(С фотографии Уссаковского)
С самого начала, когда устраивалась наша поездка, я решился ехать в Тобольск главным образом ради того, чтобы по возможности пополнить местными сведениями отсутствие точных данных о лесах тех частей Тобольской губернии, которые прилегают к уральским краям и легко могут вступить с ними в прямые сношения по доставке топлива реками и железной дорогой, этой цели отвечающие. Собирался проехать в Тобольск Тавдой, впадающей в Тобол, но теперь путь этот остался на долю С.П. Вуколова и В.В. Мамонтова (стр. 222), отправившихся в Богословский округ, и мне следовало ехать через Тюмень; оттуда ходят пассажирские пароходы в Тобольск и далее. Пришлось проехать Екатеринбург, но поезда, идущие раз в день, так расположены, что надо на несколько часов останавливаться в Екатеринбурге. Часы эти прошли у меня не без пользы, потому что не только посмотрел город, но и много говорил на станции с таким же, как и я, выжидающим поезда — лесничим Пелымского края Л. Л. Соболевым. Он ехал из Туринска в свой округ, лежащий как раз на Тавде, около её начала — из Лозьвы и Сосьвы. Узнал, что лесу много свезли в последние годы на шпалы Сибирской железной дороги, что жителей там, особенно по высокому правому берегу, уже не мало, есть большие села; у братьев Андреевых есть там хороший суконный завод, хлеб сеют всякий, в Горинской волости даже пшеницу, покосы прекрасные, в лошадях и охотниках на возку леса недостатка быть не может, а лесу, немного подальше от берегу, ещё не обобраться, пока не начнут, как на р. Таре, нарезать участков для переселенцев, так как эти последние и для пашни, и для выгонов, леса усердно выжигают и новым подрастать не дают. Левый берег Тавды низкий, много болот, но к северу, особенно к Конде, опять идут леса. Если вырубают и вывозят, то только хвойный лес, береза и осина — не вывозится и оставляется. По обгорелым местам также идёт больше лиственный лес и для лесопромышленников тогда, значить, нет лесу. Пелым, где центр лесничества, содержит всего дворов 18, а был когда-то городом.
Счастливая случайность дорожных встреч помогла мне начать собрание сведений о северных лесах даже в Екатеринбурге, и я считаю не лишним сказать теперь же, что всё после узнанное оправдывает краткие данные, содержащиеся в предшествующих строках.
Про путь Турой и Тоболом на пароходе в Тобольск я тоже узнал из случайной встречи на той же Екатеринбургской станции, что там и теперь — чуть не весной — пришлось сидеть на мели и пережидать, особенно от Тобола до Тюмени, так что мне даже советовали в тарантасе доехать до Иевлева (около 130 верст от Тюмени) и только там сесть на пароход. Но последние дни шло много дождей и можно было надеяться на безостановочный проезд, как оно и вышло. Итак, еду до Тюмени, а там посмотрю. Ехал я один, со мной был только кондуктор Запольский и мой служитель Михаил Тропников.
В Тобольске меня призывали не только дела, для которых мы разъезжали, но ещё и привязанности детства. Там я родился и учился в гимназии, там ещё живы кое-кто, помнящие нашу семью, там на стеклянном заводе, управляемом моею матушкою, получились первые мои впечатления от природы, от людей и от промышленных дел. Почти ровно 51 год как матушка, устроив почти всех остальных детей, повезла меня — последыша — в Москву после окончании гимназии. Давно — ежегодно все собирался побывать на родине, и не пришлось, а потому ехал с особым ощущением, которое продержалось и во все пребывание в Тобольске. Тюмень я видел только издали, потому что и станция, и пароходная пристань, куда подошёл поезд, не в самом городе. Приехал как раз ко времени отхода поезда. От местного полицмейстера и на пристани от члена правления «Западно-Сибирского пароходства» узнал, однако, не мало интересного, особенно о торговом движении. Оно значительно и определяется почти исключительно передачей грузов с многочисленных пароходов разных частных фирм и компаний — на железную дорогу. Весной, когда реки многоводны, и даже летом и осенью, когда мелководье Туры, а местами самого Тобола, сильно стесняет скорость оборотов, железная дорога не успевает убирать товары, а потом у почти круглый год пристань, как теперь, завалена массами грузов, ждущих очереди. Сараи, склады,
амбары cтроют и недостает, потому что все прибывает товаров, несмотря на сравнительно высокий железнодорожный тариф Пермь-Тюменского пути. Так, товары 1-го разряда, например чай, платят за 700 верст 70 к. с пуда, хлеб 17 к. Завал грузов не только требует увеличения провозоспособности дороги, но просто новых выходов из системы Оби, где Обь, Иртыш и Тобол составляют главные и огромные водные пути. Ныне только два выхода: по Великой Сибирской дороге и по Тюменской. Первая проходит Обь, Иртыш и Тобол, могла бы нагружаться везде, но она так переполнена товарами, что не в силах справляться. Тюменская дорога свободнее, на ней можно было бы усилить движение, но мелководье Туры и необходимость перегрузок не позволяют развить обороты богатого Западно- Сибирского края (губернии: Тобольская и Томская), так что дороговизна многих сибирских товаров, несомненно, определяется недостаточностью железнодорожных ветвей, проникающих к могучей системе Оби. Тюменцы, конечно, видят преимущественно свою Туру и только требуют её улучшения, но на ней и ныне действуют сильные землечерпалки, что мало помогает. Путь этот, без сомнения, следует всемерно улучшать, но его уже теперь мало. Для металлургических дел Урала путь этот никак не может служить средством для подвозки сибирского топлива, потому что и более дорогие товары лежат на пристани (при мне, говорили, лежало более 3-х миллионов груза) и страдают от дороговизны фрахта, как по воде (что зависит от мелководья Туры), так и по железной дороге. В Тюмени уже много ссыльных поселенцев; они сюда сходятся главным образом для тех хороших заработков, которые имеют на ярмарка и на товарной пристани, при нагрузке и выгрузке. Но когда этот обильный заработок прекращается, тогда начинают «пошаливать», часть же прямо принимается грабить[1] и число преступлений сразу сильно возрастает, чтобы затихнуть ко времени заработков. Тут сказывается значение промышленного роста с яркостью. Сам факт уменьшения преступлений при умножении заработков сообщил г. уездный начальник и подтвердил г. следователь, бывший на пароходной пристани.
Пароход «Фортуна», на который я сел со своим служителем около полудня, в холодную и дождливую погоду (29 и 30 июня), вёз нас по Tyре и Тоболу не очень скоро, но безостановочно, и дал обстановку не хуже, чем на волжских легких пароходах, то есть ехать было уютно и спокойно. А счастье дорожных встреч доставило мне таких интереснейших спутников, что полторы суток пролетели незаметно. Председатель Окружного суда, Семён Васильевич Сукачев с супругой и с малолетними детьми, которых я встретил ещё на волжском пароходе, ехал из Ташкента открывать новый суд в Тобольске. Прожив в средне-азиатских наших владениях, конечно, он мог порассказать немало поучительного и интереснейшего, тем более, что по своей должности имел много случаев близко узнать местную жизнь. Владислав же Юлиевич Ольшевский, инспектор лесничества, ехал уже не в первый раз изучать и измерять, таксировать и порезывать западно-сибирские леса. От этого знатока, как нарочно посланного мне на «Фортуну», получил множество указаний драгоценейшего свойства, именно по тому лесному делу, для которого ехал в Тобольск. Туда же возвращался в Тобольск местный лесной ревизор Александр Васильевич Арефьев, сообщившие много интересного о лесах Тобольского уезда и не мало мне помогавшей во время моего пребывания в Тобольске. Тут я получил не мало сведений и о лесах крайнего севера, доходящих до самых устьев Оби. Так, миссионер, обдорский священник, ездивший зимой 1898 — 1899 г. в Надым (около 67° сев. широты и около 45° вост. долготы), встретил на пути и у самого Надыма прекрасные кедровые леса. Услыхал и о примечательной особенности лесов на больших северных широтах: леса обыкновенно очень чисты, то есть в них нет или гораздо меньше, чем в обычных лесах Урала — валежника и буреломного леса. Это, мне кажется, можно понимать, если допустить медленность роста, а потому мелкослойность древесины, определяющую её крепость. Или же можно думать, что борьба с суровыми условиями существования позволяет на севере дожить до полновозрастной зрелости только самым лучшим и здоровым особям. Ель вымерзает чаще, чемъ пихта или кедр. Тут же слышал я много и о могуществе таких водяных путей, каковы Обь и Иртыш, о возможности до Тобольска — с севера, юга и востока (по Оби) доходить в глубоко сидящих барках, которые не могут двигаться по Тоболу и Туре, но свободно могут ещё ходить по многоводной Тавде, имеющей около себя обширные водные запасы в виде не то болот, не то озёр, расположенных по левому её берегу. Про леса на Тавде говорят, что за последние годы по берегам, особенно в низовьях, вырублено много, но, во-первых, берут и ценят только хвойный лес, годный для шпал, березовый же и осиновый не трогают, а он теперь и берет верх; во вторых, что такая вырубка дошла в последнее время даже до Пелымских и Березовских лесов и, в третьих, что верст за 10 и более от берегов стоит ещё немало нетронутых урманов. На Тавде, особенно же между Турой и Тавдой, Министерством государственных имуществ и Переселенческим комитетом нарезаются участки для переселенцев; нарезку кончат в 1900 г. и если пустят туда переселенцев, то все в один голос утверждают, судя по многим примерам Тобольской губернии (особенно в Тарских лесах), что тогда леса истребятся быстро. Причин главным образом две. Во-первых, переселенцы едут, чтобы пахать и разводить скот, а для этого изводят лес, чтобы поднять по вырубке пашню, а молодняку не даёт хода выгон скота. Вторая причина, однако, важнее и губит массы лесов, внутрь которых впускают переселенцев. Дело в том, что переселенцам не позволяется продавать лес отведенных участков на сторону, конечно, ради того, чтобы соседние казенные леса не страдали от порубок. Но горелый лес позволяется продавать и сводить, опять, по видимости, резонно: чтобы очистить место для свежей заросли. Поэтому на таких отводах пожары лесов случаются чаще, чем где-либо. Это получило на месте даже своё название: «фабрикация сухостойного леса». А пожар, начавшийся где-нибудь в лесу, часто охватывает огромные пространства. В Тарских урманах, куда пустили переселенцев, за последние годы зло это истребило много вековечных урманов. Но и после истребления леса переселенцы часто не держатся, так как труд корчевания велик и земля особым плодородием не отличается, идут на места более сподручные. Прибавлю ещё, что все, бывaвшие в северно-тобольских лесах, утверждают, что лучший лес растёт только около берегов рек, а на «волоках» или перевалах много болот, где лес «рямовой», т. е. очень тонкий (чаще сосновый) и кривой. Но те болота, по всей видимости, легко подвергнуть осушению, а тогда лес пойдёт ходко.
Все предшествующее — с самых разнородных сторон — от губернского начальства до лесопромышленников — подтвердилось при расспросах в Тобольске, а потому об этих пароходных разговорах я и считал необходимым писать довольно подробно — они шли прямо к тем целям, ради которых задумано было посещение Тобольска.
В приятнейшем обществе интересных спутников незаметно прошли полторы суток и к вечеру 30-го июня вышли мы из Тобола в Иртыш — перед самым Тобольском. Погода стояла отвратительная — дождь, ветер и холодно, а всё же, хоть и темнеть начало, все вышли полюбоваться красивым видом Тобольска, когда он показался. Часам к 10 вечера пристали. Темно и холодно было снаружи, а внутри светел и тепел приезд на родину чрез 50 лет.
Меня ждали и встретили на пристани. Городской голова Тобольска Владимир Васильевич Жарников с членами Думы тепло приветствовали ещё на самом пароходе — давно отбывшего тоболяка. Полицмейстер города от имени губернатора также принёс приветствие. Он сообщил и горестную весть о скоротечной кончине наследника цесаревича Георгия Александровича, о котором множество симпатичнейшего слышал я от своего покойного сына, Владимира Дмитриевича, служившего на «Памяти Азова» рядом со скончавшимся цесаревичем.
Владимир Васильевич Жарников не позволил мне ехать в гостиницу и повёз меня в дом Феликитаты Васильевны Корниловой, приглашавшей остановиться у неё. В богатом доме известных — до полярного круга — пароходовладельцев и купцов Корниловых меня устроили как нельзя лучше, и за чайным столом я познакомился с приветливейшей, но деловитой, как настоящая сибирячка, хозяйкой дома и главой фирмы, старшие дети которой были сейчас в отъезде, что и внушило мысль приютить меня в этом гостеприимном, новом и в Тобольске богатейшем доме, стоящем прямо, через улицу, против губернаторского, который расположен недалеко от Иртыша в нижней части города, против бывшего плаца, теперь засаженного тенистым садом. Беседа наша длилась долго, потому что скоро перешли на старые года, на лиц, которых знавали и хозяюшка, и городской голова, а я всё же помнил, хоть выехал лет 15-ти. Но осталось в живых с тех пор очень мало.
На другой день с утра поехал в собор, где все собрались на панихиду по Цесаревичу. День был уже много лучше вчерашнего и я увидел Тобольск с его оригинальными, мне столь памятными постройками, с его «горой», где спереди красуются
(С фотографии Уссаковской)
собор, архиерейский дом и присутственные места. Прежний «прямской взвод» или кратчайший ход по лестнице из-под горы к присутственным местам теперь закрыт (ходят боковой тропинкой), потому что проходная арка лопнула, грозить упасть и нет денег её капитально ремонтировать. А все остальное, от деревянных мостовых и «рядов» или базара до церквей и домов, до мощеного взъезда на гору и до гимназического здания, где я учился и где теперь только пансион гимназии — всё, или почти всё сохранило свой прежний вид, своё впечатление. Оно и понятно из того, что Тобольск обойден железными дорогами, а она одна, быстро изменяя экономические условия, скоро перестраивают города и меняют их содержание и жителей. Тут же все в общем такое же, каким было за 50 лет. Новое прекрасное здание гимназии[2], вблизи прежнего, разросшийся около памятника Ермаку сад, Тобольский музей около этого сада на горе, прекрасные городские бани, выстроенные Думой, чтобы иметь доход хоть из какого-нибудь источника, новые казармы по выезде из города, да немногие новые частные дома, как дом Ф. В. Корниловой, где я жил — вот и все перемены во внешности Тобольска, какие заметил в дни, проведенные в нём. Переносит это за 50 лет назад — правда, но через следующие 50 лет тут будет, конечно, другая жизнь и обстановка, потому что черед пришёл и древней столице Сибири развить свою экономическую обстановку, при помощи быстрой железнодорожной
(С фотографии Шустера)
связи с остальной Poccией, обновиться новой жизнью даже с внешности.
В соборе, после панихиды, познакомился с губернатором, Леонидом Михайловичем Князевым, о котором уже издали слышал, что заслужил всеобщую любовь в губернии. А как сам узнал и увидел, так и понял, что тут и добрая слава говорит ещё мало, когда у администратора обширного и далекого края весь ум добр и бодр и много энергии. Леонид Михайлович познакомил меня затем со всем и главными лицами губернской администрации, с основными условиями современного быта губернии (на 1½ м. жителей собирается в год средним числом около 45 млн. пудов хлебных зёрен, за вычетом посева, что даёт на душу около 30 пуд. в год, то есть с явным избытком) и с многими частностями переселенческого и лесного деле. О последнем из них я услыхал от него почти слово в слово то, что сообщили выше по рассказам пароходных спутников. Губернатор дал мне сверх того возможность познакомиться с губернским агрономом Николаем Лукичем Скалозубовым, с доцентом Казанского университета Андреем Яковлевичем Гордягиным, изучающими почвы и сельское хозяйство губернии, и с организатором переселенческих наделов Сергеем Петровичем Каффка, от которых узнали и получил множество сведений, относящихся до лесов и земледелия Тобольской губернии. В общем, при помощи множества частностей, подтвердилось то, что сообщено уже выше, однако, дополнилось картами, диаграммами и множеством подробностей, указывающих на лесистость частей губернии, прилегающих к Уралу. На самом севере — тундры и леса перемежаются, сперва с преобладанием тундры, а потом, южнее — к Тавде, Туре и Тобольску — с преобладанием лесов, чередующихся с болотами, местами также лесистыми, но дающими лишь «рямовый» (сосновый) лес, представляющий столь тощую растительность, что дерево лет в 100—200 представляет толщину в 3—4 вершка и малую высоту. Рожь сеяли даже около Березова, но вызревает редко, по Тавде же и даже севернее до 61° с. ш. хлебопашество не только возможно, но и ведется успешно, особенно при реках, естественно осушающих почву. Под Сургутом (на Иртыше) священник от. Тверитинов успешно сеял не только ячмень, но и рожь. Пшеница верно идёт примерно с 57° с.ш., а «перерод» на 55° с.ш. Упоминаю обо всем этом по причине того, что заготовка леса для металлургических заводов требует много рук, но на непродолжительную часть года, а потому успешно и дешево может совершаться только там, где возможно сельское хозяйство. При нём лесной промысел может составить великое подспорье жителям. Но очевидно, что число их не должно быть очень велико в тех местах, который назначаются служить лесным запасом, так как естественный антагонизм между земледелием и лесоводством[3] приводит к тому, что леса исчезают там, где поселков и пашен много. Небольшое же русское население является само собою всюду, где возможно земледелие. Поэтому, если леса, расположенные на север от Туры, по Тавде и Конде, считать и назначить на помощь к развитию Уральской железной промышленности, не следовало бы в тех местах нарезать переселенческих участков, как это ныне делается. То, что мне порассказали о нарезках для переселенцев в Тарских (более восточных и лежащих южнее Тобольска) лесах, да о громадных там лесных пожарах — достойно было бы особого изложения, но я не считаю это описание отвечающим цели нашей поездки, а упомяну только о том, что «фабрикация сухостойного леса» и ведёт своё начало от разбора явлений, происшедших в Тарских лесах, когда туда стали направлять переселенцев. От губернатора же узнал, что многие, даже большинство лесных, из этих тарских переселенцев не удержались на месте, стали переходить на другие, более пригодные к земледелию, местности Сибири, а таких мест ещё не мало.
Приехал ко мне тогда же, когда шли предшествующие разговоры, местный промышленник Александр Адрианович Сыромятников, семью которого знавал в детстве. Он купил часть земель, принадлежавших к тому стеклянному заводу, в селе Аремзянском, где прошло моё первое детство, и приехал звать туда, чему я был очень рад, так как и без того намерен был ехать в село Аремзянское. Условились на субботу (3 июля). Так прошло всё утро. Обедали у милой хозяйки дома с её младшими детьми. Их рассказы про кедровые шишки и про «серку» (почти высохшую живицу лиственницы), которую в Сибири жуют все дети, живо напомнили мне и своё детство, а когда на столе явилась ароматная «княженика» — ягода из ягод, когда вспомнилось её такое множество около завода, где мы жили, что мы дети, бывало, ложились просто на землю, чтобы, поворачивая только голову, наслаждаться ей всласть, тогда выступили в уме картины давнего прошлого с поразительностью и захотелось поскорее на Аремзявку.
После обеда поехал отдать почтение лицам, с которыми вновь познакомился, и заехал на ту улицу, где был наш уютный дом. Он оказался сгоревшим несколько лет тому назад; на его месте поросла трава и паслись две коровы. А кругом в улице «на горе» и на «бугре», где в наше время на виду всего города действительно «жгли латынь», торжествуя окончание гимназического курса, — кругом все, все тоже, начиная с дощатых тротуаров и уличной мякоти. Тут в сотый раз подтвердилось то, что сказано про «дым отечества», и не хотелось оторваться от этой полупустынной улицы. Вот в этом покривившемся доме Мелковых жил тот старичек портной Яков Васильевич Вакарин, с которым нас — детей — отпускала бывало маменька и «под Чуваши», в лагерь, слушать зорю и даже в Ивановский монастырь. Вот дом, где жили подруги моих сестёр, Прамоновы. А тут жили почтенные и всем и уважаемые декабристы Фонвизин, здесь Анненков, тут Муравьев, близкие к нашей семье, особенно после того, как один из декабристов, Н.В. Басаргин, женился на моей сестре, вдове Ольге Ивановне. Уж нет никого из тех в живых и теперь можно говорить, что семьи декабристов в те времена придавали тобольской жизни особый отпечаток, наделяли её светлыми воспоминаниями. Предание о них и до сих пор живет в Тобольске, у которого не мало и других светлых воспоминаний ещё более давней поры. Прекрасный церкви города свидетельствуют о них.
(С фотографии Шустера)
Для примера привожу фотографию с той Архангельской церкви, в приходе которой мы жили. Она сохранилась совершенно в том же виде, какой имела в оное время, т. е. около 1840 — 1848 г., со своими нижним или зимним и верхним или летним этажами, со всей своеобразной обстановкой, не часто встречающеюся даже в Москве, где много старых церквей, но повторяющеюся в более отдаленных селах и городах, например в Романов-Борисоглебском на Волге, да здесь в Тобольске. Н а утро (2-го июля), после свидания с многими (из которых упомяну о немного помнившем меня г-н К. Голодников, ещё ученик моего отца, бывшего директором гимназии до того, когда ослеп), отправился посмотреть прекрасную новую гимназию и гимназический пансион, где в наше время шло ученье и жили пансионеры, посетил сам многих, обедал у Леонида Михайловича, в кругу его просвещенных сотрудников, от которых опять приобрел не мало сведений о Тобольских казенных лесах, которые ещё не все считаны, но которых наберется, пожалуй, не менее 80 миллионов десятин. Немудрено, что они не дают казне почти никакого дохода, когда лесное управление здесь заведено очень недавно и если на просьбу местных жителей, напр. тарского городского головы г-на Машинского, желающих собирать
(С фотографии Уссаковской)
живицу и делать канифоль со скипидаром, назначают из Петербурга цены, за которые можно на месте купить все дерево, имеющее некоторую ценность только около сплавных рек и городов. Уже ради одной этой массы лесов, не говоря про дешевизну хлебных и рыбных товаров, стоило бы вести железнодорожный путь к Тобольску, как месту слияния Тобола с Иртышем и историческому центру края.
Вечер я провел в интереснейшей беседе с хозяйкой и с супругой тобольского купца Екатериной Константиновной Плениной, урожденной Вакариной, пришедшей посидеть к Ф. В. Корниловой и повидать меня, потому что по отцу своему, К.Я. Вакарину, бывшему у матушки моей городским приказчиком, хорошо знала всю нашу семью. Екатерина Константиновна, крестница моей сестры, Марьи Ивановны, всех помнить, о ком ни спрашивал, и могилы даже всех знает, начиная от нашей семейной и от могилы бывшего наш его инспектора гимназии, Петра Павловича Ершова, автора «Конька-Горбунка». Приветливые, даже идеализированные воспоминания о прошлом, отвечающем времени моего детства, и женственно - словоохотливые рассказы о всем современном уживаются у неё, как истой сибирячки, с большой деловитостью, так как она, по случаю болезни мужа, ведет сама все торговое (железное) дело, как моя матушка, после
болезни и затем кончины батюшки, вела завод, содержала и устроила детей. Без пресловутого увлечения «женским вопросом» истинно русские женщины, сохраняя всю женственность, с издавна умеют вести практически дела, не легкие и для мужчин, а в Сибири и вообще на северо-восточной России, где много старо-русского сохранилось лучше, чем в краях, знавших нам привитой помещичий быт, это свойство русской женщины выступает с ясностью и уживается с большой начитанностью, не впадая ни в одну крайность современного колобродства.
Чувствуя, что увлекаюсь изложением своих субъективных отношений, постараюсь остальные дни моего пребывания в Тобольске описать с возможной краткостью, так как сущность того, для чего ездил в Тобольск, уже высказана выше и она только укрепилась в сознании от разных сведений, полученных в последующие дни.
В субботу (3 июля) рано утром поехал в село Аремзянское, где был стеклянный завод, давно сгоревший, веденный моей покойной матерью Марьей Дмитриевной, урожденной Корнильевой. Она там построила в 1844 г. деревянную церковь, ещё и теперь бодро стоящую, хотя дом, где мы жили, за ветхостью разобран. Завод был на земле посессионной, отошедшей затем в казну и пошедшей отчасти в надел крестьянам. Рядом часть земли была Корнильевская; её то у наследников Корнильевых и купил А.А. Сыромятников, поехавший вместе со мной. Верст 30 до Аремзянки чрез «Коноваловку» ехал с дождём, но затем глянуло солнышко и светло было в те три часа, которые провёл в селе Аремзянском. Встречу, пребывание и проводы крестьянами, среди которых оказалось 7 сверстников[4], описывать боюсь, чтобы опять не увлечься личными отношениями. Считаю однако не лишним сказать, что встретил много теплых и дорогих для меня воспоминаний о времени, когда матушка управляла заводом, или «фабрикой», как тогда говорили и называли наш стеклянный завод. Школа детей, основанная матушкой при церкви, теперь стоит особо; в церкви, когда отец Михаил служил молебен, пели ученики. Замечу ещё, что посессионные крестьяне[5] получили в надел по 9 десятин, а
новые переселенцы получают по 15 десятин, что мне кажется недостаточно обдуманным и вероятно, при начатом — с южных частей Тобольской губернии — размежевании, будет поправлено, так как сибирские старожилы, по всем видимостям, размножаются в своих потомках очень быстро. Для доказательства привожу выписку из церковной книги села Аремзянского, в приходе которого увеличение паствы происходило, по словам священника, не от прибыли новоселов, а исключительно от естественного умножения семей.
В 1821 г. в приходе было 63 двора, 232 лица мужского пола и 223 — женского, сумма 455. В 1848 г. дворов 104, мужчин 419, женщин 390, в сумме 809 жителей.
В 1896 г. значится 212 дворов, 843 мужчины и 821 женщина, в сумме 1664 человека.
Перевес мужского населения над женским — прошел чрез все годы и тем более примечателен, что, ведь, наборы и воинская
построенной Mapией Дмитриевной Менделеевой, портрет которой помещен сверху
повинность убавляют лиц мужского пола. В сумме выходит увеличение населения в 75 лет почти в 3¾ раз. Думаю, что тут много значит здоровость условий и долголетие, здесь не редкое. Края эти имеют все истинные свойства колоний, но колоний рядом с метрополией. Не то же ли было во всей истории Poссии?
Усталый, но несказанно довольный сделанной поездкой, возвратился я опять с дождём в Тобольск. Утром, после обедни, отправился в Тобольский музей, прекрасно устроенный, содержащий чрезвычайно поучительное собрание местных — до севера включительно — вещей и предметов торга и промышленности. Тут встретил попечителя музея Леонида Михайловича Князева и Николая Лукича Скалозубова, и теперь пополняющих музей не только такими предметами, как всевозможные портреты Ермака Тимофеевича или всякими образцами местных изделий — от мягких
(С фотографии Шустера)
ивовых стружек (их скоблят ножом), применяемых самоедами вместо тряпок, до остатков изделий стеклянного завода, на пепелище которого я был вчера, но и всякими картами и картограммами губернии, представляющими величайший интерес, вследствие обширного развития губернии с севера на юг. Таковы, например, карты разводимых хлебов и их урожаев, границ распределения древесных пород, метеорологические и разные иные. Но карта лесов — ещё не могла быть сделана, потому что не все части расследованы с такой полнотой, с какой г. Дунин-Горкавич обследовал леса самого севера Тобольской губ. по обе стороны Оби, начиная с Сургутской волости.
Возвратившись из музея, виделся с председателем Омской Судебной палаты г. Безе, только что приехавшим в Тобольск к открытию заседания Окружного Суда — с новым председателем во главе. И эта случайная встреча дала мне много интересного для прямой цели поездки, потому что г. Безе сообщил, случайно известные ему, полные данные о Экибастузских каменно-угольных копях г. Дерова, лежащих в неск. верстах на западе от. Павлодара, отстоящего (по Иртышу) от Омска примерно на 250 верст. Там же кроме 50-ти саженного пласта угля нашлись: золото и серебро, руды железа и меди, и также соль. Но всего слышанного и узнанного в Тобольске про Экибазтуз не считаю нужным излагать, потому что при поездке К.Н. Егорова описано (стр. 255) главное очевидцем.
В понедельник (5 июля), при чудной солнечной погоде, съездив с почтенной Е.К. Алапиной на кладбище помолиться на могиле отца, отправился к острогу, который расположен на площади, вблизи собора, потому что Леонид Михайлович предложил осмотреть его мастерские, устроенные в видах улучшения содержания острожников. В это время собирались перед собором хоругви и масса народа, так как в этот день из Тобольска в Абалацкий монастырь уносят икону Почаевской Божией Матери на встречу к выносимой из монастыря Абаланцкой чудотворной иконы, чрезвычайно чтимой всем местным населением. Вспомнилось опять детство, потому что и тогда всё тоже совершалось и все мы вместе со всем городом принимали своё участие. Губернатор был в соборе, куда я боялся пойти из-за неизбежной духоты и тесноты. Но и ждать было чрезвычайно интересно, потому что меня встретил управляющей тюрьмы и тюремный инспектор (г-н Теплов), от которых узнал много поучительнейшего о тюремном быте, который здесь изучить можно хорошо, так как в тюрьме постоянной и пересыльной редко бывает менее 500 заключённых. От садика с цветами, до хлеба, сукна и обуви — по возможности все делается острожниками, которые с давних пор в Тобольске славятся, как лучшие мастеровые на многие поделки для жителей. Работа не только наполняет время заключения, не только содействует смягчению нравов, не только доставляет внешнюю полезность, но и прямо улучшает быт каждого заключенного теперь и вперед, когда кончится срок заключения, потому что всякая работа — даже на суконном за воде для арестантского же сукна, а тем паче на сторону — оплачивается и после вычета сделанных расходов (на материалы или погашение и ремонт приборов) поступает в пользу арестованных, по учёту сделанной работы. Часть этих заработанных денег идёт прямо на руки и применяется обыкновенно на улучшение пищи, особенно на покупку чая и сахара, другая же записывается на счет заключенного и выдается ему при выходе. Нередки случаи, когда при выходе у освобожденного оказывается таким образом скопленных 100 — 150 рублей, которые служат для делового человека началом достатка, скопляемого на работах, узнанных в остроге.
В то время как мне рассказывали, пред воротами острога, эти и многие другие частности жизни тобольской тюрьмы, обедня кончилась, началось мимо нас шествие с иконой и пришёл
Леонид Михайлович. Он повёл в находящуюся с краю каторжную тюрьму, где заключены на разные сроки завзятые убийцы и преступники, в роде Андижанских среднеазиатцев, учинивших фанатические убийства в военном лагере, около Андижан. Между заключенными есть такие, которые приговорены за семь убийств. Таких повесили бы или гильотинировали в иной стране. а тут — они помещены, да как помещены — в уютном чистом одноэтажном, светлом здании, с множеством в разных пристроек, обнесенных высокой стеной и охраняемых вооруженной
силой, подчиненной смотрителю, офицеру, живущему тут же в домике у самого входа в тюрьму. Он нас встретил и водил, а входя в каждое помещение, по военному прежде всего
командовал: «смирно»! Бравый, видимо гуманный и много содействовавший улучшению острожной жизни, он с очевидной любовью рассказывал мне, пораженному всем, что увидел, все частности, касающиеся устройства жизни в остроге, эти чистые дворы, красивые садики, дрова, сложенные в виде стога (вероятно для того, чтобы поленницы сложенных дров не скоплялись
около заборов), всю эту обдуманность, чистоту и уютность, глядевшие из каждого уголка, видимо устроенного с любовью.
Прошли мы сперва в православную церковь, рядом с которой помещена католическая, а затем лютеранская. Для магометан и евреев приглашают муллу и раввина, чтобы религиозное настроение умиротворяло запертую жизнь и облегчало внутреннее самосознание. Но главный, ежедневный приём воздействия есть — работа.
Она на сколько возможно не принудительна; нежелание или даже нерасположение сегодня работать принимается во внимание и таких оставляют в камерах; много их мы видели там, когда из церквей прошли в светлый длинный коридор, где ходят сторожа и с одной стороны которого расположен большой ряд теперь открытых камер. В каждой камере помещается человек по двенадцати что ли, или по двадцати — не знаю, для спанья особые койки, свету и воздуха много. При входе, после «смирно», встречало: «здравия желаем ваше превосходительство». Задумчивости на лицах и в глазах видно много; я видел много суровых мрачных лиц, но ни
одного озлобленного или возбужденного, более же всего примиренных, уже успокоившихся лиц. Половина головы у всех бритая, на ногах кандалы, но они скрыты в суконных шароварах, на плечах свободный суконный армяк с поясом. Из камер перешли
в мастерские, и я не видел им конца. Тут в горне накаливают железную полосу и нам приходится пробираться мимо дюжего молотобойца, там сверлят, точат, опиливают аршинными подпилками прокованные части. Далее идём в столярную, сапожную и ряд других мастерских; везде кучи работающих каторжников. Конечно, присмотр есть, но его явно не много, смотря на сотню каторжников, везде работающих и для того снабженных всякими ручными инструментами. Это одно уже явно рисует те отношения, которые тут господствуют; в других местах поостереглись бы снабдить арестантов всякими видами всевозможных инструментов, начиная от напильников и ножей до тяжелых молотов.
Прошли в кухню, где тоже каторжник предложил пробовать щи-кашу и такой черный хлеб, которому позавидовали бы многие в Петербурге, в московских деревнях
и даже в южно-русских захолустьях, потому что так
испечь не легко. Смотритель, видя мое удивление, вероятно подумав, что мы имеем какое-то сомнение, приказал взять один из
груды тут бывших свежих хлебов и распорядился его разрезать. Каторжник громадным ножом молодцевато раздвоил хлеб и показал, разламывая его, что он такой же рыхлый и равномерно испеченный. Впечатление ещё возросло, когда перешли мы в ряд помещений для производства того серого армяжного
сукна, в котором ходят арестанты. От керосинового двигателя и сортировки шерсти до складывания сукна — все ведется каторжниками. Устроил это, мне рассказали, один каторжник же — из Лодзи, коротко знавший суконное производство. Надо много заботливости и любви к делу, чтоб вести всю ту сложную организацию, какая неизбежна при сотнях работающих в десятка разных мастерских, и Леонид Михайлович, говорит, что во всём этом остроге много обязан нашему руководителю, которого фамилия, к великому сожаления, забыл. Прошли затем чрез магазин, где лежать готовые вещи. Между ними много, особенно между деревянною мебелью, вещей, сделанных не только очень хорош о, по прочности, но и превосходно по рисунку. Это отчасти и понятно из того, что между каторжниками есть не мало лиц из сферы более развитых. Так, когда мы
проходили столярную, мне указали на бывшего дерптского студента, занимавшегося в то время вырезыванием узоров на фанерке.
Разумная гуманность отношения к каторжникам и достигнутые результаты так поразили меня, что я не нахожу слов для выражения. Внутри, правда — на момент, являлось суровое, латынское сомнение в полезности такой мягкости отношения к злодеям, но христианско-русское воззрение умилилось пред высшей правдой временного устранения преступников от общества — все же с надеждой их направить на общее благо — работой, молитвой и добродушием, да не одиночным, а общим исключением из нормальной обстановки, так как преступление составляет обыкновенно продукт несчастного сочетания случайностей с неразумным отношением к общественности, что не может вечно пребывать ни у кого, кому Бог не отказал в элементарных свойствах людей. Работа и милость — должны действовать, и это громко слышалось в тобольской каторжной тюрьме. Довольно воспевался «гнев» Ахиллесов, пора восхвалить «милость», истинно русскую и Царскую.
Из острога с Леонидом Михайловичем поехал к ещё молодому Высокопреосвященному Антонию, только что возвратившемуся из поездки по епapxии, а потом отправился в местное Собрание (клуб) на обед, который члены городской Думы давали приезжим представителям нового суда, а также и мне, удостоив меня избранием в число почётных сограждан родного мне
Тобольска, как сообщил за обедом г-н Городской Голова. Среди участников обеда встретил много лиц, хорошо и лично знавших лесное дело северных уездов губернии. С одним из таких лиц, Александром Ивановичем Печонас, усталый до нельзя я возвратился в приветливую квартиру Ф. В. Корниловой, чтобы порасспросить его о достоинстве и недостатках лесного дела на Тавде, откуда он только что возвратился. Подъезжаем к дому, выходит мой служитель и с радостным лицом сообщает, что сейчас был и вновь придёт только что прибывший из Богословского завода и с Тавды С. П. Вуколов. Его я и ждал, мы условились свидеться в Тобольске. Пока он не пришёл А. И. Печонас рассказал, что по низовьям Тавды лес, особенно хвойный и спелый, вырублен, что поднимаются уже все выше и выше по реке вверх — ради массы шпал, вывозимых на Сибирскую железную дорогу. Это подтвердил и С.П. Вуколов. Подальше же от берега и вверх по Тавде, Лосьве и Сосьве лесов всё же много.
Приезд С.П. Вуколова с В.В. Мамонтовыми совершился ранее (5 июля), чем я ожидал, и служил прямым указанием того, что пора выезжать из родного мне Тобольска, приветливость жителей которого и воспоминания прошлого могли меня ещё долго удерживать. Поэтому решили завтра же, во вторник, выехать, хотя бы на перекладных — в Тюмень, не дожидаясь пятницы, когда отправляется пассажирский пароход. Поэтому на завтра отправился проститься с высокоуважаемым Леонидом Михайловичем, прося его отпустить нас и дозволить снять, сверх тех фотографий, которые я успел снять в тюрьме, ещё несколько,
6 июля 1899 г.
так как мне хотелось закрепить в образах то особое впечатление, которое оставило во мне виденное в остроге. На эту последнюю просьбу Леонид Михайлович охотно согласился и С. П. Вуколов отправился снимать фотографии с каторжников, помещенный на этих страницах. Что же касается до отъезда, то Леонид Михайлович, сделав надлежащее вопросы через полицмейстера, предложили отправиться в Тюмень на казенном пароходе, только что заехавшем в Тобольск, чему я, конечно, очень обрадовался и за что премного благодарен, как Леониду Михайловичу, так и управляющему казенными пароходством Казимиpy Иеронимовичу Александровичу, оказавшемуся моим бывшим слушателем из Института путей сообщения. Сделали, на сколько успели, прощальные визиты, простился и с милой хозяйкой, меня провожавшей, Ф. В. Корниловой, которая вместе с многоуважаемым городским головой В.В. Жарниковым и высокочтимым г-ном губернатором поехали нас в 2½ часа проводить на пристань.
На пароход, носящем имя «Тобольскъ», пришлось проститься с этими милыми людьми и с родным Тобольском. Пять или шесть дней, проведенных в нём, оживили и без того теплое воспоминание о родине, дали мне возможность узнать много поучительного и с новой точки зрения осветили мне предстоящую экономическую роль старой столицы Сибири. Положение Тобольска, сам о по себе очень красивое, в чисто русском стиле старых наших городов, чрезвычайно выигрывает в экономическом отношении от того, что под ним протекает многоводный
Иртыш. У меня в дни пребывания в городе и в минуты отъезда всё время рисовался перед глазами могучий Иртыш, из Китая текущий сюда и широким путём лучше всего объединяющий и связывающий всю обскую систему, которая обилует не только рыбой, хлебом, всяким мясом и лесом, но и постепенно наплывающим народом, жаждущим при помощи многих железных дорог вступить в более тесное сближение с остальной Россией, чем было до сих пор. Великая Сибирская дорога пробудила всю Сибирь, но этого одного пути очевидно мало, не обходимы другие и первым по очереди, конечно, будет путь на Тобольск, потом у что тут исторически и самой природой скоплены судьбы всей Западной Сибири. Тогда только, когда дойдёт железная дорога от центра Poccии до Тобольска, родной мне город будет иметь возможность показать свое превосходнейшее положение и настойчивую предприимчивость своих жителей, хранящих память о старой силе древней столицы Сибири.
10-го Октября 1899 г.
- ↑ На пароход рассказал мне попутчик, следователь, про своего товарища, ехавшего раз зимой на следствие. Его лошадей остановили какие-то грабители. Один вытащил из саней без церемоний легковесного следователя за шиворот, другой подскочил, но посмотрел и говорит: «брось, это ведь наш следователь; плюнь, тут пожива плохая». Так и отпустили. Другой случай был, если не ошибаюсь, с самим рассказчиком. Поймали не раз бежавшего каторжника, надели кандалы, а он, раз, и стал просить снять кандалы. Следователь и говорить: не могу снять, убежишь. А тот ему в ответ: «с кандалами оставишь и впрямь убегу; а снимешь — останусь, не сбегу». Следователь с недоверием отнесся к такому заявление, а каторжник все просить и под конец говорить: «что мне кандалы, хотя сейчас при тебе сниму?» «Ну, сними» отвечает. Тот отвернулся, что-то хрустнуло, и кандалы были уже в руках заключенного. Так его и оставили без кандалов, и он не бежал, да прямо и говорил, что слово сдерживает и бегать надоело. Вот среди-то таких образчиков своеобразно вырабатывается склад сибирской жизни; немудрено, что люди опытные сразу отличают сибиряков и в их характере видна самобытность. Сибирь, замечу, чуть ли не единственная большая страна, не ведавшая никогда войн, не знавшая и крепостного быта. Тут воевать учатся с природой, а как промышленность такой привычки и требует, то, думается мне, Сибирь должна легко сделаться такой же промышленной страной, как С.А. Соединенные Штаты или английские владения в Австралии
- ↑ Часть рисунков, изображающих современный Тобольск, помещена в других частях книги, напр. на стр. 286, 416, ч. 2 стр. 213, 219, 223 и др.
- ↑ Напомню данные Пермской губернии, стр. 53 и вышеупомянутую (стр. 422) «фабрикацию сухостойного леса»
- ↑ Одинъ из них вспомнил даже, как играл со мной в бабки. Всех нас, с отцом Михаилом, снял фотограф г. Уссаковский, приехавший с А.А. Сыромятниковым
- ↑ В старину, когда учреждался Аремзянский завод, крестьян «приписывали» к заводу с землями — ради покровительства промышленным начинаниям. Но все обязательства сразу прекращались, как только завод прекращал действие. Так было и с корнильевским заводом, которым выдала моя мать, хотя настоящим владельцем был её брат Василий Дмитриевич Корнильев, живший и скончавшийся в Москве