птицу—и она начинала пѣть одну изъ мелодій настоящаго соловья и поводить хвостикомъ, который отливалъ золотомъ и серебромъ. На шейкѣ у птицы была ленточка съ надписью: „Соловей императора Японскаго жалокъ въ сравненіи съ соловьемъ императора Китайскаго“.
— Какая прелесть!—сказали всѣ, и явившагося съ птицей посланца императора Японскаго сейчасъ же утвердили въ званіи „чрезвычайнаго императорскаго поставщика соловьевъ“.
— Теперь пусть-ка споютъ вмѣстѣ, вотъ будетъ дуэтъ!
Но дѣло не пошло на ладъ: настоящій соловей пѣлъ по-своему, а искусственный, какъ заведенная шарманка.
— Это не его вина!—сказалъ придворный капельмейстеръ. Онъ безукоризненно держитъ тактъ и поетъ совсѣмъ по моей методѣ.
Искусственнаго соловья заставили пѣть одного. Онъ имѣлъ такой же успѣхъ, какъ настоящій, но былъ куда красивѣе, весь такъ и блестѣлъ драгоцѣнностями!
Тридцать три раза пропѣлъ онъ одно и то же и не усталъ. Окружающіе охотно послушали бы его еще разъ, да императоръ нашелъ, что надо заставить спѣть и настоящаго соловья. Но куда-жъ онъ дѣвался?
Никто и не замѣтилъ, какъ онъ вылетѣлъ въ открытое окно и унесся въ свой зеленый лѣсъ.
— Что же это, однако, такое!—сказалъ императоръ, а придворные назвали соловья неблагодарною тварью.
— Лучшая-то птица у насъ все-таки осталась!—сказали они, и искусственному соловью пришлось пѣть то же самое въ тридцать четвертый разъ.
Никто, однако, не успѣлъ еще выучить мелодіи наизусть, такая она была трудная. Капельмейстеръ расхваливалъ искусственную птицу и увѣрялъ, что она даже выше настоящей, не только по платью и брилліантамъ, но и по внутреннимъ своимъ достоинствамъ.
— Что касается настоящаго соловья, высокій повелитель мой, и вы, милостивые господа, то никогда, вѣдь, нельзя знать заранѣе, что́ именно споетъ онъ, у нскусственнаго же все извѣстно напередъ! Можно даже отдать себѣ полный отчетъ въ его искусствѣ, можно разобрать его и показать все его внутреннее устройство—плодъ человѣческаго ума, расположеніе и дѣйствіе валиковъ, все, все!
птицу — и она начинала петь одну из мелодий настоящего соловья и поводить хвостиком, который отливал золотом и серебром. На шейке у птицы была ленточка с надписью: «Соловей императора Японского жалок в сравнении с соловьём императора Китайского».
— Какая прелесть! — сказали все, и явившегося с птицей посланца императора Японского сейчас же утвердили в звании «чрезвычайного императорского поставщика соловьёв».
— Теперь пусть-ка споют вместе, вот будет дуэт!
Но дело не пошло на лад: настоящий соловей пел по-своему, а искусственный, как заведённая шарманка.
— Это не его вина! — сказал придворный капельмейстер. Он безукоризненно держит такт и поёт совсем по моей методе.
Искусственного соловья заставили петь одного. Он имел такой же успех, как настоящий, но был куда красивее, весь так и блестел драгоценностями!
Тридцать три раза пропел он одно и то же и не устал. Окружающие охотно послушали бы его ещё раз, да император нашёл, что надо заставить спеть и настоящего соловья. Но куда ж он девался?
Никто и не заметил, как он вылетел в открытое окно и унёсся в свой зелёный лес.
— Что же это, однако, такое! — сказал император, а придворные назвали соловья неблагодарною тварью.
— Лучшая-то птица у нас всё-таки осталась! — сказали они, и искусственному соловью пришлось петь то же самое в тридцать четвёртый раз.
Никто, однако, не успел ещё выучить мелодии наизусть, такая она была трудная. Капельмейстер расхваливал искусственную птицу и уверял, что она даже выше настоящей, не только по платью и бриллиантам, но и по внутренним своим достоинствам.
— Что касается настоящего соловья, высокий повелитель мой, и вы, милостивые господа, то никогда, ведь, нельзя знать заранее, что именно споёт он, у искусственного же всё известно наперёд! Можно даже отдать себе полный отчёт в его искусстве, можно разобрать его и показать всё его внутреннее устройство — плод человеческого ума, расположение и действие валиков, всё, всё!