Престранное собралось общество на берегу. Птицы все растрепанныя, хохлы взъерошенные, перья болтаются по бокамъ; звѣри прилизанные, шубки мокрыя насквозь, съ нихъ льетъ, течетъ, и всѣ они, нахохленные, надутые, глядятъ сентябремъ.
Первымъ дѣломъ надо было обсушиться. Стали объ этомъ держать совѣтъ; Соня тутъ же съ ними толкуетъ, разсуждаетъ, ни мало не конфузясь, точно вѣкъ знакома съ ними. Она даже пустилась съ попугаемъ въ споръ, но онъ скоро надулся и зарядилъ одно: „я старше тебя, стало-быть и умнѣе тебя.“ А насколько старше, не хочетъ сказать. Такъ Соня видитъ, что ничего отъ него не добьешься и замолчала.
Тогда мышь вступилась. Она, какъ видно, была между ними важное лицо. „Садитесь и слушайте“, сказала она, „вы у меня скоро обсохнете.“
Всѣ разсѣлись въ кружокъ, мышь посередкѣ. Соня жадно уставилась на нее. „Что-то она скажетъ“, думаетъ она, „поскорѣе бы обсохнуть, а то такъ холодно,—еще простудишься, пожалуй!“
„Ну-съ“, съ достоинствомъ начала мышь, „всѣ ли на мѣстѣ? Сухо же здѣсь, нечего сказать! Прошу покорнѣйше всѣхъ молчать. Было это въ 12-мъ году. Мы съ Наполеономъ шли на Россію, хотѣли брать Москву. Я ѣхала въ фургонѣ съ провіантомъ, гдѣ ни въ чемъ не нуждалась и имѣла очень удобное помѣщеніе въ ранцѣ одного французскаго солдата.“ Тутъ мышь важно приподняла голову и значительно оглянула все общество. „Полководцы у насъ были отличные, привыкли воевать: куда ни пошлютъ ихъ, вездѣ побѣждаютъ. Пошли на Москву, сразились подъ Бородинымъ“….
„Б-р-р-р“, затрясся попугай—очень его ужь пробирало.
„Вамъ что угодно? Вы, кажется, что-то сказали?“ учтиво обратилась къ нему мышь, а сама нахмурилась и сердито водитъ усами.
„Ничего-съ, я такъ только“, поспѣшилъ отвѣчать попугай.
„Мнѣ, стало-быть, почудилось“, отрѣзала мышь. „Такъ, дальше, продолжаю. Сразились подъ Бородинымъ, одержали побѣду, вступили въ Москву зимовать. Все бы хорошо, не случись бѣды. Москва стала горѣть, а кто поджегъ неизвѣстно. Русскіе говорятъ на французовъ, французы сваливаютъ на русскихъ—кто ихъ разберетъ. Я въ то время жила во дворцѣ и была свидѣтельницей всего, что происходило“. И мышь опять значительно оглянула общество. „Ну, видитъ Наполеонъ, что плохо дѣло, собралъ совѣтъ, много толковали и нашли…. Ну что, душенька, обсохла?“ вдругъ обратилась мышь къ Сонѣ.
„Нисколько, мокрехонька, какъ была“, пригорюнившись, отвѣчаетъ Соня.
„Господа“, торжественно выступилъ тутъ журавль, „имѣю предложить засѣданію распуститься для принятія болѣе энергическихъ мѣръ....“
„Говори по русски“, закричалъ на него орленокъ, „изъ твоихъ мудреныхъ словъ я ничего не пойму, да и самъ ты, чай, ихъ, братъ, въ толкъ не возьмешь“. И орленокъ засмѣялся изподтишка; но это замѣтили другія птицы и поднялось хихиканіе.
„Я хотѣлъ только, въ виду общаго блага, предложить игру въ горѣлки; а впрочемъ, какъ будетъ угодно“, нѣсколько обиженно сказалъ журавль.
„Что же это за игра?“ спросила Соня и только потому, что ей стало жалко журавля, который послѣ выходки орленка стоялъ сконфуженный.
„Чѣмъ пускаться въ объясненія, лучше показать на дѣлѣ“, отвѣчалъ журавль и вышелъ на середину.
Онъ разставилъ всѣхъ по парамъ и не успѣлъ стать въ свою пару, какъ пошла бѣготня безъ толку. Всѣ побѣжали разомъ. Толкотня, путаница, и никто не разберетъ, кому горѣть, кого ловить.
Потолкавшись такъ съ полчаса, они-таки порядочно пообсохли; вдругъ журавль скомандовалъ: „стой, господа, игра кончена!“
Запыхавшись, всѣ обступили его.
Сонѣ стало жарко, она хочетъ достать платокъ, опускаетъ руку въ карманъ и въ немъ оказывается коробочка съ леденцами, къ счастію, не промокшая въ водѣ. Соня вынула коробочку и принялась угощать всю компанію.
Принялись за леденцы, но и тутъ неудача. Поднялся шумъ, гвалтъ. Длинноносыя, крупныя птицы не справятся съ леденцомъ, не знаютъ, какъ пропустить его въ клювъ. Мелкія давятся имъ,—пришлось колотить ихъ по спинѣ, чтобы проскочилъ. Наконецъ, кое-какъ справились, успокоились и, разсѣвшись опять въ кружокъ, попросили мышь разсказать что-нибудь.
„Вы обѣщались разсказать про себя, помните“, обратилась къ ней Соня. „Хотѣли разсказать почему вы ненавидите к… и с….“ шопотомъ добавила она, боясь опять раздразнить ее.
„Ахъ, грустная и длинная повѣсть моей жизни“, вздохнула мышь, глядя на Соню.
„Длинная-то, длинная“ подумала Соня, оглядываясь на мышиный хвостъ, „но почему грустная, любопытно знать,“ продолжала она про себя. Очень смущалъ ее этотъ длинный хвостъ, не оторветъ отъ него глазъ и мысли. Мышь разсказываетъ, а Сонѣ чудится, что разсказъ ея извивается внизъ по хвосту, какъ по дорожкѣ, въ слѣдующемъ видѣ:
|
Однажды Громи- |
„Ты, кажется, не слушаешь?“ строго вдругъ покосилась мышь на Соню. „О чемъ ты думаешь и куда глядишь?“
„Извините, пожалуйста“, поспѣшила оправдаться сконфуженная Соня. „Я все слышала; вы кажется остановились на пятомъ поворотѣ.“
„Ворона!“ яростно взвизгнула мышь.
„Гдѣ, гдѣ! Дайте я поймаю!“ бросилась Соня, не понимая въ чемъ дѣло.
„Какія тутъ вороны!“ еще болѣе взбѣсилась мышь, собираясь уходить. „Вы оскорбляете меня вашими глупыми рѣчами!“
„Право, я не нарочно… Я думала… Мнѣ показалось… Да что же это вы безпрестанно обижаетесь!“ взмолилась Соня.
Мышь только фыркнула въ отвѣтъ.
„Пожалуйста, воротитесь, разскажите дальше“, упрашивала Соня.
„Пожалуйста, воротитесь, разскажите дальше“, повторили всѣ за нею хоромъ.
Но мышь не внимала; мотнула только головой, и еще чаще засѣменила ножками.
„Жаль, что ушла“, замѣтилъ попугай, глядя уходящей мыши вслѣдъ.
„Ну, характеръ!“ обратилась жирная старая жаба къ молодой. „Видишь, какъ нехорошо злиться! Пусть тебѣ это будетъ наукой….“
„Ужь, пожалуйста, отстаньте!“ съ сердцемъ прервала молодая лягушка; „васъ слушать терпѣнія не хватитъ. Устрица на что дура, и та не выдержитъ—лопнетъ“.
„Была бы Катюшка здѣсь со мною, сейчасъ воротила бы мышь“, сказала Соня вслухъ, но не обращаясь ни къ кому особенно.
„А кто такая Катюшка, позвольте узнать“? спросилъ попугай.
„Это у насъ такая кошечка Катюша“, живо начинаетъ Соня. Она радехонька случаю поговорить о своей любимицѣ. „Да какая ловкая мышей ловить! А посмотрѣли бы вы какъ она за птицами! только увидитъ и цапъ-царапъ—съѣла. Ужь такая мастерица!“
Едва Соня это сказала, переполошились птицы. Нѣкоторыя поспѣшно разлетѣлись.
„И мнѣ, кажется, пора“, затрещала старая сорока, кутаясь въ шаль; „уже смеркается, а у меня горло ужасно боится сырости. Совсѣмъ голосъ пропадетъ!“
„Домой, домой, спать пора!“ зазвенѣла дрожащимъ голосомъ канарейка, сзывая своихъ птенцовъ.
Такъ, понемногу разошлись всѣ и Соня опять осталась одна.
„Лучше бы мнѣ вовсе не поминать о Катюшѣ“, пригорюнившись, сказала она. „Никому-то она здѣсь не мила, а вѣдь лучше моей Катюши на свѣтѣ нѣтъ! Милая, дорогая, золотая моя Катюшечка! Когда-то мы съ тобою свидимся! Ну какъ никогда!…“
Не выдержала Соня, разрыдалась: такъ скучно и горько стало ей здѣсь одной.
Вдругъ, слышитъ опять топочатъ чьи-то маленькія ножки. Оглянулась, не мышь ли одумалась, идетъ назадъ досказывать длинную повѣсть свой жизни?