Въ моемъ мозгѣ рабочіе кабинеты
и комнаты, наполненныя картинами
и книгами древности, которыя я
написалъ и нарисовалъ въ вѣкахъ
Вѣчности, до моей смертной жизни.Блэкъ.
Когда древніе скандинавскіе герои падали въ битвѣ, пораженные вѣрнымъ ударомъ, они пѣли, умирая, и произносили заклятія. Это было въ тѣ дни, когда они были викингами, и когда ихъ чувства находили выраженіе въ созданіяхъ скальдовъ, а не въ больныхъ драмахъ поэта раздвоенія, какъ Генрикъ Ибсенъ.
Когда Вильямъ Блэкъ умиралъ, умудреннымъ ребенкомъ, какимъ онъ былъ всю жизнь, его лицо сдѣлалось прекраснымъ, его глаза прониклись блескомъ, и онъ запѣлъ пѣсню, описывая то, что онъ уже видѣлъ въ небѣ. Нужно быть стихійно-цѣльнымъ, чтобы имѣть возможность умереть такъ. Блэкъ и былъ исключительно-цѣльнымъ, какъ цѣльно то, что входитъ въ наше понятіе Природа. Его душа была какъ несмятое растеніе, какъ веселый звѣрь, какъ цѣльная глыба льда.
Блэкъ былъ ясновидящимъ, и когда ему было всего четыре года отъ роду, Богъ однажды заглянулъ къ нему въ окно. Позднѣе онъ видѣлъ ангеловъ, пророковъ, и поэтовъ. Мильтонъ приходилъ къ нему запросто, не боясь утомить его слишкомъ частыми посѣщеніями, и разъ даже попросилъ Блэка исправить одну ошибку въ Потерянномъ Раѣ. Если Блэкъ хотѣлъ написать портретъ какого-нибудь героя древности, напримѣръ Цезаря, ему не нужно было ни бюста, ни разсказа современниковъ, онъ просто смотрѣлъ въ пространство, и передъ нимъ возникалъ самъ Цезарь. Онъ слышалъ голоса, внушавшіе ему тѣ или другія мысли, и, написавъ поэму Іерусалимъ, говорилъ, что это величайшая изъ поэмъ, существующихъ въ мірѣ. „Я могу ее хвалить“, говоритъ онъ, „потому что я былъ только секретаремъ, авторы находятся въ Вѣчности“. Онъ сообщалъ, что раньше онъ былъ Сократомъ, и видѣлъ Іисуса Христа. Когда младшій его братъ Робертъ умеръ, Вильямъ видѣлъ, какъ душа покойника удалилась черезъ потолокъ, всплескивая руками отъ радости. Умершій Робертъ приходилъ потомъ къ брату и давалъ ему совѣты насчетъ изданія книгъ.
Въ жизни такихъ простодушныхъ и необыкновенныхъ геніевъ, какъ праотецъ англійскихъ прерафаэлитовъ, возможное и невозможное смѣшивается просто и очаровательно. Блэкъ всегда былъ одинаковымъ, живущимъ въ себѣ. Какъ говоритъ Россэтти, ребенкомъ онъ уже вращался въ своемъ собственномъ внутреннемъ мірѣ, какъ планета въ своей орбитѣ, и, какъ говоритъ онъ самъ, еще въ дѣтствѣ онъ видѣлъ разницу между Рафаэлемъ и Рубенсомъ. Ненавидя этого послѣдняго, онъ называлъ его, какъ Тиціана и Корреджіо, дьяволомъ, а о писаніи масляными красками говорилъ, что это низость. Всѣ эти черты, будучи выхвачены, могутъ казаться не только странными, но и очень смѣшными, и между тѣмъ они являются неизбѣжными деталями въ жизни замкнутой, сильной, и оригинально чувствующей души. Собственное признаніе Блэка: „Я утверждаю, что я не смотрю на видимое мірозданіе, и что для меня смотрѣть на него—препятствіе… Я не спрашиваю мой тѣлесный глазъ, какъ я не спрашиваю окно, относительно зрѣнія. Я смотрю черезъ него, не имъ“. Языкъ мистики, знакомой съ проникновенностью экстаза. Дѣло въ томъ, что Ангелъ, предсѣдательствовавшій при его рожденіи, сказалъ ему: „Ты, малое созданіе, сотканное изъ радости и веселья, иди и живи на землѣ безъ помощи чего бы то ни было“. И вопреки большинству людей, судьба которыхъ шаткая тѣнь съ мѣняющимися очертаніями, онъ, какъ въ бронѣ, слѣдуетъ за своимъ рокомъ по точно предначертанной дорогѣ. Что бы онъ ни говорилъ, онъ утверждалъ это не потому, что прошелъ извѣстный путь логическихъ умозаключеній, а потому, что данная мысль представлялась ему, какъ живая часть Вѣчности. Его манера мыслить напоминаетъ не европейскій, а индійскій умъ: мы расчленяемъ, чтобы придти къ цѣльному; онъ всегда видитъ мысль во всей ея цѣльной сложности; мы, чтобы придти къ чему-нибудь, должны смотрѣть на дорогу, по которой идемъ, онъ, какъ летящая птица, достигаетъ цѣли пути, не смотря себѣ подъ ноги.
Такая способность мыслить мгновенными взмахами, видѣть предметъ сразу со всѣхъ сторонъ, является отличительной чертой поэта-символиста, исполненнаго философскихъ настроеній. Такъ какъ онъ дѣйствительно чувствовалъ, что дымное окно души въ этой жизни искажаетъ небо отъ полюса до полюса, для него оставался только путь внутреннихъ странствій, жизнь въ хрустальномъ замкѣ мечтаній и мыслей, связанныхъ съ чувствами лишь настолько, насколько лучистая паутина притаившагося паука связана съ промежуточными вѣтвями,—начало и конецъ паутиннаго чертога, но начало и конецъ не господствующіе, а подчиненные. По закону воздушной перспективы, чѣмъ предметъ ближе, тѣмъ онъ отчетливѣе. Съ Вильямомъ Блэкомъ было наоборотъ: земные образы соединялись передъ нимъ въ длинную цѣпь, выростали какъ корридоръ, на дальнемъ концѣ котораго онъ видѣлъ пересозданный его фантазіей желанный образъ. Если корридоръ былъ недостаточно длиненъ, увидѣнный образъ представлялся туманнымъ; чѣмъ длиннѣе было промежуточное разстояніе, тѣмъ отчетливѣе сверкали завершенныя черты. Это законъ для всѣхъ поэтовъ-символистовъ, ихъ путь—строгій путь отвлеченія. Этотъ законъ, равно, является общимъ для мистиковъ, и въ особенно яркихъ видоизмѣненіяхъ мы видимъ его на страницахъ Упанишадъ.
Я уже сказалъ, что умъ Блэка скорѣе индійскій, чѣмъ европейскій. Дѣйствительно, когда онъ говоритъ: „чтобъ увидѣть міръ въ одной песчинкѣ, и небо въ дикомъ цвѣткѣ, захвати въ ладонь твоей руки безконечность, и вѣчность въ единый часъ“, мы узнаемъ въ этомъ принципъ священнаго сосредоточенія, основной пунктъ того пути, идя по которому мудрые іоги достигаютъ просвѣтленности экстаза. Когда онъ говоритъ, что „жаворонокъ, раненый въ крыло, заставляетъ херувима прекратить пѣніе“,—или предупреждаетъ: „не убивай ни мотылька, ни моли, ибо день послѣдняго суда близится“, мы узнаемъ здѣсь тѣ же тонкія черты, тѣ же нѣжныя интонаціи, которыя неразрывно связаны съ образомъ освободителя міра, царевича Готамы. Я сказалъ—нѣжныя, нужно прибавить—и страшныя, потому что эта нѣжная впечатлительность, откликаясь на все, приводитъ къ трагизму. Едва промолвивъ приведенныя слова, Блэкъ прибавляетъ: „каждая слеза съ каждыхъ глазъ становится ребенкомъ въ Вѣчности; и блеянье, лай, ревъ, и вой—суть волны, бьющіяся о берегъ неба“. Эти мистическія дѣти, рождающіяся въ Вѣчности, быть можетъ для того, чтобы стать обвинителями, эти нестройные вопли звѣрей, бьющіеся, какъ Хаосъ, о раскинутый въ Вѣчности берегъ, красивѣе и трагичнѣе Байроновскаго паѳоса, и своею широкозахватывающей лиричностью становятся въ уровень съ поэзіей космогоній.
Сила чувства и внутренней сосредоточенности давала Блэку необыкновенную силу выраженія. Въ мистической поэмѣ Тиріэль, полной апокалипсическихъ символовъ и возбуждающей чувство неподдѣльнаго ужаса, онъ восклицаетъ: „Зачѣмъ одинъ законъ данъ льву и терпѣливому быку, и зачѣмъ человѣкъ скованъ подъ небесами въ пресмыкающейся формѣ, червякъ шестидесяти зимъ, ползущій по пыльной землѣ?“ Вопросъ, достойный Экклезіаста, и сдѣлавшійся особенно настойчивымъ въ наши дни. Блэкъ находитъ успокоеніе отъ этого кошмарнаго призрака въ пантеизмѣ,—естественный путь поэта-символиста. Возникшіе въ соотвѣтствіи съ этимъ причудливые теософскіе помыслы онъ облекъ въ художественную форму, въ своихъ картинахъ, въ пророческихъ поэмахъ, и въ мелодической лирикѣ, которая была самобытномъ нововведеніемъ въ 18-мъ вѣкѣ, съ его закованностью, и восхищала позднѣйшихъ поэтовъ, обладавшихъ мелодическимъ голосомъ, Шелли, Данте Россэтти, и Суинбӭрна. Муза Блэка нѣжна, какъ героиня его Книги Тэль, гдѣ въ неожиданныхъ образахъ онъ заставляетъ идею метэмпсихоза просвѣчивать мягкимъ свѣтомъ, изумруднымъ, какъ лучъ солнца, прошедшій въ глубь черезъ морскую воду.
Чисто-весеннимъ успокоеніемъ и сладкой истомой дышутъ его Пѣсни невинности и многія изъ Пѣсенъ опыта. Онъ видитъ зеленые луга, цвѣтущія пастбища, стада, въ простодушномъ веселіи являющіяся символомъ безгрѣшныхъ душъ, чья невзыскательная жизнь невинна. Съ облаковъ на него смотрятъ какія-то невѣдомыя младенческія существа, и учатъ его писать книги. Его волки, тигры, и львы страшны, какъ въ дѣйствительности, но иногда приходятъ ангелы, и убѣждаютъ ихъ быть добрыми, и они стараются научиться кротости. Родители теряютъ дочь, и находятъ ее спящею въ львиномъ чертогѣ, въ пещерѣ, гдѣ львица была ей прислужницей, и сняла съ нее платье, а леопарды играли около нея, какъ котята. Нѣчто подобное было съ Францискомъ Ассизскимъ, который усовѣщевалъ свирѣпаго волка, совѣтуя ему исправиться, и усовѣстилъ настолько, что, когда волкъ умеръ, всѣ его оплакивали.
Но сильная мужественная натура и всевидѣніе пантеиста не позволяли Блэку остановиться на нѣжности, какъ на исчерпывающемъ словѣ. Свободолюбивый, какъ красивый звѣрь, полный могучихъ порывовъ, онъ былъ настолько проникнутъ стихійною цѣльностью, что его, прислушивающагося къ разнороднымъ голосамъ, одинаково плѣняли оба элемента, искусственно раздѣленные людьми подъ названіемъ добра и зла.
Онъ мечталъ о мірѣ, какъ о Градѣ Божіемъ, онъ хотѣлъ счастья для всѣхъ душъ, и клялся продолжать умственный бой до тѣхъ поръ, пока среди зеленыхъ луговъ Англіи, этого царственнаго острова, выросшаго изъ глубины моря, не воздвигнется символическій Іерусалимъ. Онъ говорилъ, что Небо, Земля, и Адъ отнынѣ должны жить въ гармоніи, и какъ лѣсная птица должна питаться червями и пѣть звонкія пѣсни, такъ Блэкъ необходимо долженъ былъ написать книгу Супружество Неба и Ада. Для него это означаетъ соединеніе разума и энергіи,—здоровое, какъ морозный воздухъ, прекрасное противорѣчіе, изъ котораго проистекаетъ движеніе въ направленіи къ міровому совершенству. Если бы тигръ могъ говорить, онъ, вѣроятно, создалъ бы удивительной лиричности гимнъ въ честь тигровыхъ страстей—необходимыхъ въ мірозданіи—почему они и существуютъ. Но тигру не нужно мѣнять своего рычанія на человѣческій голосъ.
Тигръ, Тигръ, жгучій страхъ,
Ты горишь въ ночныхъ лѣсахъ.
Чей безсмертный взоръ, любя,
Создалъ страшнаго тебя?
Въ небесахъ иль средь зыбей,
Вспыхнулъ блескъ твоихъ очей?
Какъ дерзалъ онъ такъ парить?
Кто посмѣлъ огонь схватить?
Кто скрутилъ и для чего
Нервы сердца твоего?
Чьею страшною рукой
Ты былъ выкованъ—такой?
Чей былъ молотъ, цѣпи—чьи,
Чтобъ скрѣпить мечты твои?
Кто взметнулъ твой быстрый взмахъ,
Ухватилъ смертельный страхъ?
Въ тотъ великій часъ, когда
Воззвала къ звѣздѣ звѣзда,
Въ часъ, какъ небо все зажглось
Влажнымъ блескомъ звѣздныхъ слезъ,—
Онъ, созданіе любя,
Улыбнулся ль на тебя?
Тотъ же-ль Онъ тебя создалъ,
Кто рожденье агнцу далъ?[1]
Да, такіе поэты, какъ Блэкъ, всегда найдутъ красивые звуки для выраженія красоты звѣриной, умѣя въ то же время создавать нѣжнѣйшія колыбельныя пѣсни, восхищаясь чуть видимой травинкой, скорбя о случайно раздавленной мошкѣ, и благословляя все въ мірѣ, потому что міръ есть цѣльность, которую нужно понять и полюбить, какъ таковую. Для Блэка и смерть, такимъ образомъ, являлась дѣйствительнымъ очарованіемъ. Ибо, какъ говоритъ онъ, двери, черезъ которыя она ведетъ, сдѣланы изъ золота, чтобы смертные глаза не могли ее видѣть; но когда человѣкъ умираетъ, душа, пробужденная, съ изумленіемъ видитъ, что у нея въ рукахъ золотые ключи.
Чуждый разслабляющаго сомнѣнія, этотъ цѣльный поэтъ, обвѣянный вихремъ символовъ, соприкасается съ нашими душами, одновременно, и какъ живое сходство и какъ живая противоположность. Онъ сказалъ неоцѣненныя слова, которыя не вырвались бы ни у кого изъ насъ, но которыя бы должны были быть нашимъ лозунгомъ: „Если бы Солнце и Луна стали сомнѣваться, они немедленно погасли бы“.
