеронъ. Выступивъ за цѣлымъ рядомъ разнородныхъ талантовъ и геніевъ, онъ соединилъ въ своемъ творчествѣ всѣ основныя черты испанскаго темперамента, суммировалъ отдѣльныя данныя, соединилъ въ блестящихъ сочетаніяхъ мечты и мысли, возникавшія въ лучшихъ умахъ старой Испаніи. Если о другихъ драматургахъ и романистахъ Испаніи Золотого Вѣка можно сказать, что это истинные poetas españoles, о Кальдеронѣ можно сказать, что онъ истинный въ превосходной степени, muy español, españolisimo. У него есть реализмъ и живость Лопе де Веги, есть искрящійся юморъ Сервантеса и Кеведо, есть потрясающій трагизмъ Тирсо де Молины, есть демонизмъ Миры де Амескуа и Люиса Бельмонте, есть пѣвучая ритмичность Аляркона, и, прежде всего, есть нѣчто свое, гармоническая полнота многозвучныхъ настроеній, роскошный размахъ и твердая увѣренность художника, владѣющаго тайной красокъ и рисунка. У другихъ испанскихъ поэтовъ мы видимъ отдѣльныя чары, у Кальдерона полное очарованіе. Если онъ даже что-нибудь заимствовалъ изъ области легендъ или изъ замысловъ другихъ поэтовъ, чужое немедленно становилось его собственностью, онъ заимствовалъ не какъ человѣкъ, берущій что-нибудь у другого человѣка, а какъ цвѣтокъ, вбирающій въ себя земные соки, воздухъ, и влагу, чтобы раскрыть свои нѣжные, бѣлые или красные, лепестки, и вытянуть изъ холода почвы къ Солнцу воздушный зеленый стебель.
Изъ двухсотъ, написанныхъ Кальдерономъ, драмъ, комедій, и мистерій, лучшимъ и имѣющимъ наиболѣе міровое значеніе произведеніемъ является драма Жизнь есть сонъ. Въ этой драмѣ онъ наиболѣе художественно разработалъ замыселъ, котораго онъ такъ или иначе касается во многихъ другихъ своихъ пьесахъ: онъ ставитъ здѣсь вопросъ о философской цѣнности и реальности жизни. Это драма человѣческой личности въ ея явленіи на землѣ.
Дѣйствіе происходитъ въ фантастической Польшѣ, которая, также какъ Россія, привлекла вниманіе старой Испаніи судьбой таинственнаго Самозванца. Принцъ Сехисмундо является типомъ Человѣка вообще, какъ Гамлетъ является типомъ человѣка сомнѣвающагося, или Фаустъ типомъ человѣка, который возжаждалъ сверхчеловѣческаго. Съ началомъ дѣйствія символически совпадаетъ наступленіе сумерекъ, давая чувствовать понимающему, что земная жизнь есть отпаденіе отъ свѣтлаго Первоисточника. Король польскій Басиліо, отецъ Сехисмундо, до его рожденія, узналъ съ помощью астрологіи, что принцъ будетъ своевольнымъ, преступнымъ, властнымъ, что онъ возстанетъ на отца, и наполнитъ смутой и дерзкими преступленіями царство. Итакъ, чтобы избѣгнуть этого, онъ съ самаго рожденія заключаетъ Сехисмундо въ башню, основаніе которой служитъ тюрьмой. Сехисмундо, въ одну изъ томительныхъ минутъ, выражаетъ въ пѣвучихъ строкахъ скорбь о своей судьбѣ, и въ это мгновеніе, когда онъ постигаетъ, что законъ всего, возникающаго въ Природѣ, свобода, въ башнѣ видѣнъ свѣтъ. Сехисмундо восклицаетъ:—
О, небо, я узнать хотѣлъ бы,
За что ты мучаешь меня?
Какое зло тебѣ я сдѣлалъ,
Впервые свѣтъ увидѣвъ дня!
Но, разъ родился, понимаю,
Въ чемъ преступленіе мое:
Твой гнѣвъ моимъ грѣхомъ оправданъ,
Грѣхъ величайшій—бытіе.
Тягчайшее изъ преступленій—
Родиться въ мірѣ. Это такъ.
Но я одно узнать хотѣлъ бы,
И не могу понять никакъ.
О, небо, если мы оставимъ
Вину рожденья въ сторонѣ,
Чѣмъ оскорбилъ тебя я больше,
Что кары больше нужно мнѣ?
Не рождены ли всѣ другіе,
А, если рождены, тогда
Зачѣмъ даны имъ предпочтенья,
Которыхъ я лишенъ всегда?
Родится птица, вся—какъ праздникъ,
Вся—красота и быстрый свѣтъ,—
И лишь блеснетъ, цвѣтокъ перистый,
Или порхающій букетъ.
Она ужь мчится въ вольныхъ сферахъ,
Вдругъ пропадая въ вышинѣ:
А съ духомъ болѣе обширнымъ,
Свободы меньше нужно мнѣ?
Родится звѣрь, съ пятнистымъ мѣхомъ,
Весь—разрисованный узоръ,
Какъ символъ звѣздъ, рожденный кистью,
Искусно мѣткой съ давнихъ поръ,—
И дерзновенный, и жестокій,
Гонимый вражеской толпой,
Онъ познаетъ, что безпощадность
Ему назначена судьбой,
И, какъ чудовище, мятется
Онъ въ лабиринтной глубинѣ:
А лучшему въ своихъ инстинктахъ,
Свободы меньше нужно мнѣ?
Родится рыба, что не дышетъ,
Отбросъ грязей и травъ морскихъ,—
И лишь чешуйчатой ладьею,
Волна въ волнахъ, мелькнетъ средь нихъ,
Уже кружиться начинаетъ
Неутомимымъ челнокомъ,
По всѣмъ стремится направленьямъ,
Безбрежность мѣряя кругомъ,
Съ той быстротой, что почерпаетъ
Она въ холодной глубинѣ:
А съ волей болѣе свободной,
Свободы меньше нужно мнѣ?
Ручей родится, извиваясь,
Блестя, какъ ужъ, среди цвѣтовъ,—
И чуть серебряной змѣею
Мелькнетъ по зелени луговъ,
Какъ онъ напѣвомъ прославляетъ
Въ него спѣшащіе взглянуть
Цвѣты и травы, межь которыхъ
Лежитъ его свободный путь,
И весь живетъ въ просторѣ пышномъ,
Слагая музыку веснѣ:
А съ жизнью болѣе глубокой,
Свободы меньше нужно мнѣ?
Такою страстью проникаясь,
И разгораясь, какъ вулканъ,
Я разорвать хотѣлъ бы сердце,
Умѣрить смертью жгучесть ранъ.
Какая жь это справедливость,
Какой же требуетъ законъ,
Чтобъ человѣкъ въ существованьи
Тѣхъ преимуществъ былъ лишенъ,
Въ тѣхъ предпочтеньяхъ самыхъ главныхъ
Былъ обдѣленнымъ навсегда,
Въ которыхъ взысканы Всевышнимъ
Звѣрь, птица, рыба, и вода?
Но Басиліо рѣшается сдѣлать опытъ и провѣрить предсказанія звѣздъ. Онъ приказываетъ воспитателю Сехисмундо, Клотальдо, усыпить принца соннымъ питьемъ, и въ такомъ видѣ перенести его во дворецъ, гдѣ ему будетъ объявлено, что онъ законный властитель царства. Если онъ окажется разумнымъ и полнымъ самообладанья, царство въ его рукахъ. Если онъ явитъ себя своевольнымъ и преступнымъ, его снова усыпятъ, и перенесутъ въ тюрьму, и Клотальдо скажетъ ему, что это былъ только сонъ. Судьба его предначертана. Отдашься бѣшенству страстей, будешь рабомъ; выкажешь самообладаніе, будешь властителемъ. Невыразимой прелести и глубокаго символизма полна та сцена, гдѣ Сехисмундо, привыкшій къ стѣнамъ своей тѣсной тюрьмы, видитъ себя во дворцѣ. Онъ въ этихъ царственныхъ палатахъ, въ парчѣ, среди покорныхъ слугъ, ему гремитъ музыка. Вкругъ него всѣ толпятся, онъ герой, онъ центръ, онъ празднуетъ праздникъ утра, для него расцвѣтутъ лучшіе цвѣты. Но онъ печаленъ. Онъ говоритъ:—
То, что въ душевной глубинѣ
Меня заботитъ, не исчезнетъ
Отъ звука этихъ голосовъ.
Лишь грому музыки военной
Мой духъ всегда внимать готовъ.
Въ его душѣ уже готовъ мятежъ, и онъ вспыхиваетъ отъ первыхъ же словъ Клотальдо, возвѣщающаго ему, что онъ наслѣдный принцъ. Какъ, онъ властитель, въ его жилахъ течетъ царская кровь, и его держали въ тюрьмѣ? Онъ былъ въ небытіи, когда его душа безмѣрна, какъ горизонтъ? Въ бѣшенствѣ онъ готовъ убить Клотальдо, но тотъ уходитъ, бросая ему предупрежденіе:—
Ты дерзновеньемъ ослѣпленъ,
Не чувствуя, что въ это время
Ты только спишь и видишь сонъ.
Появляется герцогъ Московіи, Астольфо, и Сехисмундо его оскорбляетъ. Появляется инфанта Эстрелья, и онъ тотчасъ же въ нее влюбленъ. Возникаетъ сцена вражды, такъ какъ Эстрелья невѣста Астольфо,—и слуга, осмѣлившійся впутаться въ эту сцену, немедленно испытавъ на себѣ темпераментъ Сехисмундо, полетѣлъ въ воду черезъ балконъ. Все это такъ быстро, быстро, и все это такъ естественно. Когда вслѣдъ за этимъ появляется Басиліо, между нимъ и Сехисмундо возникаетъ достопримѣчательный разговоръ. Это діалогъ между Царемъ и Принцемъ, между Отцомъ и Сыномъ, между Властителемъ Небесъ и Земножителемъ, между Первоосновой Міра и Человѣческой Личностью.
Басиліо.
Мнѣ больно, принцъ, что въ часъ, когда я
Былъ такъ тебя увидѣть радъ,
Когда я думалъ, что усильемъ
Вліянье звѣздъ ты побѣдилъ,
Мнѣ больно, принцъ, что въ первый часъ твой
Ты преступленье совершилъ.
Ты въ гнѣвѣ совершилъ убійство.
Такъ какъ же мнѣ тебя обнять?
............
Я ухожу.
Сехисмундо.
Я безъ объятій
Отлично обойтись могу,
Какъ обходился до сегодня.
Ты, какъ жестокому врагу,
Являлъ мнѣ гнѣвъ неумолимый…
...............
И, какъ чудовище, терзалъ,
И умертвить меня старался:
Такъ что-жь мнѣ въ томъ, что̀ ты сказалъ?
Что̀ въ томъ, что ты обнять не хочешь?
Я человѣкомъ быть хочу,
А ты стоишь мнѣ на дорогѣ.
............
Благодарить тебя? За что?
Тиранъ моей свободной воли,
Разъ ты старикъ, и одряхлѣлъ,
Что ты даешь мнѣ, умирая,
Какъ не законный мой удѣлъ?
Онъ мой. И если ты отецъ мой,
И ты мой царь,—пойми, тиранъ,
Весь этотъ яркій блескъ величья
Самой природою мнѣ данъ.
Такъ если я наслѣдникъ царства,
Въ томъ не обязанъ я тебѣ,
И требовать могу отчета,
Зачѣмъ я преданъ былъ борьбѣ,
Зачѣмъ свободу, жизнь, и почесть
Я узнаю лишь въ этотъ мигъ.
Ты мнѣ признательнымъ быть долженъ,
Какъ неоплатный мой должникъ.
Басиліо уходитъ со словами:—
Ты варваръ дерзостный. Свершилось,
Что небо свыше предрекло.
Его въ свидѣтели зову я,
Ты гордый, возлюбившій зло.
Но пусть теперь узналъ ты правду
Происхожденья своего,
И пусть теперь ты тамъ, гдѣ выше
Себя не видишь никого,
Замѣть, что нынѣ говорю я:
Смирись, живи, другихъ любя,
Быть можетъ ты лишь спишь и грезишь,
Хотя неспящимъ зришь себя.
Но Сехисмундо, постигшій свою личность, какъ свободное „я“, восклицаетъ:—
Быть можетъ я лишь сплю и грежу,
Хотя себя неспящимъ зрю?
Не сплю: я четко осязаю,
Чѣмъ былъ, чѣмъ сталъ, что говорю.
И ты раскаиваться можешь,
Но тщетно будешь сожалѣть,
Я знаю, кто я, ты не въ силахъ,—
Хотя бы горько сталъ скорбѣть,—
То возвратить, что я родился,
Наслѣдникъ этого вѣнца;
И если я въ тюрьмѣ былъ раньше
И тамъ терзался безъ конца,
Такъ потому лишь, что, безвѣстный,
Не зналъ я, кто я; а теперь
Я знаю, кто я, знаю, знаю:
Я человѣкъ и полузвѣрь.
Вступивъ на путь своевольства, Сехисмундо продолжаетъ начатое такъ же неизбѣжно, какъ поспѣшно. Онъ влюбляется въ другую женщину, Росауру, и готовъ посягнуть на нее, несмотря на ея протесты. Клотальдо, заступающійся за нее, снова едва не лишается жизни, которую ему спасаетъ Астольфо, обнажившій шпагу и вступившій въ единоборство съ Сехисмундо. Это единоборство устранено появленіемъ Басиліо, Сехисмундо бросаетъ безполезную угрозу, его обманно усыпляютъ, и вотъ онъ снова въ тюрьмѣ. Путь страсти, взятой въ ея стихійномъ бѣшенствѣ, какъ путь отъ вершины горы до ея основанія. Быстро промелькнутъ цвѣты на уклонахъ, и вотъ ты уже внизу, и ты разбитъ. Да, такъ все это быль только сонъ. И утро, и сила, и власть, и созвучія, и сладость любви, и счастье свободы, все было мечта, сновидѣнье. Послѣдній лучъ только свѣтитъ—желанный ликъ.
Я былъ царемъ, я всѣмъ владѣлъ,
И всѣмъ я мстилъ неумолимо;
Лишь женщину одну любилъ…
И думаю, то было правдой:
Вотъ, все прошло, я все забылъ,
И только это не проходитъ.
Клотальдо объясняетъ принцу, что все это былъ только сонъ, навѣянный ихъ разговоромъ о томъ, что царственный орелъ—владыка птицъ. Но и во снѣ, говоритъ онъ, ты долженъ былъ бы отнестись ко мнѣ иначе.
Тебя я воспиталъ съ любовью,
Училъ тебя по мѣрѣ силъ.
И знай, добро живетъ во-вѣки,
Хоть ты его во снѣ свершилъ.
Сехисмундо прошелъ путь страсти, и душа его устала, какъ душа индійскаго мудреца. Его слова въ отвѣтъ на мысль Клотальдо замѣчательны, какъ блестящая формула мысли объ иллюзорности жизни:—
Онъ правъ. Такъ сдержимъ же свирѣпость,
И честолюбье укротимъ,
И обуздаемъ наше буйство,—
Вѣдь мы быть можетъ только спимъ.
Да, только спимъ, пока мы въ мірѣ
Столь необычномъ, что для насъ—
Жить значитъ спать, быть въ этой жизни—
Жить сновидѣньемъ каждый часъ.
Мнѣ самый опытъ возвѣщаетъ:
Мы здѣсь до пробужденья спимъ.
Спитъ царь, и видитъ сонъ о царствѣ,
И грезитъ вымысломъ своимъ.
Повелѣваетъ, управляетъ
Среди своей дремотной мглы,
Заимобразно получаетъ,
Какъ вѣтеръ лживыя, хвалы.
И смерть ихъ всѣ развѣетъ пылью.
Кто жь хочетъ видѣть этотъ сонъ,
Когда отъ грезы о величьи
Онъ будетъ смертью пробужденъ?
И спитъ богачъ, и въ снѣ тревожномъ
Богатство грезится ему.
И спитъ бѣднякъ, и шлетъ укоры,
Во снѣ, удѣлу своему.
И спитъ обласканный успѣхомъ,
И обдѣленный—видитъ сонъ.
И грезитъ тотъ, кто оскорбляетъ,
И грезитъ тотъ, кто оскорбленъ.
И каждый видитъ сонъ о жизни,
И о своемъ текущемъ днѣ,
Хотя никто не понимаетъ,
Что существуетъ онъ во снѣ.
И снится мнѣ, что здѣсь цѣпями
Въ темницѣ я обремененъ,
Какъ снилось, будто въ лучшемъ мѣстѣ
Я, вольный, видѣлъ лучшій сонъ.
Что жизнь? Безуміе, ошибка.
Что жизнь? Обманность пелены.
И лучшій мигъ есть заблужденье,
Разъ жизнь есть только сновидѣнье,
А сновидѣнья только сны.
Однако жизнь уже вовлекла его въ свой водоворотъ, и ему придется пройти полный кругъ. Солдаты узнали о дворцовой тайнѣ, подняли мятежъ, и приходятъ къ нему въ тюрьму, съ предложеніемъ борьбы за власть. Сехисмундо сперва отвергаетъ ихъ, какъ призраки. Онъ говоритъ:—
Уйдите, тѣни, вы, что нынѣ
Для мертвыхъ чувствъ моихъ пріяли
Тѣлесность съ голосомъ, тогда какъ
Безгласны, безтѣлесны вы.
Онъ говоритъ:—
Но надо мной не властны больше
Ни заблужденья, ни обманы,
Безъ заблужденій существуетъ
Кто сознаетъ, что жизнь есть сонъ.
Тѣмъ не менѣе одинъ изъ солдатъ побѣждаетъ его „недѣланіе“ остроумнымъ доводомъ:—
Всегда случалось, что въ событьяхъ
Многозначительныхъ бывало
Предвозвѣщенье,—этой вѣстью
И былъ твой предъидущій сонъ.
Сехисмундо отвѣчаетъ:—
Ты хорошо сказалъ. Да будетъ.
Пусть это было предвѣщанье,
И если жизнь такъ скоротечна,
Уснемъ, душа, уснемъ еще.
Но будемъ спать съ большимъ вниманьемъ,
Но будемъ грезить—понимая,
Что мы отъ этого блаженства
Должны проснуться въ лучшій мигъ.
Когда мы твердо это знаемъ,
Для насъ однимъ обманомъ меньше,
И мы смѣемся надъ бѣдою,
Когда ее предупредимъ.
И разъ доподлинно мы знаемъ,
Что власть всегда взаймы дается,
И что ее вернуть намъ нужно,
Сомнѣнья прочь, дерзнемъ на все.
Онъ выигрываетъ битву, онъ завладѣваетъ королемъ, но, памятуя пройденный путь, щадитъ своихъ враговъ, умиротворяетъ смуту, и, когда всѣ изумляются на его измѣнившійся нравъ, говоритъ:
Что васъ дивитъ? что васъ смущаетъ?
Моимъ учителемъ былъ сонъ,
И я боюсь, въ своей тревогѣ,
Что̀, если, снова пробудившись,
Вторично я себя увижу
Межь тѣсныхъ стѣнъ моей тюрьмы!
Итакъ Сехисмундо останавливается на убѣжденіи въ необходимости строго-сознательной жизни, отдаваемой на благо другихъ, и на убѣжденіи въ призрачности нашихъ страстей. По представленію Кальдерона, въ мірѣ чувства мы идемъ отъ рабства къ рабству, и, пока не подчинимъ наши страсти сознанію, мы жалкіе невольники въ мірѣ, призраки подъ властью привидѣній.
Оставимъ на время Кальдерона, и перенесемся отъ испанскихъ настроеній совсѣмъ въ иной міръ, въ міръ индійскихъ созерцаній.
Вотъ что мы читаемъ въ одной изъ любопытныхъ книгъ, въ теософской книгѣ Голосъ Молчанія, являющейся типичнымъ произведеніемъ Индійской Мудрости.—
Эти поученія для тѣхъ, кто не знаетъ опасностей, связанныхъ съ низшими силами человѣка.—Кто хочетъ услышать Голосъ Молчанія, голосъ въ духовномъ звукѣ, и понять его, тотъ долженъ отвлечься отъ міра чувствъ, который пробуждаетъ иллюзію, сосредоточить свое вниманіе на томъ, что внутри.
Разсудокъ есть великій убійца реальности. Пусть же тотъ кто познаетъ, убьетъ убійцу.—Прежде чѣмъ душа найдетъ возможность видѣть, гармонія внутри должна быть достигнута и тѣлесные глаза должны ослѣпнуть для всякой иллюзіи.—Прежде чѣмъ душа найдетъ возможность слышать, человѣкъ долженъ сдѣлаться глухимъ для рева и для шопота, для крика разъяренныхъ слоновъ и для сребристаго жужжанья золотой летучей свѣтлянки.—Прежде чѣмъ душа найдетъ возможность постигать и дерзнетъ припоминать, она должна соединиться съ Безмолвнымъ Глаголомъ, какъ форма, по которой измѣняютъ глину, должна сперва соединиться съ разумомъ гончара.—Ибо тогда душа будетъ слушать и будетъ вспоминать.—И тогда для внутренняго слуха будетъ говорить Голосъ Молчанія, и скажетъ:—
Если душа твоя улыбается, купаясь въ солнечномъ свѣтѣ твоей жизни; если душа твоя поетъ въ хризалидѣ плоти и матеріи; если душа твоя плачетъ во внутреннихъ покояхъ твоей иллюзіи; если душа твоя силится порвать серебряную нить, связующую ее съ великимъ Властителемъ,—знай, познающій, твоя душа—отъ земли.—Если къ мірскому шуму твоя расцвѣтающая душа преклоняетъ слухъ; если ревущему голосу великой Иллюзіи твоя душа отвѣчаетъ; если испуганная при видѣ жгучихъ слезъ муки, если оглушенная криками смятенія, твоя душа, какъ пугливая горлица, прячется въ тѣсномъ обиталищѣ твоего отдѣльнаго бытія, узнай, о, познающій, твоя душа есть недостойное святилище ея безмолвнаго Бога.—Если, возростая въ силѣ, твоя душа ускользаетъ изъ своего вѣрнаго прибѣжища, и, вырываясь на свободу, распростираетъ свои серебряныя нити и устремляется впередъ; если, созерцая свой образъ на волнахъ пространства, она шепчетъ „это я“,—сознай, о, познающій, что душа твоя схвачена паутиной обольщенія.
Эта земля, о, несвѣдущій, есть чертогъ печали, гдѣ проложенъ путь горькихъ испытаній, гдѣ скрыты западни, чтобъ уловить твое я обольщеньемъ, называемомъ великой ересью отдѣльности, обольщеньемъ личности, мнящей себя отдѣльно отъ всемірнаго Я.—Эта земля, о, несвѣдущій, есть лишь мрачный входъ, ведущій къ сумеркамъ, которые предшествуютъ долинѣ истиннаго свѣта—того свѣта, котораго не погасить никакой вѣтеръ, того свѣта, который горитъ безъ свѣтильни.
Великій Законъ глаголетъ: „Чтобы сдѣлаться познавателемъ того, что Все—Само, ты долженъ сперва познать самого себя“. Чтобы достичь знанія того, кто есть истинно Я, свое Я ты долженъ бросить въ область не—Я, бытіе въ небытіе, и тогда ты получишь возможность покоиться между крыльевъ Великой Птицы. О, сладко покоиться между крыльевъ того, кто нерожденъ, не умираетъ, но есть Омъ черезъ вѣчные вѣка.—Взойди на Птицу Жизни, если ты возжаждалъ знать.—Отдай свою жизнь, если ты возжаждалъ жить.
Три преддверья, о, усталый пилигримъ, ведутъ къ концу томленій. Три преддверія, о, покоритель Мары, приведутъ тебя сквозь три состоянія къ четвертому, и отсюда къ семи мірамъ, къ мірамъ вѣчнаго покоя.—Если ты хочешь узнать ихъ имена, слушай и помни.—Имя перваго преддверья есть Незнаніе. Это—преддверье, въ которомъ ты увидѣлъ свѣтъ земли, въ которомъ ты живешь и умрешь.—Имя второго преддверья есть Преддверье Познанія. Отъ чувства ты перейдешь къ испытательному познанію. Въ твоей душѣ откроются цвѣты жизни, но подъ каждымъ цвѣткомъ лежитъ, свернувшись, змѣя.—Имя третьяго преддверья есть Мудрость, за предѣлами которой простираются безбрежныя воды Акшары, неразрушимый источникъ всезнанія.
Если ты хочешь пройти безопасно первое преддверье, не дозволяй своему уму принять огни хотѣнія, горящіе здѣсь, за солнечный свѣтъ жизни.—Если ты хочешь пройти безопасно второе преддверье, не наклоняйся, чтобъ вдыхать благоуханія его одуряющихъ цвѣтовъ. Если ты хочешь быть свободнымъ отъ цѣпей Кармы, не ищи своего руководителя въ этихъ областяхъ Майи.—Мудрые не медлятъ въ веселыхъ садахъ чувствъ.—Мудрые не внемлютъ сладкозвучнымъ голосамъ Иллюзіи.—Ищи того, кто можетъ дать тебѣ рожденіе въ преддверіи Мудрости, въ преддверіи, которое лежитъ по ту сторону, гдѣ неизвѣстны никакія тѣни, и гдѣ свѣтъ истины сіяетъ неувядаемой славой.—То, что несоздано, обитаетъ въ тебѣ, какъ оно обитаетъ въ этомъ преддверіи. Если хочешь достичь его, сними съ себя темныя одежды иллюзіи. Погаси голосъ тѣлесности, и, сознавъ свое незнаніе, бѣги отъ преддверья испытательнаго познанія. Это преддверіе опасно своею предательской красотой. Берегись, не то твоя душа, ослѣпленная обманнымъ сіяніемъ, замедлитъ и будетъ втянута въ его невѣрный свѣтъ.—Тотъ свѣтъ происходитъ отъ сокровища великаго соблазнителя Мары, того, кто убиваетъ душу, царя искушеній, въ чьей коронѣ драгоцѣнный камень, такой яркій, что онъ ослѣпляетъ глядящихъ на него.—Бабочкѣ, привлеченной ослѣпительнымъ пламенемъ ночного свѣтильника, суждено погибнуть въ клейкомъ маслѣ. Неосмотрительная душа, которая снизойдетъ и обнимется съ насмѣхающимся демономъ иллюзіи, вернется на землю рабомъ Мары.—Взгляни на множества душъ. Замѣть, какъ они вьются надъ бурнымъ моремъ человѣческой жизни, и какъ, истощенныя, истекая кровью, со сломанными крыльями, они падаютъ одна за другой на вздувающіяся волны. Гонимыя свирѣпыми вѣтрами, преслѣдуемыя бурей, они мчатся въ область встрѣчныхъ теченій, и исчезаютъ въ первомъ великомъ водоворотѣ.
Если сквозь преддверье Мудрости ты желаешь вступить въ долину благодати, замкни плотно твои чувства передъ великой ересью отдѣльности, которая устраняетъ тебя отъ покоя.—Не дозволяй твоему небесно-рожденному Я, погруженному въ море Майи, отступить отъ Всемірной Души, но заставь огненную власть, живущую въ тебѣ, удалиться въ сокровенную горницу сердца, и тогда она сдѣлается дыханьемъ единаго, голосомъ, который наполняетъ все.
Только тогда ты будешь ходить по небесамъ, ступать по вѣтрамъ, выше волнъ, не касаясь своими шагами перемѣнныхъ струй, и увидишь то, что̀ за предѣлами звѣздъ и морей, и услышишь языкъ, на которомъ говорятъ Небожители, и постигнешь то, что происходитъ въ умѣ муравья.
Прежде чѣмъ ты ступишь на верхнюю ступень лѣстницы,—лѣстницы мистическихъ звуковъ,—ты долженъ услышать голосъ твоего внутренняго бога седьмеричнымъ образомъ.—Первый голосъ подобенъ нѣжному голосу соловья, который поетъ прощальную пѣсню своей подругѣ.—Второй приходитъ какъ звукъ серебряныхъ кимваловъ Дхіаниса, что пробуждаетъ мерцающія звѣзды.—Слѣдующій—какъ мелодическая жалоба морского духа, заключеннаго въ раковину.—И за нимъ слѣдуетъ струнное пѣніе лютни.—Пятый, какъ звукъ бамбуковой флейты, рѣзко кричитъ тебѣ въ уши.—Послѣ этого онъ превращается въ трубный звукъ.—Послѣдній гудитъ раскатомъ, какъ глухой гулъ громовой тучи.—Седьмой поглощаетъ всѣ другіе звуки. Они умираютъ и ихъ болѣе не слышно.—Когда шесть убиты, тогда познающій поглощается Единымъ, дѣлается этимъ Единымъ, и живетъ въ немъ.
Прежде чѣмъ ты взойдешь на этотъ путь, ты долженъ сдѣлать чистымъ твое сердце.—Чистыя воды вѣчной жизни, ясныя и кристальныя, не могутъ быть смѣшиваемы съ грязными потоками муссона.—Капля небесной росы, блистая съ первымъ лучомъ на лонѣ лотоса, превращается въ кусокъ грязи, когда соскользаетъ на землю. Гляди, жемчужина стала пятномъ слякоти.—Борись со своими нечистыми мыслями, прежде чѣмъ они овладѣютъ тобой. Обойдись съ ними, какъ они хотятъ обойтись съ тобой, потому что, если ты ихъ пощадишь, и они пустятъ корни и выростутъ, помни, эти мысли овладѣютъ тобой и убьютъ тебя. Берегись, они будутъ увеличиваться въ объемѣ и въ силѣ, и тогда это созданіе тьмы поглотитъ твое существо, прежде чѣмъ ты успѣешь убѣдиться въ присутствіи этого чернаго чудовища.—Я матеріи и Я духа не могутъ встрѣтиться никогда. Одинъ изъ этихъ близнецовъ долженъ исчезнуть; для нихъ обоихъ нѣтъ мѣста.—
Мы можемъ остановиться на этомъ. Мы дошли до центральнаго пункта, въ которомъ драма Жизнь есть сонъ и книга Голосъ Молчанія соприкасаются и сливаются до тождества. Страсти—путь рабства, они отъ тьмы, а не отъ свѣта, нужно побѣдить ихъ, чтобы слиться съ Вѣчнымъ Первоисточникомъ жизни, чтобъ быть въ области покоя, чтобы не знать боли.
Такъ ли это? Нѣтъ ли иного выхода изъ этого вопроса—изъ причиняющаго каждому столько мученій вопроса о его судьбѣ на землѣ?
Одно изъ двухъ: или наша жизнь имѣетъ реальную цѣнность, философскую и конкретную дѣйствительность даннаго мгновенія, или она не имѣетъ ея, и существуетъ лишь какъ символъ, какъ черта въ узорѣ, котораго мы не видимъ, какъ красочное пятно въ картинѣ, скрытой отъ нашихъ глазъ. Да или нѣтъ? Дѣйствительность или призракъ? Зачѣмъ цѣлыя столѣтія, цѣлыя тысячелѣтья мы играемъ въ прятки съ этимъ вопросомъ? Да, действительность воистину дѣйствительна. Одна усталость и трусость отрицаютъ это. Каждый мигъ принадлежитъ мнѣ. Онъ мой. Если нѣтъ ничего выше моего сознанія, онъ мой потому, что ничего нѣтъ выше и полнозвучнѣе меня. Если есть что-нибудь выше моего сознанія, онъ мой во имя этой высоты, потому что эта высота, въ силу глубины и красоты своей, не могла бы допустить, чтобъ я был лишь орудіемъ чужого замысла. Кто отрицаетъ страсти, тотъ врагъ цвѣтовъ, а красивѣе красныхъ маковъ и бѣлыхъ ландышей нѣтъ ничего на свѣтѣ. Кто говоритъ, что страсти отъ тьмы, тотъ забываетъ, что силою Высшей Воли качается незримый міровой маятникъ, ведущій мгновенія по многозвѣздному циферблату разсвѣтовъ и ночей. Кто возстаетъ на полновольность нашихъ хотѣній, тотъ возстаетъ на жизнь. А что же можетъ быть слаще жизни, при всѣхъ ея мученіяхъ, при всей летучей боли, связанной съ каждымъ наслажденіемъ. Мы отпали отъ Первоисточника—соединимся съ нимъ, но не теряя себя. Богъ любитъ день и ночь, иначе бы не было смѣны дня и ночи. Будемъ какъ Богъ, полюбимъ свѣтъ и тьму. Богъ вѣчно манитъ насъ къ себѣ, и вѣчно отъ насъ уходитъ. Будемъ вѣчно идти, созерцая безконечность путей, и красоту ихъ разнообразія. Будемъ какъ Солнце, которое со всѣми нашими звѣздами уносится къ далекому созвѣздью Геркулеса, но живетъ для себя, какъ Солнце, вкругъ котораго толпятся ему принадлежащіе міры. И развѣ для того, кто понялъ Красоту, боль страшна? Но въ боли есть свой міръ очарованья и наслажденія. Кому случалось задыхаться отъ боли, тотъ знаетъ, какъ ярко въ такія мгновенія видишь краски и черты, какъ четко слышишь тогда всѣ звуки. Мы должны жить въ жизни, и, такъ какъ боль неразрывно съ ней связана, мы инстинктивно должны уклоняться отъ боли, какъ только мы можемъ, но, разъ она пришла, побѣдимъ ее и полюбимъ.
Мнѣ хочется сказать это въ ритмическихъ строкахъ.
Мы должны бѣжать отъ боли,
Мы должны любить ее.
Въ этомъ правда высшей Воли,
Въ этомъ счастіе мое.
Самъ себя изъ вѣчной сферы
Устремилъ я съ высоты,
Въ область времени и мѣры,
Въ царство мысли и мечты.
И, отпавши отъ начала,
Полновольная душа
Затомилась, заскучала,
И бѣжитъ, къ концу спѣша.
Но конца не будетъ сердцу,—
Гдѣ моря безъ береговъ,
Какъ не встрѣтить иновѣрцу
Въ чуждыхъ снахъ—своихъ боговъ.
Тотъ, кто бросился въ скитанье,
Не уйдетъ тяготъ пути,
Отъ страданья на страданье
Будетъ вынужденъ идти.
Но зато онъ встрѣтитъ страны,
Гдѣ упьется онъ мечтой,
Гдѣ измѣны и обманы
Поражаютъ красотой.
И, затянутый въ измѣны,
Гдѣ обманчивы огни,
Онъ вскипитъ, какъ брызги пѣны,
И погаснетъ, какъ они.
И опять, опять застонетъ
Легкимъ ропотомъ челнокъ.
Рано ль, поздно ль онъ потонетъ.
Такъ плывемъ же. Путь далекъ.
Путь далекъ до Вѣчной Воли,
Но вернемся мы въ нее.
Я хочу стремиться къ боли,
Въ этомъ счастіе мое.[1]
