Это было годъ назадъ въ Петербургѣ.
На вашихъ креслахъ сидѣли члены военно-полевого суда; на скамьѣ подсудимыхъ — Боевая Организація, Гершуни давалъ объясненія. Рѣчь шла объ отношеніи партіи соціалистовъ-революціонеровъ къ Боевой Организаціи. «Центральный Комитетъ намѣчаетъ іерархически должностныхъ лицъ, на которыхъ Боевая Организація вправѣ совершать покушенія. Внутри этого круга Боевая Организація дѣйствуетъ за свой страхъ и рискъ, совершенно свободно и самостоятельно». «До какого же іерархическаго положенія партія разрѣшила теперь дѣлать покушенія?» — задаетъ вопросъ предсѣдатель. Среди гробового молчанія, въ которомъ можно было бы слышать полетъ мухи, при общемъ напряженномъ вниманіи всей залы, своимъ ровнымъ, металлическимъ голосомъ отчеканивая каждое слово, Гершуни отвѣчаетъ: «На всѣхъ, кромѣ лицъ царской фамиліи!» Трижды былъ повторен вопросъ, и трижды Гершуни повторялъ: «Пока лицъ царской фамиліи рѣшено не трогать!» Это «пока» такъ и осталось висеть неопредѣленной, но вѣчной угрозой. Прошелъ годъ, и это «пока» сорвалось со своихъ петель и всей своей тяжестью упало над каретой великаго князя. Что же произошло? Пересмотрѣла ли партія свое рѣшеніе, или въ лицѣ Сергѣя Александровича она видѣла прежде всего московскаго генералъ-губернатора, активнаго дѣятеля реакціонной партіи, а уже потомъ великаго князя, члена царствующаго дома? Власть генералъ-губернатора представляется вообще самой сильной изъ всѣхъ близкихъ къ населенію властей, но когда она распространяется не на цѣлый край, даже въ сущности не на губернію, а на одинъ городъ, то можно смѣло сказать, что нѣтъ такой стороны жизни населенія, которая такъ или иначе не соприкасалась бы съ чрезвычайными, часто надзаконными полномочіями генералъ-губернатора. Все, что делалось въ столицѣ, дѣлалось авторитетомъ генералъ-губернатора, его именемъ, его властью. Закрывалось ученое общество — кто виноватъ? Генералъ-губернаторъ. Опротестовывалось постановленіе думы или земства, на кого сыпались нареканія — на генералъ-губернатора. Высылались студенты десятками, сотнями, — по чьему приказанію? Подавлялась насиліями мирная демонстрація учащейся молодежи — чьимъ именемъ? Издается исключительный законъ, — чьему вліянію приписывается чрезвычайная мѣра? Вездѣ, во всемъ и всегда генералъ-губернаторъ. Вполнѣ естественно, что такая сильная, совершенно исключительная власть, имѣющая законную возможность нарушать самыя элементарныя права гражданъ, вызываетъ постоянное недовольство и постоянное раздраженіе населенія. Въ обычныхъ условіяхъ жизни это недовольство находитъ себѣ хотя нѣкоторый исходъ въ правѣ обжалованья, какъ ни слаба, иногда прямо призрачна, надежда на успѣхъ, какъ ни трудна у насъ борьба съ престижемъ власти — право законнаго обжалованья остается хотя на бумагѣ, въ идеѣ. Но когда генералъ-губернаторъ принадлежитъ къ царствующей фамиліи, когда въ его лицѣ городъ имѣетъ «дядю и друга государя», — тогда никакая правовая борьба съ властью не мыслима. Вы слышали разсказъ подсудимаго, по его словамъ въ министерствѣ не стѣснялись заявлять прямо и открыто: «На Москву наша власть не распространяется: Москва — Великое Княжество». А ведь Москва — столица‚ громадный промышленный центръ, городъ съ сильно развитой культурной жизнью, съ милліоннымъ населеніемъ. Не могла она примириться съ исключительностью своего положенія, не могла примириться съ своимъ внѣзаконнымъ положеніемъ громадной вотчины. И недовольство росло, не находя себѣ законнаго исхода, накоплялось, какъ накопляются пары въ наглухо закупоренномъ котлѣ. Общественная мысль шла дальше, отъ частнаго переходя къ общему, отъ мѣстной жизни къ центральной. Видя проявленіе взглядовъ великаго князя въ повседневной жизни столицы, испытывая на себѣ его политическія симпатіи и антипатіи, общество приписывало его вліянію тѣ или иныя теченія въ общей имперской политикѣ. Оно видѣло, какъ ближайшіе сотрудники Сергѣя Александровича занимали отвѣтственные министерскіе посты въ государствѣ, какъ оттуда, изъ этой таинственной бюрократической лабораторіи по всей Россіи разливались проэкты сильной власти, сословныхъ привиллегій, подавленія общественной мысли и самодѣятельности. Сипягинъ, Боголѣповъ и много другихъ менѣе видныхъ, но столь же опредѣленныхъ фигуръ. Все это связывалось съ именемъ великаго князя, объяснялось его вліяніемъ, его авторитетомъ, и общественная мысль мало по малу привыкла видѣть въ лицѣ великаго князя главу извѣстной партіи, активнаго борца за ея идеалы. Царская фамилія, которая въ государственной идеѣ должна, какъ солнце, стоять высоко надъ политическими партіями, была втянута въ ихъ борьбу. Не Боевая Организація взбѣжала по ступенямъ трона, чтобы тамъ, почти на самой вершинѣ его, нанести свой ударъ Сергѣю Александровичу, нѣтъ, великій князь сошелъ съ подножья трона въ самую гущу жизни, гдѣ слышатся клики борьбы и стоны побѣжденныхъ, чтобы здѣсь встрѣтиться лицомъ къ лицу съ Боевой Организаціей.
Но мнѣ говорятъ, что убійство — всегда убійство; что жизнь человѣка есть высшее благо, на которое никто, ни личность, ни общество не имѣютъ права посягать. Существуетъ извѣстная юмористическая передача формулы ареста французской полиціи: «именемъ свободы я васъ арестую». — Такъ поступаетъ представитель обвинительной власти въ нашемъ процессѣ во имя цѣнности жизни онъ требуетъ смерти.
Господа сенаторы, господа сословные представители, политическія убійства бывали всегда и вездѣ. Нѣтъ такого государственнаго строя, нѣтъ такой формы правительственной власти, которыя были бы отъ нихъ застрахованы. Трагическая смерть Карно, ужасная судьба Клевеленда, — представителей двухъ демократическихъ республикъ, — вотъ самое яркое тому доказательство.
Но тамъ, гдѣ эти убійства не питаются общимъ недовольствомъ, напряженнымъ состояніемъ умовъ, тамъ, гдѣ нервозность не пронизываетъ насквозь всего общества сверху до самаго подполья, тамъ, гдѣ нѣтъ «смуты», тамъ политическое убійство является спорадическимъ. Какъ бы ни была сильна организація, какъ бы ни были многочисленны ея члены, она не можетъ долго питаться своими собственными соками. Ей нуженъ вѣчный притокъ новыхъ силъ, вѣчный обмѣнъ веществъ со всѣми живыми элементами страны. Иначе — разложеніе и смерть. Крамола, не опирающаяся на смуту, — заговоръ, крамола, въ смутѣ находящая свою высшую санкцію, — революціонная партія.
Борьба чисто внѣшняя, борьба путемъ репрессій съ заговоромъ легка; борьба съ революціонной партіей даже при помощи всего «ужаса казней», которыя только имѣются въ распоряженіи правительства, — немыслима. И первая задача правительства — опредѣлить, съ чѣмъ оно имѣетъ дѣло въ лицѣ крамолы: съ заговоромъ или съ революціонной партіей, опирающейся на смуту?
Но прежде всего, что такое «смута»? Теперъ, когда этимъ словомъ жонглируютъ, какъ мячикомъ, когда реакціонная печать съ пѣной у рта требуеть «обузданія смуты», теперь важнѣе, чѣмъ когда-либо, точно и ясно поставить передъ государственнымъ сознаніемъ вопросъ о значеніи смуты въ странѣ.
Взгляните на природу весной. Съ шумомъ и трескомъ рѣки ломаютъ ледяныя оковы, горные ручьи, пѣнясь и клокоча, стремглавъ летятъ внизъ, рѣки выходятъ изъ береговъ, на далекое пространство покрывая все своими бурными водами: это смута природы. Можетъ быть, она снесетъ нѣсколько мирныхъ хижинъ, можетъ на льдинахъ погибнутъ невинныя жертвы, но пройдетъ мѣсяцъ, другой — и вода, давъ новую жизнь природѣ‚ прорѣзавъ новыя русла, мирно уляжется въ своихъ берегахъ, земля покроется живительной зеленью, и вся природа заблистаетъ новой силой. Но попробуйте сковать ледъ, задержите горные потоки, и природа станетъ крамольницей.
То же мы наблюдаемъ и въ общественной жизни. Общественная смута — это наростаніе новыхъ силъ, появленіе на исторической аренѣ новыхъ интересовъ. Смута — это пробужденіе страны, это — торжествующая пѣснь освободительныхъ идей. Если правительство пойдетъ ей навстрѣчу, довѣряя новымъ силамъ и стараясь бережно дать имъ пробиться въ жизнь, то пройдетъ немного времени, новыя теченія опредѣлятся, улягутся въ мирные берега, и вся страна засіяетъ невиданнымъ блескомъ, предстанетъ предъ удивленнымъ міромъ въ новой мощи. Но попробуйте задержать эту смуту, подавить пробужденіе общественныхъ силъ, наложить свинцовую руку реакціи на всякое проявленіе общественной жизни, — вы подавите мирную демонстрацію, вы распустите ученое общество, вы закроете освободительную газету, но этимъ вы только вгоните броженіе внутрь организма, и страна вамъ отвѣтитъ крамолой. Императоръ Павелъ сказалъ: «У меня въ лицѣ дворянства сорокъ тысячъ даровыхъ полицеймейстеровъ». Не сорокъ тысячъ, а сорокъ милліоновъ даровыхъ полицеймейстеровъ нужно для того, чтобы твердо держался государственный строй. Надо, чтобы все общество дорожило своимъ правопорядкомъ, чтобы правительство имѣло не только авторитетъ силы, но и силу авторитета. Надо, чтобы каждый могъ сказать: «государство — это я»; чтобы въ посягательствѣ на государственный строй каждый видѣлъ нарушеніе своихъ личныхъ правъ. Не думайте, что если вы справляетесь съ уголовной преступностью, то этимъ вы обязаны полиціи, каторгѣ и тюрьмамъ. Нѣтъ, здѣсь, въ этой борьбѣ, вы опираетесь на силу общественнаго мнѣнія, на весь авторитетъ его осужденія. Безъ этого лучшая полиція — только армія столь же дорогихъ, сколь и безполезныхъ чиновниковъ. Не странно ли? — Вы держите Каляева въ своихъ рукахъ, въ тюрьмахъ есть его карточки, въ департаментѣ полиціи — цѣлый кондуитъ его политическаго прошлаго, и вы безсильны установить его личность. Человѣкъ не иголка, у Каляева въ его скитаніяхъ были сотни знакомыхъ, не могли же они не замѣтить его исчезновенія. И никто не ударилъ палецъ о палецъ, чтобы помочь вамъ. Грозный симптомъ, страшное предостереженіе.
Наша внутренняя политика не только создаетъ революціонныя партіи, съ особенной заботливостью она вербуетъ и рекрутъ для революціионной борьбы. Прочтите біографіи Сазонова, Каляева, Гершуни, имена ихъ ты, Господи, вѣси.... Не кажется-ли вамъ, что всѣ эти люди выковывались однимъ молотомъ? Еврей Гершуни, сынъ уфимскаго лѣсопромышленника Сазоновъ, сынъ околоточнаго надзирателя противоположнаго конца Россіи Каляевъ, — какая «смѣсь именъ и лицъ, племенъ, названій, состояній». А между тѣмъ вы читаете ихъ біографіи, какъ повѣсть одного и того же автора. Зачеркните имена и вы можете печатать бланки для біографіи члена Боевой Организаціи.
Въ первый разъ мы знакомимся съ Каляевымъ въ 99 году. Мы его встрѣчаемъ на сходкахъ петербургскихъ студентовъ. Онъ переживаетъ періодъ ничѣмъ еще не омраченныхъ свѣтлыхъ мечтаній, стремленія къ общечеловѣческому счастью. Онъ весь въ студенческой товарищеской семьѣ, въ средѣ горячихъ головъ и благородныхъ сердецъ нашего юношества. И вотъ въ одинъ день или, вѣрнѣе сказать, однажды ночью властный стукъ въ двери одинокой студенческой комнаты. Каляева арестуютъ. Тюрьма. Гласный надзоръ полиціи въ Екатеринославѣ. Оттуда въ департаментъ полиціи идетъ донесеніе мѣстнаго жандармскаго управленія: «Каляевъ сходится съ лицами, заподозрѣнными въ участіи въ соціалъ-демократической партіи». Неужели можно было ожидать что либо иное? Взяли разгоряченнаго юношу, выхватили его изъ естественной обстановки, съ сердцемъ, волнующимся всей болью общественныхъ исканій, съ головой, лихорадочно работающей надъ разрѣшеніемъ великихъ общественныхъ проблемъ. Для поднадзорнаго Каляева, лишеннаго товарищеской среды, для политически-неблагонадежнаго Каляева, закрывается доступъ къ легальной общественной дѣятельности. Онъ бросается въ нелегальную. Онъ сходится съ партіей. Вѣдь это — логика событій, математическая аксіома, съ желѣзной необходимостью раскрывающаяся въ жизни нашего юноши.
Этапъ второй: Каляевъ — соціаль-демократъ. Соціаль-демократія великое историческое движеніе нашего времени. Оно превращаетъ недисциплинированную чернь въ организованный пролетаріатъ, добивающійся культурными средствами своего права на счастье. Соціаль-демократія во всемъ цивилизованномъ мірѣ — признанная политическая партія, и только у насъ бросаютъ людей въ тюрьмы за участіе въ ней.
Былъ арестованъ и Каляевъ. Арестованъ онъ былъ въ Силезіи, выданъ русскому правительству, и вотъ за чтеніе заграницей произведеній русской заграничной литературы, — а кто изъ насъ этого не дѣлает? — Каляева опять сажаютъ въ тюрьму и на 5 лѣтъ запрещаютъ въѣздъ въ крупнѣйшіе центры Россіи.
Юноша цѣликомъ поглощенъ жаждой мысли, стремленіемъ къ свѣту, къ кипучей дѣятельности. Его манитъ столица, гдѣ «гремятъ витіи, кипитъ идейная борьба», а онъ долженъ убивать время въ какой-нибудь Вологдѣ. Одинъ выходъ — заграница. И вотъ Каляевъ исчезаетъ на два года. Его теряетъ изъ виду правительство, знакомые, даже семья, пока внезапно грозная фигура «народнаго мстителя», по его выраженію‚ не появляется съ бомбой въ рукахъ передъ каретой великаго князя.
Съ тяжелымъ чувствомъ кончаю я защиту... И не только потому, что мнѣ приходится говорить чуть ли не передъ строящимся эшафотомъ, нѣтъ, — надежда никогда не покидаетъ человѣка. Но наше положеніе тѣмъ труднѣе, что подсудимый заявилъ непреклонное требованіе, чтобы мы ни однимъ словомъ не обмолвились въ его личную защиту. На нашихъ глазахъ человѣкъ бросается въ воду и тонетъ‚ и мы не смѣемъ пошевелиться, не смѣемъ протянуть ему руку помощи. А между тѣмъ мы, адвокаты, въ подсудимомъ видимъ не преступника, а человѣка. Перед нами открывается не только дверь камеры‚ но и сердце узника. И тамъ, гдѣ вы только судите и караете, мы понимаемъ и любимъ.
Въ моей рѣчи нѣтъ словъ для того, чтобы передать вамъ всю тяжесть ощущенія знакомиться съ жизнью, когда она уже обречена на смерть. Хочется бороться‚ бороться до послѣдней возможности и во что бы то ни стало. Но я счелъ бы недостойнымъ званія, которое я ношу, если бы вопреки волѣ Каляева бросился въ этомъ процессѣ между нимъ и его участью. Да совершится судьба — да совершится воля Каляева. Онъ самъ обнажилъ свою грудь, подставляя ее подъ ваши удары. Его показанія дышали дерзкимъ вызовомъ, брошеннымъ въ лицо смерти, но господину первоприсутствующему этого было мало, ему угодно было задать вопросъ, повторилъ ли бы Каляевъ свое преступленіе, еслибы ему удалось ускользнуть отъ наказанія? Каляевъ отвѣтилъ. Господа, то былъ вопросъ не судьи, а исповѣдника, и вы выбросите его изъ судебнаго матеріала.