На селѣ часто случалися кражи и поджоги. За послѣднее время они стали обычнымъ явленіемъ. У духовенства, у лавочниковъ, у богатыхъ мужиковъ, не исключая старшины и старосты, обшаривалися погреба, подвалы и мазанки. Воры ломали запоры, ухитрялись утащить далеко запрятанное съѣстное и часто бросали дорогія вещи у полиціи подъ носомъ, не воспользовавшись ими. Одинъ разъ въ сосѣднемъ графскомъ лѣсу были вырублены на выборъ самыя лучшія посадки сосны и брошены, а въ погребѣ у управляющаго положены на бокъ горшки съ молокомъ и банки съ вареньемъ.
У старшины и священника сгорѣло сѣно, только что купленное съ торговъ по очень дешевой цѣнѣ. Словомъ, замѣчалось явное «озорство». Озорниковъ никто не видалъ на мѣстѣ преступленія, но народная молва настойчиво указывала на братьевъ Бѣленькихъ. Полиція оставалась безсильной противъ ихъ ловкости и проворства, а главное, какого-то ихъ непонятнаго вліянія на крестьянъ. Какъ только дѣло доходило до допроса, то всѣ, словно сговорившись, показывали:
— Знать не знаемъ, вѣдать не вѣдаемъ!.. Мы люди темные... Намъ недосугъ — за всѣми не углядишь.
Наконецъ, въ ночь съ субботы на воскресенье, на графскомъ гумнѣ сгорѣло сразу три клади съ пшеничными снопами. Подъ четвертой кладью нашли тлѣющій фитиль съ концомъ, вложеннымъ въ цѣлую горсть спичечныхъ головокъ.
Въ воскресенье утромъ графскій управляющій съ урядникомъ и стражниками произвели въ селѣ обыски.
У Бѣленькихъ обшарили дворъ, амбаръ, гумно, раскрыли даже крышу сараевъ... Но ничего подозрительнаго не нашли.
Къ вечеру отъ земскаго начальника пришелъ приказъ: собрать полный сходъ и задержать Бѣленькихъ.
Собираясь на сходъ, Илья Ивановичъ разнесъ Антона въ пухъ и прахъ.
— У меня смотри, еловая голова! — кричалъ онъ на парня. — Сократи себя! Изъ Бунтова роду не было такихъ, кто бы съ разной шушерой якшался. Брось Бѣленькихъ. Не срами мою сѣдую голову. Ишь какое пріятство завелъ? На сходѣ всѣмъ дѣламъ вашимъ разборка будетъ, — добавилъ онъ скороговоркой. — Шкуру спущу, ежели твое имя помянутъ. Такъ и знай... Оглашенный!...
Антонъ выслушалъ молча отцовскія угрозы и ушелъ на посидѣнки къ Бондарихѣ.
Изба вдовы Бондарихи, гдѣ собиралась молодежь, ютилась на самомъ краю крутого оврага, закиданнаго навозомъ и соломой. Сюда еле доносился обычный гомонъ села. Луна мягкими лучами серебрила солому и придавала одинокой постройкѣ видъ сиротливости.
Парень припалъ къ окну.
Въ слабо освѣщенной избѣ было много народу. Дѣвки, нарядныя, въ яркихъ платкахъ, въ широкихъ кофтахъ, сшитыхъ по мѣщанской модѣ, гурьбой стояли кругомъ Егорки Мертваго. Въ углу на конникѣ играли въ карты въ «темную». За столомъ въ красномъ углу сидѣли Михайла и трое мужиковъ. Михайла читалъ газету. Старуха Бондариха печально слушала, подперевъ щеку рукой и оттопыривъ указательный палецъ на случай, чтобы смахнуть непрошенную слезу. Молодая солдатка Марѳушка Липатова, ради которой Антонъ и пришелъ сюда, сидѣла передъ самымъ окномъ, облокотившись пухлой рукой на подоконникъ. Толстая, небрежно, по дѣвичьи, заплетенная русая коса обнимала загорѣлую шею. Антонъ видѣлъ смуглую румяную щеку съ легкимъ, еле замѣтнымъ пушкомъ, чувствовалъ мѣрное колыханіе упругихъ грудей, и на него пахнуло знакомымъ, возбуждающимъ запахомъ женскаго тѣла.
Егорка разсказывалъ дѣвкамъ сказку. Играя простоватымъ веснушчатымъ лицомъ, поминутно встряхивая пышными рыжими кудрями, онъ тянулъ тономъ былиннаго пѣвца:
— Ну, опосля того, само собой, и сдѣлался Иванъ-дуракъ царемъ. И сдѣлался царемъ, и царствуетъ. День царствуетъ, два царствуетъ... всего у него вдосталь... И скучно стало новому царю. Стало ему скучно, тоскливо, снялъ онъ съ себя царскія бармы-одежды, въ сундукъ велѣлъ спрятать, и поѣхалъ въ поле работать... По прежнему, по старому, крестьянствовать. Работаетъ царь, а министры ему: «Что ты, дуракъ, страмишься, вѣдь ты царь?...» А Иванъ говоритъ: «Ну что-жъ, — говоритъ, — что царь!.. И царю, — слышь, — жрать надо». «Да ежели, — говорятъ это министры ему, — ежели ты, будучи царь, работаешь — намъ что-жъ дѣлать?»
А онъ: «Идите, — говоритъ, наземъ возить»... Ха-ха-ха!... Хорошо. Стали министры наземъ возить... И пришло въ дураковомъ царствѣ не житье, а масленица: сытно, привольно... Стало жить привольно, и позавидовалъ имъ дьяволъ. Позавидовалъ и говоритъ своимъ сатанятамъ: «Я, — говоритъ, — разрушу имъ все благополучье... Для меня это нѣтъ ничто... плевое дѣло...» Вышелъ сейчасъ изъ таръ-тарары, вдарился о-земь и обратился славнымъ и знатнымъ генераломъ. Обратился генераломъ и прямо къ Иванъ-Царю на юдіенцію: «Я, — говоритъ, — долженъ тебѣ армію собрать, потому — какой ты есть царь на свѣтѣ, ежели у тебя арміи нѣтъ? Прикажи наборъ объявить. Иванъ-Царь говоритъ: «Ну, что-жъ, объяви». Пошелъ нечистый духъ по селамъ, деревнямъ оповѣщать: «Эй добрые молодцы, идите царю-Ивану вѣрой правдой служить, за церкву стоять, престолъ защищать!.. Кто добромъ пойдетъ — тому штофъ водки да красную шапку, а кто не захочетъ добромъ — тому царь приказалъ голову съ плечъ...»
Марѳутка, сплевывая подсолнечную шелуху, перебила разсказчика.
— Да ужъ будетъ тебѣ, Егорка, который разъ ты врешь эту сказку?.. Я ее въ книжкѣ у Толстово читала, тамъ лучше написано.
— Ну-ка, ну-ка, бабушкина внука! — огрызнулся Егорка, — ты чего смыслишь?
— Ничего, сказывай... — вступились дѣвушки, — что-жъ что въ книжкѣ?.. Сказывай!..
Антонъ легонько стукнулъ въ стекло. Марѳутка вздрогнула, обернулась и, узнавъ его, вся зардѣлась, накинула на плечи шаль и пошла къ двери.
Егорка сплюнулъ и, закинувъ кудри, продолжалъ:
— Хорошо. Не повѣрили мужики нечистому, пришли къ Ивану-царю и спрашиваютъ: «правда ли?» А онъ имъ: «Эхъ вы, — говоритъ, — прямые дураки!.. Какъ я могу вамъ вреду какую сдѣлать, коли васъ вонъ какая стая, a я одинъ?.. Галки вы, а не люди...»
Ha тропинкѣ отъ села показалось нѣсколько парней съ гармоникой и пѣньемъ.
|
Ты, лошадка, ѣшь соломку, |
выводила высокая слегка гнусавая фистула, a гармоника частымъ переборомъ ладовъ безъ мотива, безъ такта, подыгрывала ему.
Марѳутка подошла. Кутаясь въ большую сѣрую шаль, она сѣла рядомъ съ Антономъ, и ихъ горячія дрожащія руки соединились.
— Тебя что-жъ давно не видать? — спросила она.
— Ай соскучилась?
— Ну ужъ... была нужда...
Онъ протянулъ руку, чтобъ обнять ее. Она быстро отодвинулась и ударила его по рукѣ.
— Оставь! Рукамъ воли не давай!..
Ребята съ гармоникой подошли.
— Наше вамъ, голубкамъ!.. — раскланялся гармонистъ. — Антону Ильичу съ Марѳой Петровной, совѣтъ да любовь...
— А ты ступай ужъ въ избу-то, балагуръ... — крикнула Марѳутка веселымъ голосомъ.
— Что-жъ?.. и пойдемъ... Гайда, робя, въ избу! — обратился гармонистъ къ товарищамъ и заигралъ обычный переборъ частушки.
|
Вся Рассея взлико-вала! Батюшки-и!... |
взвизгнулъ фальцетъ и, ускоривъ темпъ, докончилъ уже за угломъ:
|
Водка въ селахъ вздорожала, матушки-и!... |
Солдатка, видимо, зябла и плотно куталась въ шаль.
— Ну, говори что нибудь! — почти крикнула она на Антона. — Либо обниматься лѣзетъ, либо молчитъ. На что дуешься?...
Антонъ мечтательно вглядывался въ молочно-синюю даль и вертѣлъ цыгарку.
— Пришелъ проститься съ тобой, — бросилъ онъ небрежно.
Она изогнулась, какъ кошка, гибкая, подвижная, и испытующе посмотрѣла ему въ лицо.
— Аль жениться надумалъ?
— Ухожу. Може совсѣмъ — не увидимся больше.
Она близко, близко придвинулась къ нему и ласково заговорила:
— А ты не шути... Вѣдь, не первую такую рѣчь слышу отъ тебя. Ну, куда ты пойдешь?
— Куда? Пойду туда, гдѣ можно любить не крадучись...
Она смотрѣла на него большими глазами, a онъ продолжалъ:
— Туда, гдѣ воля!... гдѣ душѣ просторно... гдѣ нѣтъ родительской власти, да любови отцовской, которая дышать не даетъ, какъ волкъ овцѣ горло грызетъ! Вотъ, куда пойду...
Антонъ говорилъ, воодушевляясь все больше и больше.
— Пойду искать правду. Найду такое мѣсто, гдѣ она, правда-матка, не на крестѣ распята, а въ людяхъ живетъ! Вотъ, куда пойду: праведную землю искать!
Солдатка обняла его за шею и, растегнувъ поддевку, положила ему на грудь свою голову.
— Хорошій ты мой... Пригожій, — шептала она, — коли бъ я не въ законѣ была, пошла бы съ тобой... Любъ ты мнѣ, Антонъ!
Онъ крѣпко сжалъ ее въ объятіяхъ и, цѣлуя въ губы, звалъ:
— Брось все, Марѳуша, пойдемъ вмѣстѣ. Видишь, какъ я разступился?.. Будь мнѣ вмѣсто жены... въ чужой сторонѣ все равно... хорошо будемъ жить...
— Нѣтъ, нѣтъ. Какъ можно! — пугливо отшатнулась Марѳутка. — А люди что скажутъ? Повольничали мы съ тобой... да, видно, и будетъ... И такъ ужъ болтаютъ.
— Эхъ! Марѳуша-а! — страстно вздохнулъ онъ и, какъ маленькаго ребенка, посадилъ ее къ себѣ на колѣни.
Она не защищалась больше...
Когда Антонъ и Марѳутка поврозь вошли въ избу, тамъ шла обычная игра въ «монашки». Всѣ присутствовавшіе раздвинулись вдоль стѣнъ.
Посреди избы на высокомъ табуретѣ сидѣла дѣвушка и конфузливо улыбалась. Кругомъ нея, важно выступая, прохаживался Михайла. На молодомъ красивомъ лицѣ парня сіяла такая спокойная самоувѣренность, точно онъ совершалъ важное священнодѣйствіе. Дѣвушки высокими голосами, съ рѣзкимъ альтовымъ тембромъ, пѣли всѣ въ униссонъ:
|
Ты пройди, пройди, монахъ, |
Михайло постучалъ пальцемъ объ столъ...
Въ избу опрометью вбѣжало нѣсколько человѣкъ подростковъ.
— Тимошку Бѣлаго на судъ повели! Земскій пріѣхалъ, — заговорили наперебой вошедшіе. — Народу стра-асть что!.. Кирюшка стражникъ за Мишкой побѣгъ...
Парни и дѣвки переполошились. Игра пріостановилась. Сзади раздался рѣзкій, безпорядочный звукъ гармоники...
— Идемте, ребята на сходъ! Идемте! Гайда!.. — кричали голоса.
— Дѣвки, собирайтесь!
Толпа молодежи вышла изъ избы и направилась къ улицѣ. Затянули пѣсню. Зарокотала гармонія.
|
Понапрасну, Ваня, служишь, |
визгливо и нестройно понеслось по селу.