[198]
Въ Китаѣ, какъ ты знаешь, и самъ императоръ, и всѣ окружающіе его—китайцы. Дѣло было давно, но потому-то и стоитъ о немъ послушать, пока оно не забудется совсѣмъ! Въ цѣломъ мірѣ не нашлось бы дворца лучше императорскаго; онъ весь былъ изъ драгоцѣннѣйшаго фарфора, зато такой хрупкій, что страшно было до него и дотронуться. Въ саду росли чудеснѣйшіе цвѣты; къ самымъ лучшимъ изъ нихъ привязывались серебряные колокольчики; звонъ ихъ долженъ былъ обращать на цвѣты вниманіе каждаго прохожаго. Ишь, какъ тонко было придумано! Садъ тянулся далеко-далеко, такъ далеко, что и самъ садовникъ не зналъ, гдѣ онъ кончается. Изъ сада можно было попасть прямо въ густой лѣсъ; въ чащѣ его таились глубокія озера, и доходилъ онъ до самаго синяго моря. Корабли проплывали подъ нависшими надъ водой вершинами деревьевъ, а въ вѣтвяхъ ихъ жилъ соловей, который пѣлъ такъ чудесно, что его заслушивался, забывая о своемъ неводѣ, даже бѣдный, удрученный заботами, рыбакъ. „Господи, какъ хорошо!“ вырывалось, наконецъ, у рыбака, но потомъ бѣднякъ опять принимался за свое дѣло и забывалъ соловья, на слѣдующую же ночь снова заслушивался его и снова повторялъ тоже самое: „Господи, какъ хорошо!“
[199]
Со всѣхъ концовъ свѣта стекались въ столицу императора путешественники; всѣ они дивились на великолѣпный дворецъ и на садъ, но, услышавъ соловья, говорили: „Вотъ это лучше всего!“
Возвращаясь домой, путешественники разсказывали обо всемъ видѣнномъ; ученые описывали столицу, дворецъ и садъ императора, но не забывали упомянуть и о соловьѣ, и даже ставили его выше всего; поэты слагали въ честь крылатаго пѣвца, жившаго въ лѣсу, на берегу синяго моря, чудеснѣйшіе стихи.
Книги расходились по всему свѣту, и вотъ нѣкоторыя изъ нихъ дошли и до самого императора. Онъ возсѣдалъ на своемъ золотомъ креслѣ, читалъ, читалъ и поминутно кивалъ головою,—ему очень пріятно было читать похвалы своей столицѣ, дворцу и саду. „Но соловей лучше всего!“—стояло въ книгѣ.
— Что такое?—сказалъ императоръ.—Соловей? А я, вѣдь, и не знаю его! Какъ? Въ моемъ государствѣ и даже въ моемъ собственномъ саду живетъ такая удивительная птица, а я ни разу и не слыхалъ ея! Приходится вычитать о ней изъ книгъ!
И онъ позвалъ къ себѣ перваго изъ своихъ приближенныхъ; этотъ напускалъ на себя такую важность, что если кто-нибудь изъ людей попроще осмѣливался заговорить съ нимъ или спросить его о чемъ нибудь, отвѣчалъ только: „пф“! а это, вѣдь, ровно ничего не означаетъ.
— Оказывается, что у насъ здѣсь есть замѣчательная птица, по имени соловей. Ее считаютъ первою достопримѣчательностью моего государства!—сказалъ императоръ.—Почему же мнѣ ни разу не доложили о ней?
— Я даже и не слыхалъ о ней!—отвѣчалъ первый приближенный.—Она никогда не была представлена ко двору!
— Я желаю, чтобы она была здѣсь и пѣла предо мною сегодня же вечеромъ!—сказалъ императоръ.—Весь свѣтъ знаетъ, что́ у меня есть, а самъ я не знаю!
— И не слыхивалъ о такой птицѣ!—повторилъ первый приближенный.—Но я постараюсь розыскать ее!
Легко сказать! А гдѣ ее розыщешь?
Первый приближенный императора бѣгалъ вверхъ и внизъ по лѣстницамъ, по заламъ и корридорамъ, но никто изъ встрѣчныхъ, къ кому онъ ни обращался съ разспросами, и не слыхивалъ о соловьѣ. Первый приближенный вернулся къ
[200]императору и доложилъ, что соловья-де вѣрно выдумали книжные сочинители.
— Ваше величество не должны вѣрить всему, что пишутъ въ книгахъ; все это однѣ выдумки, такъ сказать, черная магія!..
— Но, вѣдь, эта книга прислана мнѣ самимъ могущественнѣйшимъ повелителемъ Японіи, и въ ней не можетъ быть неправды! Я хочу слышать соловья! Онъ долженъ быть здѣсь сегодня же вечеромъ! Я объявляю ему мое высочайшее благоволеніе! Если же его не будетъ здѣсь въ назначенное время, я прикажу послѣ ужина надавать всѣмъ придворнымъ палочныхъ ударовъ по животу!
— Тзингъ-пе!—сказалъ первый приближенный и опять забѣгалъ вверхъ и внизъ по лѣстницамъ, по корридорамъ и заламъ; съ нимъ бѣгала и добрая половина придворныхъ,—никому не хотѣлось отвѣдать палокъ. У всѣхъ на языкѣ былъ одинъ вопросъ: что это за соловей, котораго зналъ весь свѣтъ, но—ни одна душа при дворѣ.
Наконецъ, на кухнѣ нашли одну бѣдненькую дѣвочку, которая сказала:
— Господи! Какъ не знать соловья! Вотъ ужъ поетъ-то! Мнѣ позволено относить по вечерамъ моей бѣдной больной матушкѣ остатки отъ обѣда. Живетъ матушка у самаго моря, и вотъ, когда я иду назадъ и сяду отдохнуть въ лѣсу, я каждый разъ слышу пѣніе соловья! Слезы такъ и потекутъ у меня изъ глазъ, а на душѣ станетъ такъ радостно, словно матушка цѣлуетъ меня!…
— Кухарочка!—сказалъ первый приближенный императора.—Я опредѣлю тебя на штатную должность при кухнѣ и выхлопочу тебѣ позволеніе посмотрѣть, какъ кушаетъ императоръ, если ты сведешь насъ къ соловью! Онъ приглашенъ сегодня вечеромъ ко двору!
И вотъ, всѣ отправились въ лѣсъ, гдѣ обыкновенно распѣвалъ соловей; отправилась туда чуть не половина всѣхъ придворныхъ. Шли, шли, вдругъ замычала корова.
— О!—сказали молодые придворные.—Вотъ онъ! Какая, однако, сила! И это у такого маленькаго созданьица! Но мы положительно слышали его раньше!
— Это мычитъ корова!—сказала дѣвочка.—Намъ еще далеко до мѣста.
Въ пруду заквакали лягушки.
[201]
— Чудесно!—сказалъ придворный бонза.—Теперь я слышу! Точь-въ-точь наши колокольчики въ молельнѣ!
— Нѣтъ, это лягушки!—сказала опять дѣвочка.—Но теперь, я думаю, скоро услышимъ и его!
И вотъ запѣлъ соловей.
— Вотъ это соловей!—сказала дѣвочка.—Слушайте, слушайте! А вотъ и онъ самъ!—И она указала пальцемъ на маленькую, сѣренькую птичку, сидѣвшую въ вѣтвяхъ.
— Неужели!—сказалъ первый приближенный императора.—Никакъ не воображалъ себѣ его такимъ! Самая простая наружность!—Вѣрно онъ потерялъ всѣ свои краски при видѣ столькихъ знатныхъ особъ!
— Соловушка!—громко закричала дѣвочка.—Нашъ милостивый императоръ желаетъ послушать тебя!
— Очень радъ!—отвѣтилъ соловей, и запѣлъ такъ, что просто чудо.
— Словно стеклянные колокольчики звенятъ!—сказалъ первый приближенный.—Глядите, какъ работаетъ это маленькое горлышко! Удивительно, что мы ни разу не слыхали его раньше! Онъ будетъ имѣть огромный успѣхъ при дворѣ!
— Спѣть-ли мнѣ императору еще?—спросилъ соловей,—онъ думалъ, что тутъ былъ и самъ императоръ.
— Несравненный соловушка!—сказалъ первый приближенный императора.—На меня возложено пріятное порученіе пригласить васъ на имѣющій быть сегодня вечеромъ придворный праздникъ. Не сомнѣваюсь, что вы очаруете его величество своимъ дивнымъ пѣніемъ!
— Пѣніе мое гораздо лучше слушать въ зеленомъ лѣсу!—сказалъ соловей.—Но я охотно отправлюсь съ вами, если такъ угодно императору.
При дворѣ шла суетня и приготовленія къ празднику. Въ фарфоровыхъ стѣнахъ и въ полу сіяли отраженія сотенъ тысячъ золотыхъ фонариковъ; въ корридорахъ рядами были разставлены чудеснѣйшіе цвѣты съ колокольчиками, которые отъ всей этой бѣготни, стукотни и сквозняка звенѣли такъ, что не слышно было человѣческаго голоса.
Посреди огромной залы, гдѣ сидѣлъ императоръ, возвышался золотой шестъ для соловья. Всѣ придворные были въ полномъ сборѣ; позволили стоять въ дверяхъ и кухарочкѣ,—теперь,
[202]вѣдь, она получила званіе лейбъ-поварихи. Всѣ были разодѣты въ пухъ и прахъ и глазъ не сводили съ маленькой сѣренькой птички, которой императоръ милостиво кивнулъ головой.
И соловей запѣлъ такъ дивно, что у императора выступили на глазахъ слезы и покатились по щекамъ. Тогда соловей залился еще громче, еще слаще; пѣніе его такъ и хватало за сердце. Императоръ былъ очень доволенъ и сказалъ, что жалуетъ соловью свою золотую туфлю на шею. Но соловей поблагодарилъ и отказался, говоря, что довольно награжденъ и безъ того.
— Я видѣлъ на глазахъ императора слезы—какой еще награды желать мнѣ! Въ слезахъ императора дивная сила! Богъ видитъ—я награжденъ съ избыткомъ!
И опять зазвучалъ его чудный, сладкій голосъ.
— Вотъ самое очаровательное кокетство!—сказали придворныя дамы и стали набирать въ ротъ воды, чтобы она булькала у нихъ въ горлѣ, когда онѣ будутъ съ кѣмъ-нибудь разговаривать. Этимъ онѣ думали походить на соловья. Даже лакеи и горничныя объявили, что очень довольны, а это, вѣдь, много значитъ: извѣстно, что труднѣе всего угодить этимъ особамъ. Да, соловей имѣлъ положительный успѣхъ.
Его оставили при дворѣ, отвели ему особую комнатку, разрѣшили гулять на свободѣ два раза въ день и разъ ночью и приставили къ нему двѣнадцать лакеевъ; каждый держалъ его за привязанную къ его ножкѣ шелковую ленточку. Большое удовольствіе было отъ такой прогулки!
Весь городъ заговорилъ объ удивительной птицѣ, и, если встрѣчались на улицѣ двое знакомыхъ, одинъ сейчасъ же говорилъ: „соло“, а другой подхватывалъ: „вей!“ послѣ чего оба вздыхали, сразу понявъ другъ друга.
Одиннадцать сыновей мелочныхъ лавочниковъ получили имена въ честь соловья, но ни у одного изъ нихъ не было и признака голоса.
Разъ императору доставили большой пакетъ съ надписью: „соловей“.
— Ну вотъ еще новая книга о нашей знаменитой птицѣ!—сказалъ императоръ.
Но то была не книга, а затѣйливая штучка: въ ящичкѣ лежалъ искусственный соловей, похожій на настоящаго, но весь осыпанный брилліантами, рубинами и сапфирами. Стоило завести
[203]птицу—и она начинала пѣть одну изъ мелодій настоящаго соловья и поводить хвостикомъ, который отливалъ золотомъ и серебромъ. На шейкѣ у птицы была ленточка съ надписью: „Соловей императора Японскаго жалокъ въ сравненіи съ соловьемъ императора Китайскаго“.
— Какая прелесть!—сказали всѣ, и явившагося съ птицей посланца императора Японскаго сейчасъ же утвердили въ званіи „чрезвычайнаго императорскаго поставщика соловьевъ“.
— Теперь пусть-ка споютъ вмѣстѣ, вотъ будетъ дуэтъ!
Но дѣло не пошло на ладъ: настоящій соловей пѣлъ по-своему, а искусственный, какъ заведенная шарманка.
— Это не его вина!—сказалъ придворный капельмейстеръ. Онъ безукоризненно держитъ тактъ и поетъ совсѣмъ по моей методѣ.
Искусственнаго соловья заставили пѣть одного. Онъ имѣлъ такой же успѣхъ, какъ настоящій, но былъ куда красивѣе, весь такъ и блестѣлъ драгоцѣнностями!
Тридцать три раза пропѣлъ онъ одно и то же и не усталъ. Окружающіе охотно послушали бы его еще разъ, да императоръ нашелъ, что надо заставить спѣть и настоящаго соловья. Но куда-жъ онъ дѣвался?
Никто и не замѣтилъ, какъ онъ вылетѣлъ въ открытое окно и унесся въ свой зеленый лѣсъ.
— Что же это, однако, такое!—сказалъ императоръ, а придворные назвали соловья неблагодарною тварью.
— Лучшая-то птица у насъ все-таки осталась!—сказали они, и искусственному соловью пришлось пѣть то же самое въ тридцать четвертый разъ.
Никто, однако, не успѣлъ еще выучить мелодіи наизусть, такая она была трудная. Капельмейстеръ расхваливалъ искусственную птицу и увѣрялъ, что она даже выше настоящей, не только по платью и брилліантамъ, но и по внутреннимъ своимъ достоинствамъ.
— Что касается настоящаго соловья, высокій повелитель мой, и вы, милостивые господа, то никогда, вѣдь, нельзя знать заранѣе, что́ именно споетъ онъ, у искусственнаго же все извѣстно напередъ! Можно даже отдать себѣ полный отчетъ въ его искусствѣ, можно разобрать его и показать все его внутреннее устройство—плодъ человѣческаго ума, расположеніе и дѣйствіе валиковъ, все, все!
[204]
— Я какъ разъ того же мнѣнія!—сказалъ каждый изъ присутствовавшихъ, и капельмейстеръ получилъ разрѣшеніе показать птицу въ слѣдующее же воскресенье народу.
— Надо и народу послушать ее!—сказалъ императоръ.
Народъ послушалъ и былъ очень доволенъ, какъ будто напился до-весела чаемъ,—это, вѣдь, совершенно по-китайски. Отъ восторга всѣ въ одинъ голосъ восклицали: „О!“ поднимали вверхъ указательные пальцы и кивали головами. Но бѣдные рыбаки, слышавшіе настоящаго соловья, говорили:
— Недурно и даже похоже, но все-таки не то! Чего-то недостаетъ въ его пѣніи, а чего—мы и сами не знаемъ!
Настоящаго соловья объявили изгнаннымъ изъ предѣловъ государства.
Искусственная птица заняла мѣсто на шелковой подушкѣ, возлѣ императорской постели. Кругомъ нея были разложены всѣ пожалованныя ей драгоцѣнности. Величали же ее теперь „императорскаго ночного столика первымъ пѣвцомъ съ лѣвой стороны“,—императоръ считалъ болѣе важною именно ту сторону, на которой находится сердце, а сердце находится слѣва даже у императора. Капельмейстеръ написалъ объ искусственномъ соловьѣ двадцать пять томовъ книгъ, ученыхъ-преученыхъ и полныхъ самыхъ мудреныхъ китайскихъ словъ.
Придворные, однако, говорили, что читали и поняли все, иначе, вѣдь, ихъ прозвали бы дураками и отколотили палками по животу.
Такъ прошелъ цѣлый годъ; императоръ, весь дворъ и даже весь народъ знали наизусть каждую нотку искусственнаго соловья, но потому-то пѣніе его имъ такъ и нравилось: они сами могли теперь подпѣвать птицѣ. Уличные мальчишки пѣли: „Ци—ци—ци! Клюкъ—клюкъ—клюкъ!“ Самъ императоръ напѣвалъ тоже самое. Ну, что за прелесть!
Но разъ вечеромъ, искусственная птица только что распѣлась передъ императоромъ, лежавшимъ въ постели, какъ вдругъ внутри ея зашипѣло, зажужжало, колеса завертѣлись, и музыка смолкла.
Императоръ вскочилъ и послалъ за своимъ лейбъ-медикомъ, но что же могъ тотъ подѣлать! Призвали часовщика, и этотъ послѣ долгихъ разговоровъ и осмотровъ кое-какъ исправилъ птицу, но сказалъ, что съ ней надо обходиться крайне бережно: зубчики поистерлись, а поставить новые такъ, чтобы музыка шла
[205]попрежнему вѣрно, было нельзя. Вотъ такъ горе! Только разъ въ годъ, да и то едва-едва, позволили заводить птицу. Но капельмейстеръ произнесъ краткую, зато полную мудреныхъ словъ, рѣчь, въ которой доказывалъ, что птица ничуть не сдѣлалась хуже. Ну, значитъ такъ оно и было.
Прошло еще пять лѣтъ, и страну постигло большое горе: всѣ такъ любили императора, а онъ былъ, какъ говорили, при смерти. Провозгласили уже новаго императора, но народъ толпился на улицѣ и спрашивалъ перваго приближеннаго императора о здоровьи своего стараго повелителя.
— Пф!—отвѣчалъ приближенный и покачивалъ головой.
Блѣдный, похолодѣвшій лежалъ императоръ на своемъ великолѣпномъ ложѣ; всѣ придворные считали его умершимъ и каждый спѣшилъ поклониться новому императору. Лакеи бѣгали взадъ и впередъ, перебрасываясь новостями, а горничныя проводили пріятные часы въ болтовнѣ за чашкой кофе. По всѣмъ заламъ и корридорамъ были разостланы ковры, чтобы не слышно было шума шаговъ, и во дворцѣ стояла мертвая тишина. Но императоръ еще не умеръ, хотя и лежалъ на своемъ великолѣпномъ ложѣ, подъ бархатнымъ балдахиномъ съ золотыми кистями, совсѣмъ недвижнымъ и мертвенно-блѣднымъ. Сквозь раскрытое окно глядѣлъ на императора и искусственнаго соловья ясный мѣсяцъ.
Бѣдный императоръ почти не могъ вздохнуть, и ему казалось, что кто-то сидитъ у него на груди. Онъ пріоткрылъ глаза и увидѣлъ, что на груди у него сидѣла смерть. Она надѣла на себя корону императора, забрала въ одну руку его золотую саблю, а въ другую богатое знамя. Кругомъ, изъ складокъ бархатнаго балдахина, выглядывали какія-то странныя головы: однѣ гадкія и злыя, другія добрыя и милыя на видъ. То были злыя и добрыя дѣла императора, смотрѣвшія на него въ то время, какъ смерть сидѣла у него на груди.
— Помнишь это?—шептали головы одна за другой.—Помнишь это?—и разсказывали ему такъ много, что на лбу у него выступалъ холодный потъ.
— Я и не зналъ объ этомъ!—говорилъ императоръ.—Музыку сюда, музыку! Большіе китайскіе барабаны! Я не хочу слышать ихъ рѣчей!
Но онѣ все продолжали, а смерть, какъ китаецъ, кивала на ихъ рѣчи головой.
[206]
— Музыку сюда, музыку!—кричалъ императоръ.—Пой хоть ты, милая, славная золотая птичка! Я одарилъ тебя золотомъ и драгоцѣнностями, я повѣсилъ тебѣ на шею свою золотую туфлю, пой же, пой!
Но птица молчала,—некому было завести ее, а иначе она пѣть не могла. Смерть продолжала смотрѣть на императора своими большими, пустыми глазными впадинами. Въ комнатѣ было тихо-тихо.
Вдругъ за окномъ раздалось чудное пѣніе. То прилетѣлъ, узнавъ о болѣзни императора, утѣшить и ободрить его живой соловей. Онъ пѣлъ, и призраки все блѣднѣли, кровь приливала и отливала къ сердцу императора все живѣе и живѣе; сама смерть заслушалась соловья и все повторяла: „пой, пой еще, соловушка!“
— А ты отдашь мнѣ за это драгоцѣнную саблю? А дорогое знамя? А корону?—спрашивалъ соловей.
И смерть отдавала одну драгоцѣнность за другою, а соловей продолжалъ пѣть. Вотъ онъ запѣлъ, наконецъ, о тихомъ кладбищѣ, гдѣ цвѣтутъ бѣлыя розы, благоухаетъ бузина и свѣжая трава орошается слезами живыхъ, оплакивающихъ усопшихъ… Смерть вдругъ охватила такая тоска по своемъ садѣ, что она свилась въ бѣлый холодный туманъ и вылетѣла въ окно.
— Спасибо, спасибо тебѣ, милая птичка!—сказалъ императоръ.—Я узналъ тебя! Я изгналъ тебя изъ моего государства, а ты отогнала отъ моей постели ужасные призраки, отогнала самую смерть! Чѣмъ мнѣ вознаградить тебя?
— Ты уже вознаградилъ меня разъ навсегда!—сказалъ соловей.—Я видѣлъ слезы въ твоихъ глазахъ въ первый же разъ, какъ пѣлъ передъ тобою,—этого я не забуду никогда! Слезы—вотъ драгоцѣннѣйшая награда для сердца пѣвца. Но засни теперь и просыпайся здоровымъ и бодрымъ! А я буду баюкать тебя своею пѣсней!
И онъ запѣлъ опять, а императоръ заснулъ здоровымъ, благодатнымъ сномъ.
Когда онъ проснулся, въ окна уже свѣтило солнце. Никто изъ его слугъ еще не заглядывалъ къ нему; всѣ думали, что онъ умеръ, одинъ соловей сидѣлъ у окна и пѣлъ.
— Ты долженъ остаться у меня навсегда!—сказалъ императоръ.—Ты будешь пѣть только, когда самъ захочешь, а искусственную птицу я разобью въ дребезги!
[207]
— Не надо!—сказалъ соловей.—Она принесла столько пользы, сколько могла! Пусть она остается у тебя попрежнему! Я же не могу жить во дворцѣ. Позволь мнѣ только прилетать къ тебѣ, когда захочу. Тогда я каждый вечеръ буду садиться у твоего окна и пѣть тебѣ; моя пѣсня и порадуетъ тебя и заставитъ задуматься. Я буду пѣть тебѣ о счастливыхъ и о несчастныхъ, о добрѣ и о злѣ, что таятся вокругъ тебя. Маленькая пѣвчая птичка летаетъ повсюду, залетаетъ и подъ крышу бѣднаго рыбака и поселянина, которые живутъ вдали отъ тебя. Я люблю тебя за твое сердце больше, чѣмъ за твою корону, и все же корона окружена какимъ-то особымъ священнымъ обаяніемъ! Я буду прилетать и пѣть тебѣ! Но обѣщай мнѣ одно!..
— Все!—сказалъ императоръ и всталъ во всемъ своемъ царственномъ величіи,—онъ успѣлъ надѣть на себя свое царское одѣяніе и прижималъ къ сердцу тяжелую золотую саблю.
— Объ одномъ прошу я тебя—не говори никому, что у тебя есть маленькая птичка, которая разсказываетъ тебѣ обо всемъ. Такъ дѣло пойдетъ лучше!
И соловей улетѣлъ.
Слуги вошли поглядѣть на мертваго императора и застыли на порогѣ, а императоръ сказалъ имъ:
— Здравствуйте!
См. также одноимённые страницы.