НОВАЯ ПОЭМА Э. КИНЕ.
править
Наши времена не эпическія. Тому много причинъ; войти въ подробное и полное изслѣдованіе оныхъ невозможно въ краткомъ объемѣ журнальной статьи, Міръ нравственный и политическій имѣетъ свои эпохи подобно міру физическому; нѣкоторыхъ изъ допотопныхъ животныхъ не доискиваются въ мірѣ живущихъ, земля старѣетъ и стынетъ: нравственная почва также. Новыя явленія замѣнили на ней отжившія свой вѣкъ. Можетъ быть, нѣтъ новѣйшей эпической поэзіи по той же причинѣ, по коей нѣтъ новѣйшей скульптуры: люди тѣ же, но иначе одѣты, героя нашего времени носятъ трехугольныя шляпы и галстухи; скульптура любитъ обнаженныя головы и шеи; потому и принуждена она нынѣ высѣкать рѣзцемъ своимъ вѣковѣчные анахронизмы и противоестественныя натяжки. Статуи наши стоятъ на лѣтнемъ положеніи на вьюгѣ и на морозѣ, подъ небомъ, неимѣющимъ аттицизма неба Фидіасовъ. Если новому статуарію и придетъ мысль прикрыть героя своего знакомою шляпою и знакомымъ сюртукомъ, то это уже по необходимости, не въ примѣръ другимъ, и то къ соблазну и къ ужасу присяжныхъ жрецовъ изящнаго, которые впрочемъ по искусству правы, но также правъ и художникъ, по совѣсти. Дѣло въ томъ, что хотятъ невозможнаго: хотятъ разрѣшенія задачи неразрѣшимой. Должно принести на жертву искусство, или истину, и истину не отвлеченную, а народную, площадную, и слѣдовательно неприкосновенную. Примиренія тутъ быть не можетъ. Имѣть условную одежду для изображенія современныхъ знаменитостей — то же, что имѣть бы для нихъ условныя черты и особый окладъ лица героическій по правиламъ ваятельной риторики.
Вѣкъ нашъ допытливъ, изслѣдователенъ, до крайности привязчивъ, мнителенъ, правдивъ, и если лжетъ, то развѣ самому себѣ, и то изъ безусловной, фанатической любви къ истинѣ; а гдѣ клятва тамъ и преступленіе. На эпическую эпоху нахлынулъ также потопъ всеобъемлющій: потопъ книгопечатанія. Нѣтъ великаго человѣка въ глазахъ каммердинера: нѣтъ эпическихъ событій и лицъ для журналистовъ, біографовъ, лазутчиковъ во станѣ живыхъ и мертвыхъ. Великіе люди допотопные не знали ни каммердинеровъ, ни журналистовъ; имъ легко было показываться свѣту во всеоружіи своемъ сквозь увеличительное и разноцвѣтное стекло преданій. Нынѣшнія дѣйствующія лица разсматриваются въ микроскопы, которые на бѣлой, пухлой рукѣ красавицы найдутъ тысячи рытвинъ и бородавокъ, и въ розѣ миріады отвратительныхъ чудовицъ. Исторія была прежде жертвоприношеніе, апоѳеозное служеніе; нынѣ она сомнѣніе, изобличеніе и отрицаніе. Какая эпопея, то есть какое эпическое суевѣріе можетъ устоять въ Европѣ послѣ Опыта о нравахъ народовъ Вольтера, Записокъ герцога Сен-Симона, Изысканій о свойствахъ и причинахъ богатства народовъ Адама Смидта, политическихъ эпиграммъ Талейрана, въ виду стоглазой, сторучной журналистики, которая лежитъ на порогѣ храма славы,
|
Чудовище обло-озорно, огромно, стозѣвно и лаяй!... |
Можетъ ли устоять личное и рукопашное богатырство предъ изобрѣтеніемъ пороха и стратегическими сочиненіями барона Жомини? Гдѣ искать любви послѣ романовъ Кребильона-сына, Лакло, Луве и Жоржа Занда, женщины, которая пишетъ какъ прежде мужчины не читали? Всему есть время, и возрастъ на возрастъ не приходится.
Если однакоже есть лице въ новѣйшія времена, которое могло бы позировать предъ эпическимъ поэтомъ, то развѣ Наполеонъ; ибо жизнь его есть эпопея. Во всякомъ случаѣ станетъ его на Одиссею, если не стало бы терпѣнія его на десятилѣтнюю осаду Илліона. По холсту, растянутому для изображенія странствованій его отъ Альповъ до пирамидъ, отъ пирамидъ до Кремля, отъ Кремля до скалы Св. Елены, — есть гдѣ кисти поразгуляться. Въ группахъ, въ массахъ, въ движеніи, въ эффектахъ, въ сшибкахъ свѣта и тьмы также недостатка не будетъ. Въ немъ являются судьба, цѣлый міръ, олицетворившіеся въ одномъ человѣкѣ, который себя и кругомъ себя все пересоздалъ и самъ пережилъ себя и созданіе свое. Это Ахиллъ невредимый, и также какъ тотъ имѣвшій свое слабое мѣсто: властолюбіе, за которое держала его фортуна, когда закаляла въ водахъ Стикса, въ водахъ жизни и смерти, и предала съ этой стороны на произволъ собственныхъ страстей и ударовъ возмездія и мщенія. Неоспоримо, Наполеонъ — лице эпическое, эпическая стихія съ своимъ Олимпомъ и адомъ и всѣмъ, что только могло умѣститься въ широкой головѣ Гомера. Исторія, Философія могутъ оспоривать нѣкоторыя изъ правъ его на титулъ великаго, если титулъ сей долженъ быть окончательно освященъ памятью и благодарностью человѣчества; но поэзія не откажетъ ему въ титлѣ поэтическаго исполина, и сохранитъ его въ своихъ преданіяхъ. Такъ, есть для эпическаго поэта дѣйствующее лице, есть сцена; но партера нѣтъ, то есть, прежняго благосклоннаго партера, партера вѣрующаго, преданнаго, страстнаго, идолопоклоннаго, предъ коимъ разыгрывались древнія эпопеи. Нынѣ въ партерѣ сидитъ ученая, прагматическая, взыскательная критика, готовая раздѣть героя до послѣдней нитки и перебрать кулиссы и машины до послѣдней щепки. Она садится рядомъ съ суффлеромъ въ узкую яму его, чтобы оградить себя отъ всякихъ сценическихъ обольщеній, буквально слѣдовать за дѣйствіемъ, и караулитъ героя какъ неотступный тюремщикъ.
Къ тому же и въ самомъ стихотворческомъ исполненіи и въ самой формѣ встрѣчаются затрудненія и препятствія. Эпическая поэма требуетъ въ поэтѣ и въ читателѣ богатырской силы; а наше поколѣніе скоро задыхается: можно сказать, что оно запалено. Выраженіе «ouvrage de longue haleine» — выраженіе другаго вѣка, особенно въ поэзіи. Мы можемъ выдержатъ нѣсколько сотъ стиховъ, за тысячу переходимъ уже съ трудомъ, и то съ тѣмъ условіемъ, чтобы читать ихъ, какъ Италіянская публика слушаетъ свою оперу: минуя речитативы и обращая вниманіе на однѣ эффектныя аріи; такъ что Байронъ, поэтическій типъ нашего вѣка, написалъ всѣ свои поэмы безъ речитативовъ, означивъ точками пробѣлы своихъ поэтическихъ партицій, доказываетъ ли это, что мы болѣе поэты, то есть, одарены живѣйшимъ поэтическимъ чувствомъ, нежели наши предки, которые часто довольствовались одною формою, когда мы требуемъ вездѣ и всегда раздражающихъ впечатлѣній, или что мы просто лѣнивѣе и менѣе совѣстливы ихъ — не знаю. Можетъ быть и то и другое вмѣстѣ, но результатъ тотъ же и не опровергаемъ. Новая поэма Ламартина «Jocеlуn» служитъ тому доказательтвомъ. Два толстые тома стиховъ пугаютъ современное любопытство, и первое впечатлѣніе, произведенное однимъ глазомѣромъ, уже не въ пользу поэта. Между тѣмъ и сія поэма эпизодическая, отрывчатая, обрубленная, безъ связей, переходовъ, вынужденныхъ общими правилами для полноты и нераздѣлимости цѣлаго.
Эдгаръ Кине также согласовался съ потребностью времени; поэма его — собраніе отдѣльныхъ главъ, отдѣльныхъ картинъ, разнообразныхъ и формою и красками своими. Въ этомъ устройствѣ есть сознаніе поэтическаго чувства. Если избрать въ нашемъ времени лице эпической поэмы, то развѣ Наполеона; если есть возможная форма для новѣйшей эпопеи, то развѣ форма Испанскихъ романсовъ о Сидѣ. Смотря по содержанію, пѣснопѣвецъ Наполеона переходитъ отъ простонародной баллады до возвышенной оды, отъ героиды къ элегіи. Метръ его измѣняется съ ходомъ предмета. Это мысль счастливая и успѣхъ! Давно уже классическій Мармонтель говорилъ, что если необходимо писать поэмы съ риѳмами, то должно бы переломить ихъ однообразіе введеніемъ стиховъ различной мѣры, не перемѣшанныхъ на удачу, какъ то бываетъ въ вольныхъ стихотвореніяхъ, но примѣняя ихъ къ различнымъ содержаніямъ, сообразно съ удобствомъ метра: такъ напр. пятистопный стихъ, какъ простѣйшій, къ мѣстамъ патетическимъ, шестистопный къ повѣствованіямъ плавнымъ и величественнымъ, четырехстопный къ движеніямъ лирическимъ, и такъ далѣе. Вѣроятно не старикъ Мармонтель надоумилъ Эдгара Кине, ибо новѣйшее поколѣніе Французской литтературы не признаетъ предковъ и законодателей: оно не хуже нѣкоторыхъ изъ нашихъ корифеевъ ругается именами памятными только однимъ старовѣрцамъ; но мы хотѣли при этомъ случаѣ, мимоходомъ показать, что не всѣ нововведенія сегодняшнія, а что есть между ими кое-что и вчерашняго.
Эдаръ Кине принадлежитъ къ сей школѣ юной Франція, въ которой есть безъ сомнѣнія много талантовъ и много грядущаго, но еще, можетъ быть, болѣе молодости, то есть заносчивости, самонадѣянности и броженія. Нужно ей перебѣситься и осѣсться, поворотъ отъ правильной, мѣрной, плавной, Виргилiевской литтературы, основанной во Франціи Расиномъ и Фенелoномъ, былъ слишкомъ крутъ. Впрочемъ не одну литтературу круто повернули во Франціи; а литтература, какъ и всякая теорія, нѣсколько опрометчива и слѣпо кидается впередъ, не заботясь, слѣдуетъ ли за нею и можетъ ли слѣдовать дѣйствительность. Конечно литтература Версальская, Академическая, литтература монархіи Людовика ХIV и даже литтература мятежнаго ХVІII вѣка, которая при всей отважности и разрушительности въ понятіяхъ и системахъ своихъ, свято почитала неприкосновенность существовавшихъ формъ, которая въ Вольтерѣ имѣла посягателя на всѣ преданія, за исключеніемъ преданій Депрео и Расина, — эта литтература имѣла въ себѣ что-то слишкомъ условное, исключительное, выдѣланное до разслабленія, до истощенія самой природы. Новые умы почувствовали сей недостатокъ, сей недугъ, сію смерть того, что перешло имъ въ наслѣдство. Они убѣдились, что лежащій предъ ними трупъ украшенъ, подновленъ уже до послѣдней степени возможности и искусства въ бальзамированіи тѣлъ, что тутъ творить болѣе нечего, а только прикрывать новыми слоями старые, и работать надъ дѣломъ конченнымъ. Тогда кинулись они въ другую сторону искать новыхъ стихій, и забѣжали въ противоположную крайность. Жизни, жизни хотятъ они! во что бы ни стало — жизни, хотя судорожной, изступленной, но жизни новой, чтобы не сбивалась на прежнюю, уже совершившую кругъ дѣйствія своего и оборвавшую на семъ пути всѣ цвѣты, всѣ плоды, всѣ сѣмена будущей жатвы. Теперь должно ожидать появленія между ими жизнодателя подобно Расину, который приведетъ въ стройную цѣлость эти разбросанные гальванизированные недоростки жизни. Должно сознаться, что въ сущности нынѣшняя Французская литтература ближе къ природѣ и правдоподобнѣе, нежели прежняя; но въ выраженіи своемъ она все еще изыскана, натянута, и въ самомъ выборѣ стихій своихъ держится болѣе уклоненій, исключеній Природы, нежели постояннаго и правильнаго явленія силъ ея. Это усиленная школа Микель-Анджела, которая сама — отпечатокъ школы Лаокооновской, а не Аполлона Бельведерскаго: напряженные мускулы, вздутыя жилы, выраженіе борьбы, слѣдовательно силы, но вмѣстѣ съ тѣмъ и страданія. Вѣроятно, и сіе направленіе литтературы есть также слѣдствіе господствующаго побужденія отдѣлить себя отъ предшедшаго и опасеніе сбиться снова на Египетскую бальзамировку. Странны свойства сей новой литтературы: то откровенна она до наготы и до наглости, то самую наготу прикрываетъ безполезными украшеніями! Она татуируетъ себя, какъ будто совѣстясь показаться въ состояніи непорочности и пренебрегая между тѣмъ благопристойно завѣсить свое грѣшное тѣло. Это дикая островитянка, которая является къ вамъ голая, но съ серьгами въ ноздряхъ. Побрякушки роскоши, привятыя къ природной первобытности: смѣшеніе жалкое и отвратительное! Хочетъ ли новая литтература попасть на простоту? Она не за-просто проста, а съ усиліемъ простота не легко дается: это святыня, которая требуетъ особеннаго призванія и долгаго очищенія. Простота должна быть какъ благодѣяніе, такъ что лѣвая рука не вѣдаетъ о милостынѣ, подаваемой правою. Будьте просты, недумая опростотѣ, не зная, что вы просты: тогда узнаютъ и убѣдятся въ томъ другіе. Истина и простота —вотъ двѣ главныя стихіи поэзіи; въ нихъ талантъ отыщетъ силу и возвышенность. Этихъ стихій именно еще и нѣтъ у Французовъ. Онѣ предугаданы избранными умами. Лучшіе таланты ихъ озабочены, обданы сею алчною тоскою, жаждою струи животочивой, сими страданіями, которыя должны разрѣшиться плодомъ истины и жизни, и обѣщаютъ успѣхъ; но пока еще они болѣзненно мечутся въ разныя стороны и сбиваются въ исканіяхъ своихъ. — Мысль написать поэму «Наполеонъ» не по образцу Генріады есть неоспоримо уже слѣдствіе поэтическаго убѣжденія; это есть уже успѣхъ, но этимъ почти и ограничивается поэтическое, существенное достоинство поэмы. Въ исполненіи мысль искажена, и рукодѣліе поэта задушило зародышъ воображенія его. Наполеонъ столь еще живъ не только въ памяти нашей, но такъ сказать и въ глазахъ нашихъ, что поэзія должна быть въ семъ случаѣ живописью, живописью историческою — и только! Не заботьтесь о томъ, какъ опоэтизировать вашъ предметъ, какъ позолотить ваше золото. Стоя на берегу моря, не думайте, какъ бы хорошо изъ этой воды подѣлать фонтаны и скачущіе водометы. Овладѣйте предметомъ нашимъ чистыми, немудрыми, святобоязненными руками — и поэзія сама брызнетъ изъ него до небесъ и прянетъ широкими разливами! Въ поэмѣ Эдгара Кине истина нигдѣ не встрѣчена прямо въ лице, нигдѣ нѣтъ собственнаго слова, а все обиняки, метафоры, все Делилевская муза, которой страстно хотѣлось описать кошку, слона, лошадь, но никогда не доставало духа наименовать слона слономъ, лошадь лошадью, и такъ далѣе, — которая всегда надѣвала шелковыя перчатки, срывая землянику въ полѣ, всегда играла въ «отгадай не скажу». У поэта Наполеонъ послѣ Ваграмской битвы пишетъ, или диктуетъ письмо, къ Жозефинѣ. — Вотъ какъ Эдгаръ Кине приступаетъ къ тому:
|
Сrand maréchal, voici le jour! |
Смѣшно, потому что не вѣрно. Стихи сами по себѣ не дурны. Герою фантастическому можно бы допустить коршуна и кровь на мѣсто чернилъ; но когда идетъ дѣло о Наполеонѣ, то выйдетъ каррикатура. Въ Наполеонѣ нечего преувеличивать и усиливать природу: представьте просто и вѣрно, какъ Наполеонъ, на разсвѣтѣ, послѣ побѣды, пишетъ къ женѣ своей, — тутъ будетъ поэзія, потому что фактъ поэтическій; а здѣсь ея нѣтъ. Къ чему дѣлать изъ Наполеона какого-то чернокнижника? Кровью не удивишь ни его, ни тѣхъ, которые знали его. Кровь у него была, по несчатью, не фигура риторическая! Къ тому же Наполеонъ имѣлъ и въ литтературѣ и въ искусствѣ удивительную вѣрность чувства и вкуса: извѣстны совѣты, которые онъ давалъ Тальмѣ, требуя отъ него болѣе простоты и критикуя игру его въ ролѣ Нерона въ сценѣ съ Агриппиною. «И Неронъ дома у себя» — замѣчалъ онъ ему: — «говорилъ безъ сомнѣнія за-просто, какъ я теперь говорю съ вами; а вы всегда хотите выказывать въ немъ Царя, драпируете его царскою мантіею и заставляете говорить его какъ будто предъ народомъ, или въ совѣтѣ владыкъ».
Описываетъ ли поэтъ Летицію, посмотрите куда его бросаетъ: какъ будто сила и поэзія не въ сходствѣ, а сходство не въ дѣйствительности!
Есoutez! je vois dans la plaine
Une couре d'albatre pleine;
Non, c'est une vignе en son clos,
Un aigle et son рetit éclos.
Non, non, се n' est рas unе vigne
Маrіée á l'асaciа.
Sons son voile, blanс сommе un суgne,
С'est madame Letitia.
Эти стихи дурны не только потому, что они смѣшны и можно сказать нелѣпы, но главный ихъ порокъ не въ недостаткѣ поэтическаго искусства, а въ отсутствіи поэтической совѣсти. Будто мать Наполеона не есть уже природное поэтическое лице, которое можно выставить прямо, не дѣлая изъ нея какого-то уродливаго поэтическаго, или антипоэтическаго калейдоскопа? Я видѣлъ въ Римѣ мать Наполеона за годъ до ея смерти: развалину въ городѣ вѣковѣчныхъ развалинъ. Въ уединенномъ палацѣ ея, на концѣ Сorsо, обремененная лѣтами, бѣдствіями и недугами, слѣпая, безногая, прикованная къ кресламъ своимъ, какъ сынъ ея нѣкогда къ скалѣ, она доживала вѣкъ свой одинокая, вдали отъ дѣтей, разлученныхъ съ нею силою обстоятельствъ, пережившая изъ нихъ многихъ и многое, и бесѣдующая въ мракѣ своемъ съ тѣнями минувшаго! Поэзія, пробужденная въ душѣ впечатлѣніемъ сей картины, сей разительной дѣйствитетьности, не была ли выше всякой другой поэзіи, изысканной и гіероглифической? Чтó видѣлъ я, то видѣли и другіе, знаютъ всѣ: каждый изъ современниковъ свыкся по собственнымъ впечатлѣніямъ, или по разсказамъ, съ симъ историческимъ лицемъ, и никому (развѣ въ бреду горячки) не приходило въ голову представить себѣ Летицію въ видѣ чаши на степи, или виноградной лозы за-мужемъ за акаціевымъ деревомъ. Вотъ почему современная поэзія должна быть особенно буквальная: въ этомъ случаѣ духъ именно въ буквѣ и заключается, точно какъ достоинство и душа портрета въ рабскомъ сходствѣ. Аллегорическіе портреты не удовлетворяютъ истинному чувству: оно требуетъ не холодной отвлеченности, а живой и теплой дѣйствительности.
Впрочемъ Кине не безъ таланта, особенно если смотрѣть на эту поэму, какъ на первый опытъ въ стихотворствѣ. Въ предисловіи сказано, что съ самаго дѣтства не писалъ онъ ни одного стиха. Жаль! Стихотворство — ремесло, какъ и другое; должно сперва набить руку, а потомъ уже браться и за работу на славу: Рафаэль началъ не Преображеніемъ. — Можетъ быть, отъ того, что эта поэма попытка, и есть въ ней много подражательнаго, вопреки всѣмъ притязаніямъ на особенность. Въ стихахъ Кине невольно отзываются и Ламартинъ, и Гюго, и народный поэтъ-трибунъ Барбье. Духъ бодръ, но рука немощна. Справиться со стихомъ не бездѣлица. Лучшіе стихи встрѣчаются въ восточныхъ отрывкахъ: les Руramides, lе Рachа, le Сhamelier, l'Iman, le Désert. Оно такъ и быть должно: восточная поэзія есть такъ сказать поэзія ученическая, поэзія несовершеннолѣтнихъ. Роскошь красокъ, фигуръ, сравненій, прилагательныхъ — все это легче дается, нежели положительная мысль, простое чувство, голыя существительныя, которыя должно одѣтъ и украсить вѣрностью и свѣжестью выраженія. На примѣръ:
Аu bord de l’orient.
править
Les tombeauх ont рarlé. Dans ses citerпеs vides
Le désert avoit soif au ріеd des ругаmides;
Еt lе désert а bu son outre de géant.
Мaintenant, écoutez, l’oreillе сontrе terre!
Lе grапd désert bondit ainsi qu'une раnthère.
Мalheur au mécréant qui troр tôt l'éveilla!
Pоur toujours il remplit ses vides ругаmides
Dеs сent voix de l'éрée et d'échos homicides;
Еt l’échо du désert redit рartout: Аllah!
Пирамиды ожидая Наполеона говорятъ:
Qù l'as-tu vu рasser, vent qui vіens d'ltalie?
Qù l'as-tu vu рasser, mer d'orages remplie?
Dіs, viendra-t-il bientôt, оn ce soir, ou demain,
А un рélerin d'Аleр demander mon chemin?
De mon faite étermel si jе роuvais desсеndrе,
J'irais, agenouillée, au bord des flots l'attendrе.
Jamais en mon désert rien n'a laissé de traсe,
Ni рeuple, ni Сité, que d'un souffle j'effaсе.
Аіnsi qu’un livre ouvert, avес sа marge d'or,
Qù раs un mot entier ne s'aperçoit encor,
Рour écrire le nom de ses jours à venir,
Тout mon sablе s'étend de Тhèbes jusqu'a Туr.
Эти стихи въ восточномъ родѣ недурны. Къ тому же подобная поэзія отчасти и кстати когда идетъ рѣчь о Египетскомъ Наполеонѣ. Не смотря на простоту свою, онъ имѣлъ иногда восточныя выходки и вдавался въ пирамидальное краснорѣчіе. Не даромъ также любилъ онъ Оссіана и туманную поэзію его, сбивающуюся на солнечную поэзію Востока. Кине перенесъ свои восточныя краски и кисть въ Москву съ примѣсью поэзіи фантастической. Тутъ чего хочешь, того просишь; только не просите Географіи.
Еt plus loin que l'Аtlas, plus loin que le Тhabor,
Мais plus рrès que l’Оural, avес ses sables d'or,
Unе ville auх сent tours, рerduе en la temрête,
Sur le bord des frimas, avoit bâti son faitе,
Еt l’aigle Мosсоvite au bout de l’univers
Аvoit caché son front sous l'ailе des hivers.
Сomment ai-jе рu dire une aigle et son aiglon?
Се n'étoit рas une aire au reрli d'un vallon.
Аu ріеd du vіeuх Кremlin, c'étoit Моscou la sainte!
Аh! quе dе hаutes tours qui gardoient son enсeinte!
Que de canons bâilloient à travers ses сréneauх
Сommе en leur gite obscur de jeunes lionсeauх.
Non! nou! се n'étoit pas une lionne au gite.
C'étoit Моsсоu la grande où tout un рeuple habitе.
Оh! quе de toits dorés! de сouрoles d'étain!
Оh! que de minarets blanchissans au matin,
Sous leur turban de neige у rêvaient du Воsphore,
Сomme fait la sultanе en attendant l'aurorе.
Рlus belle qu'au matin, lа sultane au sérail,
С'étoit Моscou la belle et son peuple en travail.
Саr les gnomes frileuх des glaciers du Саuсаse
Тremblans, avoient assis les dômes sur leur basе:
Еt les nains de l'Оural sous leurs tentes de crin,
Аvoient forgé ses clefs et ses рortes d'airain.
Кажется, Москва произвела надъ поэтомъ то же дѣйствіе, что и Летиція въ началѣ поэмы: головокруженіе и оптическое обаяніе. — Чего не видитъ онъ въ Москвѣ? Все, кромѣ Москвы.
Наполеонъ входитъ въ Москву и говоритъ:
Мon âme, allons! debout! et sans nous en dédirе,
Рour la dernіère fois jouons ici l’emріrе.
Demain lа Рrovidence, aujourd'hui le hasard.
Ne faisons рas attendre ainsi sur son remрart
Мosсоu, lа villе sainte, en ses habits de fête.
La porte s'ouvre. Аllons! entrons en mа соnquétе.
Мais vоуez! sur le seuil, dès qu'il a mis le pied,
Les рortes арrès lui se brisent à moitіé.
Les tours, les hautes tours de colèrе enivrées
Jettent bas leur créneauх, leur сouрoles dorées;
Нurlantes jour et nuit, autour de la cité,
Сomme fait lа раnthère, en son gite insulté.
Аdieu les minarets! adieu les vastes dômes!
— Adieu vieille Babel....
Пропускаемъ нѣсколько еще библейскихъ эпитетовъ, не знаемъ почему приписываемыхъ Москвѣ, lа villе sainte. Наконецъ:
Тout s'écroule à la fois. Sous le soufllе dе Dien
La cité s'est changéе en une mer de feu,
Оù comme les vaisseauх qui рassent vers Сandie
Les рalais sur lе flanс sombrent dans l'incendie;
Еt lа vaguе sanglante, en léchant son rivage,
Оuvrе sа large guenle et dévore la plage.
Аh! Sirе! с'en est fait! fuуez comme un fancon.
Vоуez! vоуez au loin, du haut de son balcon
La tour de Saint-Ivаn, ainsi qu’unе sorcièrе,
Se balanсе en hurlant sur l’immensе chaudièrе;
Еt сommе le berger qui rallume son feu
Vоуez sur le brasіer, la main, lа main de Dien!
С'en est fait! un rоуаumе а рassé comme une ombre.
Тout рalit; tout se tait; lа nuit est froide et sombre.
Rіen n'est resté debout hormis un emреreur.
Мuet il contemploit la divine merveillе;
Еt le soufle divin disait à son oreillе:
Аіnsi s'écrouleront tes рrolets renversés!
Аіnsi ton vastе emріrе et tes voeuх insensés!
Аіnsi s'écroulera la tour de ta vіctoirе!
Аіnsi ton héritage, et ton nom, et ta gloirе!
Аіnsi le vent du cieli, èteignant ton flambeau
Dissiрera tou оeuvrе et tа сendre au tombeau!
Посреди многихъ пятенъ, которыя тѣмъ скорѣе кидаются въ глаза, что онѣ яркаго цвѣта и такъ сказать тщеславятся своею безобразностію, нѣтъ сомнѣнія, что въ сихъ отрывкахъ, а особенно въ послѣднемъ, встрѣчаются и признаки смѣлаго и сильнаго дарованія, если позволено судить о дарованіи 1поэта по отдѣльнымъ сильнымъ и живописнымъ выраженіямъ, не требуя отъ него полнаго и нераздѣльнаго единства въ цѣломъ созданіи его и въ впечатлѣніи, коимъ оно отражается на душу читателя.
Сказываютъ, что главный Пѣсенникъ замолкнувшій съ Іюльскихъ дней, какъ соловушко Дмитріева, — готовитъ Жизнь Наполеона въ простонародныхъ пѣсняхъ. Судя по одной изъ его прежнихъ пѣсенъ, въ коей Наполеонъ выведенъ за-просто, безъ ходулей героя и поэта, можно ожидать много хорошаго отъ обѣщанныхъ рапсодій. Послѣ «Ночнаго Смотра» Зейдлица я не знаю ни одного поэтическаго изображенія Наполеона, которое было бы разительнѣе простотою и вѣрностью своею. Это не богатая картина великаго художника, не Вандомскій памятникъ: нѣтъ, это живая литографія для всенароднаго употребленія, чугунная настольная статуйка, въ маленькой шляпѣ, въ сюртукѣ, съ руками сложенными крестомъ на груди! Ее неминуемо встрѣчаешь въ каждомъ кабинетѣ любопытнаго и мыслящаго современника, или на каминѣ щеголя, какъ вывѣску умѣнія его убрать свою комнату по требованіямъ нынѣшняго вкуса. Сія пѣсня изъ всѣхъ пѣсенъ Беранже менѣе другихъ извѣстна, вѣроятно именно потому, что въ ней болѣе истинной поэзіи.
