[30]
ГЛАВА III.
Поселения латинов
Переселение индо-германцев
Родиной индо-германского племени была западная часть Средней Азии; оттуда оно распространилось частью в юго-восточном направлении по Индии, частью в северо-западном по Европе. Трудно точнее определить первоначальное место жительства индо-германцев; во всяком случае следует полагать, что оно находилось внутри материка и вдалеке от моря, так как мы не находим ни одного слова, которым называлась бы море, ни у азиатской ни у европейской отрасли этого племени. Есть немало признаков, по которым можно несколько точнее указать на страны, лежащие вдоль берегов Евфрата, — из чего истекает тот замечательный факт, что первоначальные места жительства двух самых важных культурных племён индо-германского и арамейского почти совпадают в географическом отношении, а это служит подтверждением для догадки ο родстве и между этими народами — для той догадки, которая впрочем находится почти совершенно вне всяких культурных и филологических исследований. Более точное указание местности так же невозможно, как невозможно проследить дальнейшие переселения отдельных племён. Европейская ветвь, вероятно, и после выделения индийской ещё долго жила в Персии и в Армении, так как эти страны были, по всем признакам, колыбелью земледелия и виноделия. Ячмень, полба и пшеница искони произрастали в Месопотамии, а виноградная лоза — к югу от Кавказа и от Каспийского моря; там также находилось место рождения сливового, орехового и других легко пересаживаемых фруктовых деревьев. Достоин внимания и тот факт, что у большинства европейских племен, у латинов, у кельтов, у германцев и у славян, море имело одинаковое название; отсюда следует заключить, что эти племена ещё до своего разделения достигли берегов Чёрного моря или также Каспийского. Вопрос, каким путем италийцы добрались оттуда до цепи Альпов и где именно
[31]жили они до своего отделения от эллинов, может быть решён только тогда, когда будет выяснено, каким путем эллины достигли Греции — через Малую Азию или через придунайские страны. Во всяком случае, не подлежит сомнению, что италийцы, точно так же, как и индийцы, попали на свой полуостров с севера (стр. 11). До сих пор ещё можно ясно проследить движение умбро-сабельского племени по среднему горному хребту Италии в направлении от севера к югу, а последние фазы этого движения даже относятся к вполне историческим временам. Не так легко различить путь которым совершилось переселение латинов. Оно, вероятно, происходило в том же направлении, вдоль западного берега, конечно задолго до того времени, когда двинулись с своего места первые сабельские племена; воды достигают во время разлива высоких мест только после того, как покрыли низменные места и потому только более ранним поселением латинских племён на берегу моря объясняется тот факт, что сабеллы удовольствовались более суровой нагорной местностью и лишь оттуда при случае втирались в среду латинских племён.
Распространение латинов по Италии
Что от левого берега Тибра вплоть до Вольских гор жило латинское племя, давно уже хорошо известно; но в этих горах, по-видимому оставленных в пренебрежении во время первого переселения, когда ещё были свободны равнины Лациума и Кампании, поселилось, — как это доказывают вольские надписи, — такое племя, которое было в более близком родстве с сабельским, чем с латинским. Напротив того, в Кампании, до прибытия греческих и самнитских поселенцев, вероятно, жили латины, так как италийские названия Νovlа или Νοlа (новый город) Campani Capua, Volturnus (от volvere, как Inturna от invare), Opsci (работники), как доказано, древне́е самнитского нашествия и свидетельствуют ο том, что во время основания Кум греками, Авзонской Кампанией владело италийское и, по всему вероятно, латинское племя. И коренные жители той местности, которая была впоследствии заселена луканами и бреттиями, то есть собственно так называемые Itali (обитатели страны рогатого скота) причисляются лучшими исследователями не к япигскому, а к италийскому племени; ничто не мешает причислить их к латинскому племени, хотя совершившееся ещё до начала государственного развития Италии эллинизирование этих стран и их позднейшее наводнение массами самнитов совершенно изгладили там следы более древней национальности. И точно так же исчезнувшее племя сикулов ставится древними сказаниями в связь с Римом; так например самый древний из италийских историков, Антиох Сиракузский рассказывает, что к царю Италии (т. е. Бреттийского полуострова) Моргесу явился беглец из Рима по имени Сикел,
[32]а эти рассказы, по всему вероятию, основаны на предположении историка, что племя сикулов, жившее в Италии ещё во времена Фукидида, стояло наравне с латинским. Хотя поразительное сходство некоторых слов сицилийско-греческого диалекта с латинским и объясняется скорее старинными торговыми сношениями Рима с сицилийскими греками, чем старинным сходством языков, на которых говорили сикулы и римляне, тем не менее все признаки указывают на то, что не только латинская, но, по всему вероятию, также кампанская и луканская земля, то есть собственно так называемая Италия между заливами Тарентским и Лаосским, равно как восточная половина Сицилии, были в глубокой древности заселены различными племенами латинской национальности.
Участь этих племён была далеко не одинакова. Те из них, которые поселялись в Сицилии, в Великой Греции и в Кампании, пришли в соприкосновение с греками в такую пору, когда ещё не могли устоять против влияния греческой цивилизации и потому или совершенно эллинизировались, как например в Сицилии, или так ослабели, что без большого сопротивления были подавлены свежими силами сабинских племён. Таким образом, ни сикулам, ни италийцам с моргетами, ни авзонам не пришлось играть деятельной роли в истории полуострова. Иначе было в Лациуме, где греки не заводили колоний и где местному населению удалось, после упорной борьбы, устоять и против сабинов и против северных соседей. Взглянем же на ту местность, которой было суждено приобресть в истории древнего мира такое значение, какого не имела никакая другая страна.
Лациум
Ещё в самой глубокой древности равнина Лациума была театром громадных переворотов в недрах природы; медленно действующая, творческая сила вод и взрывы грозных вулканов наваливали новые слои на ту почву, на которой должен был разрешиться вопрос, какому народу будет принадлежать всемирное владычество. Эта равнина замыкается: с востока горами сабинов и эквов, составляющими часть Апеннин; с юга вздымающимся до высоты 4000 футов высоким горным хребтом, который отделяется от главной цепи Апеннин старинным владением герников — нагорною площадью Сакко (Треруса, одного из притоков Лириса) и, направляясь от этой площади к западу, заканчивается Террачинским мысом, с запада — морем, которое образует на этих берегах лишь немногочисленные и незначительные гавани; с севера — великолепной равниной, которая стелется на большом протяжении вплоть до холмистой страны этрусков и которую орошают «горный поток» Тибр, вытекающий из умбрийских гор, и река Анио, вытекающая из сабинских гор. На её поверхности разбросаны, подобно островам, частью крутые Сорактские известковые
[33]утёсы с северо-востока, утёсы Цирцейского мыса с юго-запада, равно как похожий на них, хотя и менее высокий Яникул подле Рима, частью вулканические возвышенности с потухшими кратерами, которые превратились в озёра, местами оставшиеся в своём прежнем виде и по сие время; самая значительная из этих возвышенностей — альбанский горный кряж, который одиноко возвышается над равниной между вольскими горами и течением Тибра.
Там поселилось то племя, которое известно в истории под именем латинов, или, — как оно было впоследствии названо в отличие от латинских общин, основанных вне этой области, — «древних латинов» (prisci Latini). Но занято́й им округ Лациума составлял лишь небольшую часть той средне-италийской равнины. Вся страна к северу от Тибра была для латинов чужой и даже враждебной страной, с жителями которой был невозможен вечный союз или прочный мир, а перемирия, как кажется, всегда заключались лишь на короткий срок. Тибр с самой глубокой древности был северной границей и ни в истории, ни в самых достоверных народных сказаниях не сохранилось воспоминаний ο том, как и когда установилось это богатое последствиями разграничение владений. В то время, с которого начинается наша история, плоская и болотистая местность на юге от Альбанских гор находилась в руках умбро-сабельских племён рутулов и вольсков; даже Ардеа и Велитры не были коренными латинскими городами. Только средняя часть этой равнины, лежащая между Тибром, предгорьями Апеннин, Альбанскими высотами и морем, и образующая площадь почти в 34 немецких квадратных мили, то есть немного более обширную, чем теперешний Цюрихский кантон, составляла собственно так называемый Лациум или ту «равнину»[1], которая представляется нашим взорам с высот Монте-Каво. Там местность довольно ровная, но не совершенно плоская; за исключением песчаного морского берега, покрытого наносной землёй частью из Тибра, она повсюду пересекается небольшими высотами и даже нередко довольно крутыми известковыми холмами и глубокими расселинами, а эти беспрестанные повышения и понижения почвы образуют в промежуточных пространствах накопления тех стоячих вод, которые испаряются во время летних жаров вместе с гниющими в них органическими остатками и распространяют злокачественную лихорадку, которая и в древности, как
[34]теперь, была в летнюю пору настоящей язвой того края. Ошибаются те, которые полагают, что причиною этих миазмов был упадок, в который пришло земледелие от дурного управления в последние века республики и при папах; эту причину следует искать в недостаточном стоке вод, который и в настоящее время имеет такие же последствия, какие имел тысячи лет тому назад. Впрочем, не подлежит сомнению, что при непрерывном возделывании почвы, вредный воздух до некоторой степени утрачивает свою заразительность, а причина этого ещё не вполне выяснена, но частью должна заключаться в том, что обработка верхних слоёв земли ускоряет высыхание стоячих вод. Всё-таки для нас остаётся необъяснимым, как могло появиться густое земледельческое население в таких местностях, как латинская равнина и низменность Сибариса и Метапонта, где в настоящее время нельзя найти здоровых жителей и где путешественник неохотно остаётся на ночь. Но не следует позабывать, что народ, стоящий на низкой степени цивилизации, вообще более чуток к требованиям природы, более способен применяться к этим требованиям и, быть может, также одарён более эластичной физической организацией, которая даёт ему возможность уживаться с местными условиями. В Сардинии до сих пор занимаются земледелием при точно таких же климатических условиях; там воздух также заразителен, но земледелец спасается от его влияния благодаря предусмотрительной заботливости о своей одежде, ο своей пище и ο выборе самых удобных часов дня для своих работ. Ничто так не предохраняет от aria cattiva как ношение шерсти на теле и пылающий огонь; этим и объясняется, почему римский поселянин постоянно носил толстые шерстяные одежды и никогда не гасил огня на своём очаге. Что касается всего остального, то эта местность должна была казаться привлекательной земледельческому народу, искавшему мест для поселения; почву не трудно возделывать при помощи самых простых земледельческих орудий и она даёт даже без всякого удобрения урожай, который, впрочем, не особенно велик по италийскому мерилу: пшеница вообще родится сам-пят[2]. В хорошей воде нет избытка,
[35]оттого-то каждый источник свежей воды и имел в глазах населения особенную ценность и святость.
Латинские поселения
До нас не дошло никаких рассказов ο том, как латины заселили ту местность, которая с тех пор носила их имя, и все наши заключения об этом предмете могут быть только косвенными. Впрочем некоторых указаний можно доискаться, или можно до них добраться путём правдоподобных догадок. — Родовые посёлкиРимская территория разделялась в самые древние времена на несколько родовых участков, из которых впоследствии образовались самые древние «деревенские трибы» (tribus rusticae). О Клавдиевской трибе нам известно из преданий, что она возникла вследствие поселения членов Клавдиева рода на берегах Анио; то же с достоверностью можно заключить относительно названий других участков более позднего раздела. Эти названия давались, — не так как названия присоединённых в более позднюю пору участков, — не по местности, а исключительно по родовым именам; роды́ давали свои имена участкам древней римской территории до тех пор, пока не заглохли совершенно (как например Camilii, Galerii, Lemonii, Pollii, Pupinii, Voltinii), — и в особенности самые древние патрицианские семьи: Aemilii, Cornelii, Fabii, Horacii, Menenii, Papirii, Romilii, Sergii, Voturii. Достоин внимания тот факт, что между всеми этими родами нет ни одного, ο котором можно бы было с достоверностью утверждать, что он переселился в Рим лишь в более позднюю пору. Подобно римской волости, каждая из италийских волостей и, без сомнения, также каждая из эллинских исстари разделялась на несколько общин, связанных между собою и соседством и родством; этот родовой поселок и назывался у греков «домом» (οὶχία), из которого и там очень часто возникали подобные римским трибам комы или демы. Соответствующие италийские названия «дом» (vicus) или «строение» (pagus от pangere) также указывают на сожительство членов одного рода и, понятным образом, получают в обыденном употреблении
[36] значение поселения или деревни. Как «дому» принадлежало известное поле, так родовому посёлку или деревне принадлежал родовой земельный участок, который, — как будет впоследствии доказано, — довольно долго обрабатывался так же, как и домовый участок, то есть по системе общинного полевого хозяйства. Развились ли в Лациуме родовые посёлки в родовые селения сами собою, или же латины переселились в Лациум уже готовыми родовыми общинами, — это такой вопрос, на который мы не в состоянии дать ответа, точно так же, как мы не в состоянии решить, в какой мере род состоял не только из людей, связанных единством происхождения, но и из примыкавших к роду, не связанных с ним кровным родством людей.
Волость
Но эти родовые общины исстари считались не самостоятельными единицами, а составными частями политической общины (civitas populus), которая первоначально представляется совокупностью родовых деревень, связанных между собою единством происхождения, языка и нравов, обязанных подчиняться одним и тем же законам и одинаковой расправе и действующих заодно и в случае оборонительной войны и в случае наступательной. И у такой волости, как и у родовой общины, конечно, был какой-нибудь постоянный центральный пункт, но так как члены одного рода, то есть члены волости, жили в своих деревнях, то центр волости не мог находиться в центре совместной оседлости, или в городе, а был лишь общим сборным пунктом, где творилась расправа и хранилась общественная святыня, где члены волости собирались в каждый восьмой день для деловых сношений и для удовольствий и, где они, в случае неприятельского нашествия, находили и для самих себя и для своего скота более безопасное убежище, чем в деревнях; на этом сборном пункте или вовсе не было постоянных жителей или было очень мало. Точно такие же старинные убежища можно найти и в настоящее время в холмистых местах восточной Швейцарии на вершинах некоторых возвышенностей. Такие места назывались в Италии «вершинами» (capitolium, — то же, что у греков ἄχρα, верхушка) или «за́мками» (arx от arcere, замыкать); это ещё не город, но зачатки будущего города, так как к за́мку примыкают дома́, которые впоследствии обносятся «оградой» (слово urbs в родстве с urvus, curvus и, быть может, также с orbis). Внешнее различие между за́мком и городом заключается в числе ворот: за́мку их нужно как можно меньше, а городу как можно больше; поэтому в первом обыкновенно бывают только одни ворота, а во втором по меньшей мере трое. Эти укрепления служили опорой для того догородского волостного устройства Италии, следы которого можно довольно явственно различить
[37]там, где городской быт развился поздно и частью до сего времени ещё не развился вполне, как например в стране марсов и в мелких волостях среди абруццов. В земле эквикулов, ещё во времена империи живших не в городах, а в бесчисленных, ничем не защищённых деревнях, часто встречаются ограды с одним храмом внутри; эти огороженные места, считавшиеся за «опустелые города», возбуждали удивление как в римских, так и в новейших археологах, из которых первые принимали их за жилища «первобытных обитателей» (aborigines), а вторые за жилища пеласгов. Конечно более правильно принимать эти развалины не за остатки обнесённых стенами городов, а за остатки тех убежищ, в которых укрывались члены одной родовой общины, и которых в древности, без сомнения, было много во всей Италии, хотя они и строились не особенно искусно. Понятно, что в ту же эпоху, когда перешедшие к городской оседлости племена стали обносить свои города каменными стенами, и те из них, которые не покидали своих деревень, стали заменять каменными постройками земляные окопы и частоколы своих укреплений, а когда вполне обеспеченное внутреннее спокойствие сделало такие укрепления излишними, те убежища были заброшены и сделались загадкой для позднейших поколений.
Места древнейших поселений
Итак те волости, для которых служил центром за́мок и которые состояли из нескольких родовых общин, были, в качестве первоначальных государственных единиц, исходных пунктов истории Италии. Но вопрос о том, где именно и в каком объёме образовались такие волости внутри Лациума, не может быть разрешён с точностью, да и не представляет особого исторического интереса. Пришельцами были, без сомнения, прежде всего заняты возвышающиеся особняком Альбанские горы, внутри которых переселенцы нашли самый здоровый воздух, самые свежие источники и самое безопасное убежище, и которые были природной цитаделью Лациума. Там, на небольшой нагорной плоскости, возвышающейся над Палаццуолой, в промежутке между альбанским озером (lago di Castello) и альбанской горой (Monte Cavo) лежала Альба, считавшаяся древнейшим местом жительства латинского племени и матерью как Рима, так и всех остальных древнелатинских общин; на склонах тех же гор находились самые древние латинские поселения Ланувий, Ариция и Тускул. Там же встречаются те очень древние сооружения, по которым обыкновенно распознаются зачатки цивилизации и которые как бы свидетельствуют потомству о том, что когда Паллада Афина появляется на свет, она, действительно, рождается взрослой; таков срез отвесной скалы ниже Альбы в направлении к Палаццуоле, который делает неприступною и с северной стороны местность,
[38]от природы защищённую с южной стороны крутыми уступами горы Монте-Каво и который оставляет открытыми для сообщения только два удобных для защиты прохода с востока и с запада; в особенности таково отверстие вышиной в человеческий рост, которое пробито в крепкой стене, образовавшейся из лавы и имеющей шесть тысяч футов в толщину, и через которое было спущено до его теперешней глубины озеро, образовавшееся в старом потухшем кратере Альбанских гор; этим способом было очищено на самой горе значительное пространство, годное для земледелия. — Природными твердынями для латинской равнины служили также вершины последних выступов Сабинских гор, где впоследствии образовались из волостных за́мков значительные города Тибур и Пренест, Лабики, Габии и Номент, стоявшие на равнине между Альбанскими и Сабинскими горами и Тибром, Рим на Тибре, Лаврент и Лавиний на берегу моря также были более или менее старинными центрами латинской колонизации, не говоря уже о множестве других менее известных и частью бесследно исчезнувших. Все эти волости были в самой глубокой древности в политическом отношении самодержавными: каждая из них управлялась своим князем при содействии совета старшин и собрания способных носить оружие людей. Тем не менее единство по языку и по происхождению не только сознавалось во всей этой сфере, но и выражалось в важном религиозном и государственном учреждении — в вечном союзе всех латинских волостей. Первенство первоначально принадлежало, — как по италийскому, так и по эллинскому обыкновению, — той волости, внутри которой находилось место союзных сборищ; такова была Альбанская волость, вообще считавшаяся, — как выше замечено — самой древней и самой важной из латинских волостей. Полноправных общин первоначально было тридцать, и этой цифрой чрезвычайно часто обозначалось и в Италии и в Греции число составных частей общественной организации. Какие местности первоначально принадлежали к числу тридцати древнелатинских общин, которые так же могут быть названы тридцатью альбанскими колониями по их отношению к правам Альбы, как метрополии, — нам неизвестно из преданий и уже не может быть выяснено новыми исследованиями. Как для подобных союзов беотийцев и ионийцев служили средоточием Памбеотии и Панионии, так и для латинского союза служил средоточием «латинский праздник» (feriae Latinae), во время которого на «Альбанской горе» (mons Albanus, Monte Cavo), в ежегодно назначавшийся властями день, приносился в жертву «латинскому богу» (Jupiter Latiaris) бык от всего племени. Каждая из участвовавших в пиршестве общин должна была доставлять неизменно установленное количество
[39]скота, молока и сыру и взамен того получала право на кусок жертвенного жаркого. Эти обычаи сохранялись очень долго и всем хорошо известны, но в том, что касается самых важных правовых последствий такого союза, нам приходится довольствоваться почти одними догадками. К религиозному празднику на Альбанской горе с древнейших времён примыкали сходки представителей отдельных общин, собиравшиеся на соседнем латинском сборном пункте у источника Ферентины (подле Марино), и вообще такой союз немыслим без высшего управления и без общих для всего края законов. Что союз ведал все нарушения союзных постановлений и мог наказывать за них даже смертью, известно нам из преданий и вполне правдоподобно. Следует полагать, что неотъемлемую составную часть древнейшего союзного законодательства составляли и более поздние, одинаковые для всех латинских общин, постановления касательно гражданских прав и браков, — так что каждый латинянин мог приживать с каждой латинянкой законных детей, мог приобретать во всём Лациуме земельную собственность, мог заниматься торговлей и свободно переходить с одного места на другое. Далее, от союза, вероятно, зависело учреждение общего третейского суда для разрешения споров, возникавших между общинами; но нет возможности доказать, в какой мере союзная власть ограничивала верховные права каждой общины в вопросах о войне и мире. Не подлежит никакому сомнению, что союзные учреждения давали возможность вести союзными силами не только оборонительные, но и наступательные войны, причём, конечно, был необходим и союзный главнокомандующий. Но мы не имеем никакого основания допустить, что в этих случаях закон обязывал каждую общину принимать деятельное участие в войне или, наоборот, что он не дозволял ей предпринимать на собственный счёт войны даже с которым-нибудь из членов союза. Напротив того есть указания на то, что во время латинского праздника точно так же, как и во время латинских союзных празднеств, во всём Лациуме[3] был обязателен мир Божий, а враждовавшие между собою племена, по всему вероятию, доставляли в это время одно другому надёжный конвой. Ещё труднее определить объём привилегий, предоставлявшихся первенствующей волости; можно только утверждать, что нет никакого основания считать первенство Адьбы за действительную политическую гегемонию в Лациуме и что это первенство, по всему вероятию, не имело в Лациуме более важного
[40] значения, чем почётное первенство Элиды в Греции[4]. Вообще как объём так и права этого латинского союза, вероятно, были неопределённы и изменчивы; тем не менее он был и оставался не случайным соединением различных более или менее разноплеменных общин, а законным и необходимым выражением единства латинского племени. Если латинский союз и не всегда вмещал в себе все латинские общины, зато он никогда не принимал в свою среду нелатинских членов, стало быть его подобием в Греции был союз беотийский или этолийский, а не дельфийская амфиктиония.
Этим общим очерком следует ограничиться, так как всякая попытка провести более резкие черты набросила бы на рассказ отпечаток неточности. То смутное время, когда самые древние политические атомы — волости то примыкали одна к другой, то взаимно одна другой избегали, протекло без таких очевидцев, которые были бы способны его описать, и мы должны остановиться только на том, что в нём есть цельного и прочного, — на том, что те волости, будучи соединены в одно целое, не утратили своей самобытности, а вместе с тем сберегли в себе и усилили сознание национального единства и тем подготовили переход от областного партикуляризма, с которого начинается и должна начинаться история каждого народа, к тому национальному объединению, которым заканчивается или должна заканчиваться история каждого народа.
