РЕВИЗОРЪ,
править
КОМЕДIЯ СОЧ. Н. ГОГОЛЯ С. ПЕТЕРБУРГЪ. 1836.
править
Литтературныя событія у насъ рѣдки. Литтература наша кругообращается въ явленіяхъ, подходящихъ подъ статью обыкновенныхъ ежедневныхъ происшествій. Эти явленія скользятъ по вниманію читающей публики, не прорѣзывая глубокихъ слѣдовъ въ общественномъ мнѣніи. Развѣ только въ чрезполосномъ владѣніи журналистовъ возникаютъ по сему случаю тяжбы, обращающія минутное вниманіе однихъ литтературныхъ присяжныхъ, или экспертовъ, которымъ также трудно сквозь шумъ, крики и брань понятыхъ вникнуть о чемъ идетъ дѣло и есть ли дѣйствительно дѣло въ спорѣ. Часто съѣдутся, шумятъ и чѣмъ-же кончатъ? поднимутъ мертвое тѣло.... Высшая же власть, завѣдывающая этимъ родомъ дѣлъ, то есть образованная публика, принимаетъ все это просто къ свѣдѣнію безъ безъ пристрастія, и тѣмъ свободнѣе, что все это — дѣло для нея постороннее. Рѣдко случается писателямъ нашимъ задѣть публику за живое, касаясь предметовъ близкихъ къ ней. Писатели наши живутъ слишкомъ внѣ общества; они чужды общежитейскимъ отношеніямъ, понятіямъ, мнѣніямъ, нравственности высшаго круга читателей, то есть образованнѣйшаго; между тѣмъ недовольно положительны, добросовѣстны, чтобы дѣйствовать съ пользою на классы читателей, нуждающихся въ пищѣ простой, но сытой и здоровой. Они какой-то междоумокъ въ обществѣ: они пишутъ для людей, которые ихъ не читаютъ, или не имѣютъ нужды ихъ читать, и слѣдовательно читаютъ равнодушно и разсѣянно, а читаются тѣми, которые не могутъ судить ихъ. Тѣмъ болѣе литтературное, явленіе, выходящее изъ круга этихъ частныхъ и безжизненныхъ дѣйствій, потрясающее оба противоположные края читателей, рождаютъ у насъ дѣятельность необыкновенную. Каждый спѣшитъ дать голосъ свой, и неминуемымъ слѣдствіемъ того бываетъ разногласіе въ мнѣніяхъ. Драматическое произведеніе, а въ особенности комедія народная, или отечественная, принадлежитъ къ сему разряду явленій, которыя должны преимущественно обратить на себя общее вниманіе. О комедіи каждый въ правѣ судить; голоса о ней собираются не въ тишинѣ кабинета, не предъ зерцѣломъ искусства, не по окончаніи медленной процедуры и примѣненія всѣхъ законовъ литтературнаго кодекса; публика не выжидаетъ, чтобы тотъ дали другой трибуналъ, тотъ или другой журналъ, тотъ или другой критикъ изслѣдовалъ дѣло и подписалъ приговоръ. Нѣтъ, голоса собираются по горячимъ слѣдамъ въ шумномъ партерѣ, гдѣ каждый, кто взнесъ законную долю установленнаго сбора, допускается къ судейскимъ кресламъ и рядить и судитъ за свои деньги о дѣлѣ, подлежащемъ общему сужденію. У насъ и въ этомъ отношеніи авторы съ удивительною ловкостію умѣютъ обыкновенно избѣгать прямой встрѣчи и тѣснаго столкновенія съ публикою. Большая часть Русскихъ комедій также дѣло для нея постороннее: это снимки съ картинъ чужой или вымышленной природы. Въ подобныхъ снимкахъ можетъ идти дѣло о искусствѣ художника въ исполненіи, но нѣтъ рѣчи о жизни, о вѣрности, о природномъ сочувствіи. Тѣмъ болѣе комедія, выходящая изъ круга сихъ заимствованій, вымысловъ, или поддѣлокъ, должна произвести общее, сильное и разнородное впечатлѣніе. Мало было у насъ подобныхъ комедій: Бригадиръ, Недоросль, Ябеда, Горе отъ Ума — вотъ, кажется, верхушки сего тѣснаго отдѣленія литтературы нашей. «Ревизоръ» занялъ мѣсто въ слѣдъ за ними. Комедія сія имѣла полный успѣхъ на сценѣ: общее вниманіе зрителей, рукоплесканія, задушевный и единогласный хохотъ, вызовъ автора послѣ двухъ первыхъ представленій, жадность пуклики къ послѣдовавшимъ представленіямъ и, что всего важнѣе, живой отголосокъ ея, раздававшійся послѣ въ повсемѣстныхъ разговорахъ, — ни въ чемъ не было недостатка. Въ чтеніи комедія выдержала театральный успѣхъ, если еще не превзошла его, чтò и должно быть въ комедіи, писанной съ умомъ и талантомъ, съ истинною комическою веселостью, но съ меньшею заботливостью о игрѣ и сшибкахъ драматическихъ внезапностей. Въ семъ отношеніи, замѣтимъ мимоходомъ, «Ревизоръ», приблизившійся характеристическимъ достоинствомъ своимъ къ вышеупомянутымъ исключеніямъ изъ Русскаго театра, приближается къ нимъ и тѣмъ, чтò можно было бы наименовать недостатками ихъ, еслибъ сіи недостатки не составляли общей принадлежности и литтературы нашей. Но о семъ рѣчь впереди и въ другомъ мѣстѣ. Впрочемъ какъ успѣхъ «Ревизора» ни былъ блистателенъ, а все же не можетъ онъ не быть затмѣваемъ нѣкоторыми оговорками, критическими замѣчаніями и осужденіями. Охотно и предварительно соглашаемся за глаза со всѣми критиками настоящими, прошедшими и будущими, что въ сей комедіи встрѣчаются погрѣшности, и спросимъ у нихъ: знаютъ ли они хотя одно литтературное твореніе, которое вышло бы совершеннымъ изъ рукъ творца своего?... Чисто-литтературные споры почти всегда безполезны, потому что въ спорахъ о изящности художническаго произведенія трудно, если не рѣшительно невозможно, привести споръ къ окончательному заключенію. Есть что-то ребяческое въ важности, съ которою аристархи литтературные спѣшатъ наложитъ клеймо свое на каждое новое литтературное явленіе. Имъ кажется, что безъ ихъ отмѣтки твореніе не додѣлано и ждетъ отъ нихъ законнаго вида.
Общія замѣчанія о комедіи Г. Гоголя можно подвести подъ три отдѣленія: литтературное, нравственное и общественное. Въ изслѣдованіи сихъ замѣчаній и въ возраженіяхъ на оныя обратимъ мы болѣе вниманія на то, что было говорено о «Ревизорѣ», нежели на то, что было о немъ писано: во-первыхъ потому, что безполезность замѣчаній чисто-литтературныхъ уже нами оцѣнена, во-вторыхъ потому, что въ разговорахъ Русскихъ гораздо болѣе ума, нежели въ журнальныхъ Русскихъ статьяхъ. Вообще умъ нашъ натуры изустной, а не письменной. Къ тому же въ спорѣ гостиныхъ рѣчь идетъ о мнѣніяхъ: въ спорѣ журналовъ — о личности. Съ журналами спорить нельзя, по той же причинѣ, по которой Карамзинъ не отвѣчалъ ни на одну критику, хотя онъ и любилъ спорить. Есть люди, которые жаркіе спорщики въ своемъ кругу и вмѣстѣ съ тѣмъ миролюбивы и безотвѣтны на толкучемъ рынкѣ[1].
Обратимся къ замѣчаніямъ.
Нѣкоторые говорятъ, что «Ревизоръ» не комедія, а фарса. Дѣло не въ названіи: можно написать геніальную фарсу и пошлую комедію. Къ тому же въ «Ревизорѣ» нѣтъ ни одной сцены въ родѣ Скапиновыхъ Обмановъ, Доктора по неволѣ Пурсоньяка, или Расиновыхъ: les Рlaideurs; нѣтъ нигдѣ вымышленной каррикатуры, переодѣваній и пр. и пр. За исключеніемъ паденія Бобчинскаго и двери, нѣтъ ни одной минуты, сбивающейся на фарсу. Въ «Ревизорѣ» есть каррикатурная природа: это дѣло другое. Въ Природѣ не все изящно; но въ подражаніи природѣ неизящной можетъ быть изящность въ художественномъ отношеніи. Смотрите на картины Теньера, на корову Поль-Потера, и спросите послѣ: какъ могло возвышенное искусство посвятить кисть свою на подобные предметы? Не ужьли не нашло оно въ Природѣ ничего лучшаго и достойнѣйшаго, какъ пьяные мужики и дородная корова? Вы можете быть правы по совѣсти своей, но любитель живописи и знатокъ въ картинахъ заплатитъ большія деньги за корову весьма невѣжливую, и за Теньера, который каждую картину свою скрѣпляетъ однимъ дѣйствующимъ лицемъ подъ пару помянутой коровѣ, и предоставитъ вашему цѣломудренному вкусу пріобрѣтеніе благородныхъ картинъ Ангелики Кауфманнъ. Разумѣется, «Ревизоръ» не высокая комедія, въ смыслѣ Мизантропа или Тартюфа: тутъ не выводятся на сцену лица придворныя, ни даже гостинныя. Сцена въ уѣздѣ. Авторъ однимъ выборомъ сцены даетъ уже вамъ мѣру и свойство требованій, на кои онъ берется отвѣтствовать. Перенести такъ называемую высокую комедію въ уѣздный городокъ было бы уже первымъ признакомъ необдуманности и неблагоразумія автора. — Говорятъ, что языкъ низокъ. Высокое и низкое высоко и низко по сравненію и отношенію: низкое, когда оно на мѣстѣ, не низко: оно въ пору и въ мѣру. Но вы, милостивые государи, любите только ту комедію, которая во Французскомъ кафтанѣ, при шпагѣ, съ стальнымъ эфесомъ, или по крайней мѣрѣ въ черномъ фракѣ и въ башмакахъ, изъясняется александрійскими стихами, или по крайней мѣрѣ академическою и благородною прозою? Прекрасно! Какъ тутъ противъ васъ и спорить? Слава Богу, мы не дожили еще до такой глупости, чтобъ готовы были смѣяться надъ трудами Расина и Мольера и ставить ни во что хотя бы и Лагарпа. Мы соглашаемся, что вы имѣете за себя голоса и авторитеты, которые каждый благоразумный и чему нибудь учившійся человѣкъ признаетъ, если не исключительно и безусловно, то по крайней мѣрѣ почтительно, съ чувствомъ уваженія и любви къ предкамъ, коихъ заслуги не утрачены и нынѣ, ибо настоящее есть наслѣдіе прошедшаго. Ваши требованія доказываютъ, что вы придерживаетесь традицій классическаго вѣка, почерпнули ихъ въ ученія, или свыклись съ ними въ кругу образованнаго общества: это также въ глазахъ нашихъ, не бездѣлица, вопреки мнѣнію тѣхъ, которые ставятъ ни во что аристократическія традиціи гостиныхъ вѣка Людовика ХIV или Екатерины II. Но съ другой стороны, или именно по сей-же самой терпимости, которую мы исповѣдуемъ какъ законъ истинной образованности, мы не ограничиваемся заколоченнымъ наглухо и единожды навсегда кругомъ дѣйствій, нравовъ, событій, формъ образцовыхъ и непреложныхъ. Нѣтъ, мы въ искусствѣ любимъ просторъ. Мы полагаемъ, что гдѣ есть природа и истина, тамъ вездѣ можетъ быть и изящное подражаніе оной. А тамъ уже дѣло вкуса, или правильнѣе вкусовъ, избирать любое для подражанія и въ подражаніяхъ. Между тѣмъ не излишнимъ будетъ замѣтить почитателямъ классическихъ преданій, что фонъ-Визинъ читалъ своего Бригадира и своего Недоросля при просвѣщенномъ и великолѣпномъ дворѣ Екатерины II. «Такъ,» — скажутъ они, — но въ этихъ комедіяхъ при дурномъ обществѣ, въ нихъ собранномъ, встрѣчаются за то и Добролюбовы, Стародумы, Милоны и добродѣтельныя Софьи, а въ «Ревизорѣ» нѣтъ ни одного Добролюбова, хоть для примѣра. «Согласны; но вотъ маленькая оговорка; когда играли «Недоросля» при Императрицѣ и послѣ предъ публикою, то немилосердно сокращали благородныя роли Стародума и Милона, потому что онѣ скучны и неумѣстны, сохранялись-же въ неотъемлемой цѣлости низкія роли Скотинина, Простаковыхъ, Кутейкина, не смотря на нравы, ихъ вовсе неизящные и на языкъ ихъ вовсе не академическій. При однѣхъ добродѣтельныхъ лицахъ своихъ, при лицахъ высокой комедіи фонъ-Визинъ остался бы незамѣченнымъ комическимъ писателемъ, не читалъ бы своихъ комедій Екатеринѣ Великой и не былъ бы и понынѣ типомъ Русской комической оригинальности. Вывезли его къ безсмертію лица, которыя также не выражаютъ ни одного благороднаго чувства, ни одной свѣтлой мысли, ни одного въ человѣческомъ отношеніи отраднаго слова. А не въ отсутствіи ли всего этого обвиняете вы лица, представленныя Г-мъ Гоголемъ?
Другіе говорятъ, что въ «Ревизорѣ» нѣтъ правдоподобія, вѣрности, потому что комедія есть описаніе нравовъ и обычаевъ извѣстной эпохи, а въ сей комедіи нѣтъ надлежащей опредѣленности. Слѣдовательно, гдѣ зрителю: не льзя узнать по лицу и платью, кто какого прихода и въ которомъ году онъ родился, тамъ нѣтъ и комедіи? Кто-то сказалъ, что комедія есть исторія общества; а здѣсь вы отъ комедіи требуете и статистики! Позвольте же спроситъ теперь: а комедія, въ которой просто описанъ человѣкъ съ страстями, съ слабостями, съ пороками своими, на примѣръ, скупый, рѣвнивый, игрокъ, тщеславный — эти типы, которые не принадлежатъ исключительно ни тому ни другому столѣтію, ни тому ни другому градусу долготы и широты, а просто человѣческой природѣ и Адамову поколѣнію, развѣ они нейдутъ въ комедію? Берегите свое правило для комедіи исторической, или анекдотической, но не прикладывайте его къ комедіи вообще.
Кто говоритъ, что коренная основа «Ревизора» не правдоподобна, что Городничій не могъ такъ легковѣрно вдаться въ обманъ, а долженъ былъ потреботать подорожную, и проч., конечно такъ; но авторъ въ этомъ случаѣ помнилъ болѣе Психологическую пословицу, чѣмъ полицейскій порядокъ, и для комика, кажется, не ошибся. Онъ помнилъ, что у страха глаза велики, и на этомъ укрѣпилъ свою басню. Къ тому же и минуя пословицу, въ самой сущности дѣла нѣтъ ни малѣйшаго насилія правдоподобію. Извѣстно, что Ревизоръ пріѣдетъ инкогнито, слѣдовательно можетъ пріѣхать подъ чужимъ именемъ. Извѣстіе о пребываніи въ гостинницѣ неизвѣстнаго человѣка падаетъ на Городничаго и сотоварищей его въ критическую минуту паническаго страха, по прочтеніи роковаго письма. Далѣе, почему не думать Городничему, что у Хлестакова двѣ подорожныя, два вида, изъ коихъ настоящій будетъ предъявленъ когда нужно? Тутъ нѣтъ никакой натяжки въ предположеніи автора: все натурально. Дѣйствіе, производимое столичнымъ жителемъ въ глуши уѣзднаго городка, откуда, по словамъ Городничаго, хоть три года скачи, ни до какого государства не доѣдешь, представляетъ комику обширное поприще для сбыточныхъ невѣроятностей. Самохвальство, ложь, пустословіе столичныя обдаютъ трепетомъ и легковѣріемъ людей и благоразумныхъ, но необразованныхъ: — подобная мистификація сбыточна вездѣ. Свѣтскіе самозванцы, пройдохи, шарлатаны являются и во Франціи и въ Англіи, и обманываютъ народъ. Въ одной изъ нашихъ губерній, и не отдаленной былъ дѣйствительно случай подобный описанному въ «Ревизорѣ». По сходству фамиліи, приняли одного молодаго проѣзжаго за извѣстнаго государственнаго чиновника. Все городское начальство засуетилось и пріѣхало къ молодому человѣку являться. Не знаемъ, случилась ли ему тогда нужда въ деньгахъ, какъ проигравшемуся Хлестакову, но вѣроятно нашлись-бы заимодавцы. Все это въ порядкѣ вещей, не только въ порядкѣ комедіи.
Естъ критики, которые недовольны языкомъ комедіи, ужасаются простонародности его, забывая что языкъ сей свойственъ выведеннымъ лицамъ. Тутъ авторъ не суфлеръ дѣйствующихъ лицъ, не онъ подсказываетъ имъ свои выраженія: авторъ стенографъ. Вѣроятно, можно найти нѣкоторыя неисправности, сорвавшіяся съ пера писателя; но смѣшно же грамматически ловить слова въ комедіи. Главное въ писателѣ, есть слогъ: если онъ имѣетъ выразительную физіономію, на коей отражаются мысль и чувство писателя, то сочувствіе читателей живо отзывается на голосъ его. Можетъ быть, словоловы и правы, и языкъ Г. Гоголя не всегда безошибоченъ; но слогъ его вездѣ замѣчателенъ. Впрочемъ трудно и угодить на литтературныхъ словолововъ. У котораго-то изъ нихъ уши покраснѣли отъ выраженій: супъ воняетъ, чай воняетъ рыбою. Онъ увѣряетъ, что теперь и порядочный лакей того не скажетъ. Да мало ли того, что скажетъ и чего не скажетъ лакей? Не ужь-ли писателю ходитъ въ лакейскія справляться, какія слова тамъ въ чести и какія не въ употребленіи. Такъ? если онъ описываетъ лакейскую сцену; но иначе къ чему же? На примѣръ, Осипъ въ «Ревизорѣ» говоритъ чисто лакейскимъ языкомъ, лакея въ немъ слышимъ деревенскаго, который прожилъ нѣсколько времени въ столицѣ: это дѣло другое. Впрочемъ критикъ можетъ быть, и правъ; въ этомъ случаѣ мы спорить съ нимъ не будемъ. Порядочный лакей, то есть, что называется un laquai endimmanché точно, можетъ быть постыдится сказать: воняетъ, но порядочный человѣкъ, то есть благовоспитанный, смѣло скажетъ это слово и въ гостиной и предъ дамами. Извѣстно, что люди высшаго общества гораздо свободнѣе другихъ въ употребленіи собственныхъ словъ: жеманство, чопорность, щепетность, оговорки, отличительные признаки людей — не живущихъ въ хорошемъ обществѣ, но желающихъ корчить хорошее общество. Человѣкъ, въ сферѣ гостиной рожденный, въ гостиной — у себя, дома: садится ли онъ въ кресла? онъ садится какъ въ свои кресла; заговоритъ ли? онъ не боится проговориться. Посмотрите на провинціяла, на выскочку; онъ не смѣетъ присѣсть иначе, какъ на кончикѣ стула: шевелитъ краемъ губъ, кобенясь, извиняется вычурными фразами нашихъ нравоучительныхъ романовъ, не скажетъ слова безъ прилагательнаго, безъ оговорки. Вотъ отъ чего многіе критики наши, добровольно подвизаясь на защиту хорошаго общества и ненарушимости законовъ его, попадаютъ въ такіе смѣшные промахи, когда говорятъ что такое-то слово неприлично, такое-то выраженіе невѣжливо. Охота имъ мѣшаться не въ свои дѣла! Пускай говорятъ они о томъ, что знаютъ; рѣдко будетъ имъ случай говорить, — это правда, но за то могутъ говоритъ дѣльнѣе. Можно быть очень добрымъ и разсудительнымъ человѣкомъ и не имѣть доступа въ высшее общество. Смѣшно хвастаться тѣмъ, что судьба, что рожденіе приписали васъ къ этой области; но не менѣе смѣшно, если не смѣшнѣе, не уроженцу, или не получившему права гражданства въ ней, толковать о нравахъ, обычаяхъ и условіяхъ ея. Что вамъ за нея рыцарствовать? Эта область сама умѣетъ стоять за себя, сама умѣетъ приводить въ дѣйствіе законы своего покровительства и острацизма. Все это не журнальное дѣло. У васъ уши вянутъ отъ языка «Ревизора»: а лучшее общество сидитъ въ ложахъ и въ креслахъ, когда его играютъ; брошюрка «Ревизора» лежитъ на модныхъ столикахъ работы Гамса. Не смѣшно ли, не жалко ли съ желудкомъ натощакъ гнѣваться на повара, который позволилъ себѣ поставить недовольно утонченное кушанье на столъ, за коимъ нѣтъ намъ прибора?...
Въ понятіяхъ о нравственности книги или человѣка, казалось бы, спорить не о чемъ и не съ кѣмъ. Нравственность, нравственное чувство, нравственная совѣсть должны быть одинаковы у всѣхъ нравственныхъ и добросовѣстныхъ людей. Такъ! но въ этомъ отношеніи рѣчь идетъ болѣе о нравоученіи, нежели о нравственности, болѣе о средствахъ преподавать ее и дѣйствовать именемъ ея на умы и сердца людей. Тутъ можетъ быть разногласіе. На примѣръ, говорятъ, что «Ревизоръ» — комедія безнравственная, потому, что въ ней выведены одни пороки и глупости людскія, что уму и сердцу не на комъ отдохнуть отъ негодованія и отвращенія; нѣтъ свѣтлой стороны человѣчества для примиренія зрителей съ человѣчествомъ, для назиданія ихъ, и проч. О нравственности или нравоученіи литтературныхъ произведеній много было говорено. Кажется, Г. Баратынскій въ предисловіи къ поэмѣ Цыганка изслѣдовалъ сей вопросъ самымъ удовлетворительнымъ и убѣдительнѣйшимъ образомъ. Съ нашей стороны, совершенно съ нимъ соглашаясь, мы признаемъ безнравственнымъ сочиненіемъ только то, которое вводитъ въ соблазнъ и въ искушеніе. Равнодушное, безпристрастное изложеніе самаго соблазна можетъ не быть безнравственно. Авторъ, слѣдуя въ этомъ случаѣ Провидѣнію, допускаетъ зло, предоставляя внутренней волѣ и совѣсти читателя и зрителя пользоваться представленнымъ урокомъ по своимъ чувствамъ и правиламъ. Не должно забывать, что есть литтература взрослыхъ людей и литтература малолѣтныхъ: каждый возрастъ имѣетъ свою пищу. Конечно, между людьми взрослыми бываютъ и такіе, которые любятъ быть до старости подъ указкою учителя; говорите имъ внятно: вотъ это дѣлайте! а того не дѣлайте! за это скажутъ вамъ: пай дитя; погладятъ по головкѣ и дадутъ сахарцу. За другое: фи дитя, выдерутъ за ухо, и поставятъ въ уголъ! Но какъ же требовать, чтобы каждый художникъ посвятилъ себя на должность школьнаго учителя или дядьки? На что вамъ честные люди въ комедіи, если они не входили въ планъ комическаго писателя? Онъ въ извѣстную минуту, въ данномъ положеніи взглянулъ на нѣсколько лицъ — и нарисовалъ ихъ въ томъ видѣ, съ тѣми оттѣнками свѣта и тьмы, какъ они представились взору его. Комедія не всеобщая исторія, не всеобщая картина человѣчества или общества, даже не романъ, не біографія. Комедія — отрывокъ; а вы въ отрывкѣ требуете многосложнаго и полнаго, объема! Не ужьли изъ того, что комикъ не вывелъ ни одного честнаго человѣка, слѣдуетъ заключить что авторъ имѣлъ цѣлью доказать, что честныхъ людей вовсе нѣтъ? Живописецъ представляетъ вамъ сцену разбойниковъ и убійцъ; вамъ этого недовольно: для нравственной симметріи, вы требуете, чтобы на первомъ же планѣ былъ выведенъ человѣкъ, который отдаетъ полный кошелекъ свой нищему; иначе зрѣлище слишкомъ прискорбно и тяжело дѣйствуетъ на нервы ваши. Вы и въ театрѣ не можете просидѣть двухъ часовъ безъ того, что-бы не явился вамъ хотя одинъ честный человѣкъ, одинъ герой добродѣтели, именно герой; ибо въ представленіи просто добраго человѣка, который былъ бы тутъ только для показа, лицемъ безстрастнымъ и бездѣйствующимъ не было бы никакой цѣли; нѣтъ, нужна сопротивная сила для отпора и сокрушенія порочныхъ; — однимъ словомъ нужна вамъ драма съ полнымъ спектаклемъ, весь театральный міръ: «барыня требуетъ» весь туалетъ! Да.... помилуйте, въ жизни и въ свѣтѣ не два часа просидишь иногда безъ благороднаго, утѣшительнаго сочувствія. Автору не мудрено вывести вамъ цѣлый легіонъ честныхъ людей, имѣющихъ патентованное право на премію добродѣтели, установленную филантропомъ Монтіономъ: да что будетъ вамъ отъ нихъ пользы? Въ театрѣ досыта негодуйте надъ негодными и смѣйтесь надъ глупцами, если они выведены вамъ на глаза. Добрыхъ и порядочныхъ людей ищите для себя, вышедши изъ театра: тогда они будутъ вамъ нужнѣе, и еще пріятнѣе послѣ впечатлѣній, оставленныхъ въ васъ сценическими лицами. Кто изъ зрителей «Ревизора» пожелалъ бы быть Хлестаковымъ, Земляникою, Шпекинымъ, или даже и невинными Петрами Ивановичами Добчинскимъ и Бобчинскимъ? Вѣрно, никто! Слѣдовательно, въ дѣйствіи, производимомъ комедіею, нѣтъ ничего безнравственнаго, можетъ быть дѣйствіе, впечатлѣніе непріятное, какъ во всякой сатирѣ, изображающей недуги общества: это дѣло другое и слѣдствіе неминуемое; но это непріятное дѣйствіе умѣрено смѣхомъ. Слѣдовательно, условія искусства выдержаны, комикъ правъ.
Сущность общественныхъ замѣчаній, слышанныхъ нами о «Ревизорѣ», сбиваются во многомъ на вышеприведенныя замѣчанія. Говорятъ, что эта комедія, это изображеніе нравовъ — поклепъ на Русское общество, что нѣтъ ни одного уѣзднаго города въ Россіи, который могъ бы представить подобное жалкое сборище людей: перебираютъ въ Зябловскомъ и Арсеньевѣ всѣ уѣзды Великороссійскихъ, Малороссійскихъ, западныхъ и восточныхъ Губерній, и заключаютъ, что нѣтъ такого города въ государствѣ. Слѣдовательно, комедія — ложь, клевета, несбыточный и недозволительный вымыселъ! Опять статистическія требованія отъ комика, опять жалобы на драматическаго Дюпена. Да кто же сказалъ вамъ, что авторъ метилъ на такой-то городъ? Что за пристрастный допросъ, повальный обыскъ таланту? зачѣмъ искать оскорбленія народному честолюбію въ шуточномъ вымыслѣ автора?... Есть ли на бѣломъ свѣтѣ люди похожіе на тѣхъ, которые выведены въ комедіи? Безспорно, есть. Довольно, этого! Что за дѣло, что комикъ подмѣтилъ одного изъ нихъ на берегу Волги, другаго на Днѣпрѣ, третьяго на Двинѣ, и собралъ ихъ во едино, какъ живописецъ собралъ нѣсколько красавицъ въ одну свою Венеру? Не ужъ ли слѣдовало автору гнать зрителей своихъ по почтѣ изъ губерніи въ губернію, чтобы не ввести васъ въ недоумѣніе и пощадить щекотливость? Между тѣмъ зачѣмъ же увеличивать и вымышленное зло? Зачѣмъ клепать и на сценическія лица? Они болѣе смѣшны, нежели гнусны: въ нихъ болѣе невѣжества, необразованности, нежели порочности. Хлестаковъ — вѣтренникъ, а впрочемъ, можетъ быть, и добрый малой; онъ не взяточникъ, а заемщикъ, нѣсколько легкій на руку, это правда, но однако же не нечистый на руку! Различіе это ясно обозначено въ лицѣ его. Прочія лица даютъ ему деньги, потому что онъ денегъ отъ нихъ проситъ. Гдѣ же видано, чтобъ люди отказывались услужить человѣку въ нуждѣ, когда этотъ человѣкъ можетъ быть имъ полезенъ? все это натурально; все это такъ водится, не только въ глуши Русскаго уѣзднаго городка, но и вездѣ гдѣ живутъ люди. «Баснь Ревизора» не утверждена на какомъ нибудь гнусномъ дѣйствіи: тутъ нѣтъ утѣсненія невинности въ пользу сильнаго порока, нѣтъ продажи правосудія, какъ напримѣръ въ комедіи Капниста: Ябеда. Войдя здѣсь въ разговоръ и въ разсужденіе не съ журналистами и письменными людьми, а съ тѣми, которые можетъ быть, и не твердо упомнятъ твореніе Капниста, приведемъ нѣсколько выписокъ изъ Ябеды для подтвержденія мнѣнія нашего. — Вотъ, напримѣръ, первая сцена. У Прямикова тяжба; дѣло разсматривается въ Гражданской Палатѣ; встрѣтясь съ Добровымъ, знакомымъ ему Повытчикомъ, онъ спрашиваетъ его.
«Чѣмъ такъ, соперникъ мой мнѣ страшенъ?
Господи! что за вопросъ такой!
Онъ ябедникъ — вотъ все ужь этимъ вамъ сказалъ.
Но чтобъ его, сударь, получше вы узнали,
То я здѣсь коротко его вамъ очерчу:
Въ дѣлахъ, сударь, ему самъ чортъ не по плечу.
Въ Гражданской ужь давно веду я протоколы:
Такъ видны всѣ его тутъ шашни и крамолы,
Которы, зеркалу судебной правоты
Представъ, невинности явили въ немъ черты;
А сверхъ того еще — гласъ Божій, гласъ народа.
Подлоги, грабежи, разбои разна рода,
Фальшивы рядныя, уступки, векселя;
Тамъ отмежевана вдругъ выросла земля;
Тутъ верхни мѣльницы всѣ нижни потопили;
Тамъ двѣсти десятинъ два борова изрыли;
Здѣсь выморочныхъ селъ наслѣдничекъ воскресъ;
Тамъ на гумнѣ его дремучій срубленъ лѣсъ;
На брата искъ за брань и за безчестье взноситъ,
А пожилыхъ съ того и за умершихъ проситъ;
Тамъ люди пойманы его на воровствѣ,
Окраденнымъ купцамъ сыскалися въ родствѣ,
И брали то, что имъ лишь по наслѣдству должно..
Но всѣхъ его проказъ пересказать не можно:
Довольно и того, что вамъ слегка сказалъ,
При томъ, какъ знаетъ онъ всѣхъ стряпчихъ наповаль!
Какъ Регламентъ нагнуть, какъ вывернуть указы;
Какъ всѣ подъячески онъ вѣдаетъ пролазы!
Какъ забѣжать къ судьѣ, съ котораго крыльца;
Кому бумажекъ пукъ, кому пудъ сребреца;
Шестерку проиграть, четверку гдѣ, иль тройку;
Какъ залучить кого въ пирушку, на попойку,
И словомъ: дивное онъ знаетъ ремесло,
Неправду мрачную такъ чиститъ, какъ стекло.
Такъ вамъ возможно ли съ симъ молодцомъ тягаться?
И подлинно его мнѣ должно опасаться.
Но дѣло вѣдь мое такъ право, ясно такъ !...
Какъ солнце ясно будь, то будетъ аки мракъ.
Но на судей ужь ли не можно положиться?
Хояинъ здѣшній?...
Ахъ, боюсь проговориться;
Но вы не скажете, не слышитъ насъ никто.
Извольте жъ про себя, сударь, вы вѣдать то,
Что дому господинъ, гражданской предсѣдатель,
Есть сущій истины Іюда и предатель,
Что и ошибкой онъ дѣлъ прямо не вершилъ,
Что съ кривды пошлиной карманы начинилъ,
Что онъ законами лишь беззаконье удитъ,
И безъ наличнаго довода дѣлъ не судитъ;
Однако хоть и самъ всей пятерней беретъ,
Но вящшую его супруга данъ деретъ:
Съѣстное, питейцо, — предъ нею нѣтъ чужаго,
И только что твердитъ: даянье всяко благо.
Вотъ на! возможно ль быть? А члены?...
Все одно;
У нихъ все на одинъ салтыкъ заведено:
Одинъ членъ вѣчно пьянъ и протрезвенья нѣту,
Такъ тутъ какому быть ужь путному совѣту?
Товарищъ же его до травли русаковъ
Охотникъ страстной: съ нимъ со сворой добрыхъ псовъ
И сшедшую съ небесъ доѣхать правду можно...
А засѣдатели?
Когда, сказать не ложно,
Въ одномъ изъ нихъ души хотя немножко знать.
Такъ чтожь? Лихъ та бѣда, что не гораздъ читать;
Писать и поготовъ, а на словахъ заика:
И такъ, хотябъ и радъ, помѣха лихъ велика.
Другой себя къ игрѣ такъ страстно пристрастилъ,
Что душу бы свою на карту посадилъ.
Въ судѣ по Чермному съ нимъ Фараонъ гуляетъ,
И у журналовъ онъ углы лишь загибаетъ.
А прокуроръ? Ужьли и онъ..?
О! прокуроръ,
Чтобъ въ рифму мнѣ сказать, существеннѣйшій воръ.
Вотъ прямо въ точности всевидящее око:
Гдѣ плохо что лежитъ, тамъ зѣтитъ онъ далеко;
Не цапнетъ лишь того, чего недосягнетъ.
За праведный доносъ, за ложный онъ беретъ;
Щечитъ за пропускъ дѣлъ, за голосъ, предложенья;
За нерѣшеніе рѣшимаго сомнѣнья,
За поздной въ судъ приходъ, за пропущенный срокъ,
И даже онъ деретъ съ колодниковъ оброкъ.
А о секретарѣ?...
Дуракъ, кто слово тратитъ.
Хоть голъ будь какъ ладонь, онъ что нибудь да схватитъ.
Указы знаетъ всѣ, какъ пальцовъ пять своихъ.
Экстрактецъ сочинить безъ точекъ, запятыхъ,
Подчистить протоколъ, иль листъ прибавить смѣло,
Иль стибрить документъ — его все это дѣло;
И съ Праволовымъ онъ запазушны друзья.
Онъ вамъ накаверзитъ, весьма увѣренъ я.
И дѣльцо знать къ себѣ онъ прибралъ по секрету;
По крайности, его въ моемъ повытьѣ нѣту.
Изрядно эту мнѣ ты шайку, описалъ!
Какая сволочь!....
Я истину сказалъ.»
Далѣе, деньги тутъ даются не въ займы, а въ явный подкупъ. Предсѣдатель гражданской палаты члены, прокуроръ поютъ хоромъ:
Бери, большой тутъ нѣтъ науки;
Бери, чтó только можно взять.
На чтожь привѣшены намъ руки,
Какъ не на то, чтобъ брать, брать, брать?
Всѣ возможныя сатурналіи и вакханаліи Ѳемиды, во всей наготѣ, во всемъ безчинствѣ своемъ раскрываются тутъ на сценѣ гласно и торжественно. Гражданская палата засѣдаетъ, слушаетъ и судитъ дѣла въ той же комнатѣ, гдѣ за нѣсколько часовъ предъ тѣмъ бушевала оргія; вчерашнія бутылки валяются подъ присудственнымъ столомъ, прикрытымъ краснымъ сукномъ, которое, по мнѣнію Повытчика,
«Множество привыкло прикрыватъ
И не такихъ грѣховъ!»
Вѣроятно и въ то время находились люди, которые говорили, что въ самомъ дѣлѣ не могутъ существовать въ Россіи и нигдѣ такіе нравы, что это клевета, и проч. Между тѣмъ Капнистъ посвящая свою комедію Императору Павлу I, отвѣчалъ на сіи обвиненія обращаясь къ Его высокому имени:
Ты знаешь разные людей строптивыхъ нравы:
Инымъ не страшна казнь, а злой боятся славы.
Я кистью Таліи порокъ изобразилъ;
Мздоимство, ябеды, всю гнусность обнажилъ,
И отдаю теперь на посмѣянье свѣта.
Не мстительна отъ нихъ страшуся я навѣта,
Подъ Павловымъ щитомъ почію невредимъ;
Но бывъ по мѣрѣ силъ споспѣшникомъ Твоимъ,
Сей слабый трудъ Тебѣ я посвѣтить дерзаю,
Да именемъ Твоимъ успѣхъ его вѣнчаю.
Благородныя чувства и благородный языкъ поэта были доступны къ просвѣщенному великодушію Государя. Онъ изъявилъ согласіе Свое на просьбу его и статсъ-секретарь Нелединскій написалъ къ нему слѣдующее письмо:
ЕГО ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО, снисходя на желаніе ваше, Всемилостивѣйше дозволяетъ сочиненную вами комедію, подъ названіемъ: Ябеда, напечатать съ надписаніемъ о посвященіи онаго сочиненія Августѣйшему имени ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА.
Съ совершеннымъ почтеніемъ и преданностію честь имѣю пребыть вашимъ, милостивый государь мой, покорнѣйшимъ слугою
В Павловскѣ.
Iюня 29 дня 1798 года.
Конечно чувство патріотической щекотливости благородно: народное достоинство есть святыня оскорбляющаяся малѣйшимъ прикосновеніемъ. Но при этихъ чувствахъ не должно быть одностороннимъ въ понятіяхъ своихъ. При излишней щекотливости вы стѣсняете талантъ и искусство, стѣсняете самое нравственное дѣйствіе благонамѣренной литтературы. Комедія, сатира, романъ нравовъ исключаются изъ нея при допущеніи подобнаго чувства въ безусловное и непреложное правило. Послѣ того ни одно злоупотребленіе не можетъ подлежатъ кисти, или клейму писателя: ни одинъ писатель не можетъ быть по мѣрѣ силѣ споспѣшникомъ общаго блага, по выраженію Капниста. Личность, званіе, національность, а наконецъ и человѣчество будутъ отраждать злоупотребителей опасеніемъ нарушить уликою въ злоупотребленіи уваженіе къ тому, что подъ нимъ скрывается достойнаго уваженія и неприкосновеннаго. Но міръ нравственный и міръ гражданскій имѣютъ свои противурѣчія, свои прискорбныя уклоненія отъ законовъ общаго благоустройства. Совершенство есть цѣль недостижимая, но совершенствованіе есть не менѣе того, обязанность и свойство природы человѣческой. Говорятъ что въ комедіи Гоголя не видно ни одного умнаго человѣка; неправда: уменъ авторъ. Говорятъ что въ комедіи Гоголя не видно ни одного честнаго и благомыслящаго лица; не правда: честное и благомыслящее лицо есть правительство, которое силою закона поражая злоупотребленія, позволяетъ и таланту исправлять ихъ оружіемъ насмѣшки. Въ 1783 году оно допустило представленіе Недоросля, въ 1799, Ябеды, а въ 1836, Ревизора.
- ↑ Само собою разумѣется, что нѣтъ правила, безъ исключенія. Читатели наши, знакомые съ Московскимъ Наблюдателемъ, догадаются и безъ нашей оговорки, что онъ здѣсь въ сторонѣ. Не льзя не желать для пользы литтературы нашей и распространенія здравыхъ понятій о ней, чтобы сей журналъ сдѣлался у насъ болѣе и болѣе извѣстнымъ. Особенно критика его замѣчательно хороша. Не выгодно подпасть подъ удары ея, но по крайней мѣрѣ оружіе ея и нападенія всегда благородны и добросовѣстны. Понимаемъ что и при этомъ случаѣ издатели Телескопа и другіе могутъ въ добродушномъ и откровенномъ испугѣ воскликнутъ: «избавь насъ Боже отъ его критикъ!» Но каждый молится за свое спасеніе: это натурально.
